Души военные порывы

Я помню, как, в свои двадцать восемь, я однажды посмотрел – всего три секунды посмотрел – на, заходящее за край леса, Солнце, и из глаз у меня вдруг брызнули слезы. А организм весь заходил ходуном. Я не знал истинной причины моему срыву, но я в тот же момент догадался, что за глубокое воспоминание вызвало во мне такую реакцию.

И я вспомнил, конечно же, этот момент из моей военной жизни. Тогда стояло точно такое же Солнце, и мы, в умиротворенном состоянии, приняли на себя… авианалет.

Прямо из Солнца в нас брызнули косматые его лучи с термитной начинкой, и сожгли весь наш передний край. Я вспомнил всех, кто просто ходил передо мной и горел. Молча. Горел молча. Весь.

Я видел, как от них отваливались угольки, как они сами, уже умерев, делали два-три шага мертвеца, а потом опадали жирным угольком на песок. Я слышал, как кричали те, кому смерть уже не грозила, но у кого было желание именно умереть – настолько сильна их боль. Я чувствовал запах горело…

Я до сих пор не ем запеченного на костре мяса… И тогда я вспомнил, почему. На войне – ел. Всю войну – ел. А после… а после боевые инстинкты моего живучего организма попросту запретили мне это делать. Будет новая война – будет тебе и новый шашлык.

Много эмоций я получил в тот красный вечер. Много чувств вызывает во мне тот закат. То был не бой, но всё равно – и страх, и укрытие, и атака – всё там было. И была жизнь.

В бою солдат живет. Это неправда, что он в бою не думает. Думает, и еще как. Более умного существа на земле, чем человек в бою, и сыскать-то страшно. Потому что каждый из противников задействует все свои ресурсы интеллекта только для одного: для уничтожения другого противника. Быстрого и эффективного. Но главное – быстрого.

Никаких танцев, никаких сожалений, никаких раздумий. Только атакующие схемы и боевые маркеры повсюду. Обман и жестокость царят над полем боя, когда в нем сходятся две волны людей. Прямо на этом поле братаются до этого непримиримые однополчане и прекращаются жизни тех, кто подавал большие надежды. Прямо на этом поле закручиваются такие интриги и проводятся такие авантюры, что ни одному разуму писателя их и не выдумать даже.

И все боятся.

Бой – это жизнь.

Плотная, жаркая, визжащая и короткая жизнь. После которой либо – смерть, либо – тягучее посмертие. Которое, возможно, оборвет следующая короткая жизнь.

Фронт под фронтом

Когда-то такое было, что солдаты шли на войну, как на подвиг. Это было в каждом кино, в каждой книге. А в яви оказалось, что солдаты ходят на войну, как на работу. Опасное производство, и только. Всяко может быть: может руку оторвать, может и ногу. Главное на опасном производстве – всегда ходить в каске. Правда, иногда может оторвать и всю голову, но это если вообще – везунчик по жизни. А может и такое оторвать, что все остальные части уже и смысла не имеет оставлять.

Вот и поговорим о любви на поле боя.

Девчонки нас часто жалели, а мы этим нередко пользовались. Оно и понятно: когда ты – девочка, а вокруг – кровь, кишки, грязь и запах экскрементов в качестве суперских декораций, но у тебя вдруг случилась любовь, то это просто выпаривает мозги напрочь. Зачатье жизни на лезвии меча. Можно даже немножко опошлить и сказать: начало жизни на ее конце.

Те же настроения касались и «истинных воинов» – мужиков. Люто нам башню рвало с этого! Утром ты настрадовался в атаке, да так, что все штаны в адреналине, а под вечер – пламенный шепот и жаркие упражнения весьма приятного характера. Такой контраст перепахивал душу до состояния фарша, и многие шрамы на сердце неузнаваемо преображались в какие-то загадочные узоры. А в загадочности, как известно, кошмаров меньше…

Вот и рисовали те узоры на наших сердцах скороговорящие связисточки, да юркие и напористые медсестрички с санбата. Не всем, конечно, любви той хватало, так как не на всех тех девчонок Родина в окопах напасла. Но даже одного созерцания буйного расцвета чьих-то отношений со стороны, порой, бывало достаточно. Переживал за них, как за свои, всячески опекая и оберегая, казалось бы, чужие чувства. Конечно, они были нам не чужими.

Так что, была ли на фронте любовь? Конечно, была! Не одна? Нет. И даже не три. Лечит ли любовь? О-оо! На войне у нее поистине целительная сила массового поражения! Калечит ли? Только тех, кто калека с рождения. Калека в том смысле, что разум у него хромает на обе ноги и козлячий хвост. Хвост у умишек подобных людей действительно козлячий – встречал, знаю, плююсь.

А может и не жалели нас девчонки, сейчас не разобраться уже. Порой мне кажется, что в ту военную пору у восемнадцатилетних феечек пробуждалась древняя сила, которая зовется именно «женской мудростью». И те, вчерашние «курицы», что подвергали засилью все сети мира всякими «няшками», «лайками» и «мимимишными» зверьками, вызывая лютое негодование всего прогрессивного человечества, в условиях окопа преображались в, поистине, волшебниц. Не все, конечно, и не всегда, но… почти все и почти всегда.

А волшебницы творили чудеса: одна бесстрашно разила врага, вселив в себя дух Людмилы Павлюченко, другая держала на себе целый полк, и эту богиню хозчасти (и не надо смеяться тут!) слушались даже бездушные трактора, которые артачились везти нужное нам ВСЁ. Что уж говорить про коней и, тем более, мужиков под ее началом? И у тех и у других даже сомнений не вызывало, кто есть истинный вожак табуна.

Но больше всего волшебниц обитало, разумеется, в медчастях и госпиталях. И вот про них-то я и хотел бы сейчас рассказ повести.

Восстановление искалеченных кадров буквально шло не по дням, а по часам – такова была сила Любви, что щедро лилась на, иссушенный жаром напалма, солдатский сухостой душевной конституции. И девочки знали это, делясь живительными гранами вселенского здоровья с нами, обладателями желтых и красных полос состояния «хилпойнтов», как часто выражались теперь уже бывшие участники бывших «шутеров» бывшей виртуальной реальности от первого лица. Теперь их первое, и единственное, лицо участвовало в реальных шутерах, разительно отличающихся от их предыдущего, богатейшего опыта кибервойны.

Девочки нас любили. Каждому нуждающемуся всегда находилась пара. Почему-то всегда. Я не знаю, почему. А тогда я таких вопросов себе и не задавал даже. Не задавал по одной причине: среда тотального насилия меняет философию, выметая из нее демагогию, аксиологию и амбивалентность разом. Мы просто принимали жизнь таковой, какая она есть. И это и была свобода, скажу я тебе. Чистая и незамутненная. По крайне мере, намного чище, чем я встречал до этого – мы делали то, чего желали. И – главное, что отличает Ту Самую Свободу от мнимой – мы не делали того, что нам было не по душе. Мы не делали того, чего делать не хотели. И это была свобода.

А когда лишь потакаешь своим желаниям – это не свобода. «Делаю что хочу» – это священный принцип убогих и рабов: таким просто достаточно внушить, чего же они «хотят», и всё. С этого момента всё их стадо – твое.

Итак, девочки поднимали нас из инвалидных кресел, а многих и из могил и отправляли на фронт. Точнее, мы сами бежали туда, порой даже в охотку. Но горе приходило к тому, кто использовал их Любовь в целях остаться в госпитале на-подольше. Кара была ужасна! И лучше я ее пересказывать здесь не буду… Скажу лишь, что бедолага один черт выметался в окопы, но только с той лишь разницей, что покровительства женщин он на время лишался. Девушки и женщины, что встречали его уже на передовой, каким-то из своих шестидесяти шести чувств безошибочно угадывали такого «слабодуху» и всячески отравляли ему, и без того нелегкую, вшивую жизнь.

На самом деле вшивую – тебе это известно: наряду с девушками, нашего тепла искали и эти вечные шестиногие спутники солдата.

– Наркоша, посмотри, шо там у меня ползает?

– Сам смотри, если шибко соскучился! А если так уж свербит – могу своих показать, у них, по ходу пополнение вчера было – полночи на затылке гулянки устраивали!

Выбивание вшей из одежды – стандартная процедура подготовки к отбою. Выходили все с подветренной стороны, желательно на какой-нибудь водоем (у нас его заменяла обрезанная по-вдоль пятикубовая цистерна), снималась одежда, вплоть до исподнего, и все войска «подкожного противника» выхлапывались в воду. Иногда поверхность воды смазывалась каким-нибудь моторным маслом, чтоб уж, значит, наверняка.

Девушки, по первости, стеснялись таких публичных процедур, но потом быстро понимали, что, когда ведется бой, прелестей вокруг не замечают, и тоже, с задорным остервенением, освобождали оккупированные территории. Да и стоять, ждать своей очереди, порой не было никакого терпения: вши на других телах, едва заслышав хлопки одежды, начинали активнее зарываться в плоть у тех, кто стоял в такой очереди. А может, и связь у них какая-то была с теми, кто попал под раздачу. Так что… в атаку все шли сообща, плечом к плечу, так сказать. Ну, иногда и другим к другому тесно прижимались…

Что? Да не-ет, не всегда у нас вши-то были. Просто так, набегами, бывало изводили подразделение неделю-другую. А больше-то и нельзя было – тиф, и прочие нехорошие болезни были обеспечены. А с ними ты в госпитале поддержки не получишь, так как хворь та «не боевая», даром что на фронте полученная.

А так медицинский корпус довольно быстро и оперативно справлялся с интервенциями, при условии, конечно, что и мы соблюдали все условия амбулаторного режима. А мы соблюдали – в жару и безветрие мы сами ощущали себя противными вшами: над позициями стоял нестерпимый дух уксуса и прелых боевых тел. Та еще смесь!

***

Была такая фея и у меня. В госпитале нашел, а как же? Жила она на третьем этаже, носила имя Кармелита. Да, она. И ей еще относительно повезло – оставшиеся без умственных нагрузок мозги мамашек мирного времени и не такое вычудивали со своими детишками. Возможно, по этой причине, она носила простое и привычное русскому уху имя – Лида, сократив заграничный оригинал до приемлемого варианта.

Русская барышня славянской внешности носила имя чернявой героини мексиканского (или какого там?) сериала о сопливой любви. Но моя Кармелита была не чернявой. Была она смешнявой. И острой на язык сестричкой, что было просто обязательным для них всех. В чем мы, пациенты, были железобетонно уверены: барышни принимались на службу строго в соответствии с Табелем Необходимых Требований медперсонала, где язвительность, сарказм и показное равнодушие стояли под номерами 1, 2 и 3 соответственно… А если к этим качествам подключалось еще и природное чувство юмора, то таких боевых единиц опасались даже доктора, а ведь они тут все – не ниже подполковника.

Лида мотала мою перебитую ногу, место соединения с телом которой ничем прикрыто не было. Я горел. Она сверкала. Нога давно уже была не моя, и сестричка прекрасно знала тому причину: крови ноге не хватало, она вся задерживалась в районе тазобедренного сустава, закручиваясь и вихрясь в многочисленных полостях рядом стоящих органов.

Вот такой коктейль чувств, ферментов и эндокринов я никогда не испытывал – ни до, ни, я готов поклясться в этом! – после той перевязки. Нецелованным на «гражданке» я перестал быть задолго до войны, щеголять перед сверстницами в одном носке мне тоже всегда было вольготно, но вот в тот момент я просто исчез, как мужчина! Маленький ягненок под нежными когтями пантеры…

Вроде есть не собираются, бежать нельзя, оставаться нельзя, смотреть нельзя, не смотреть – страшно, показывать страх – бесполезно, но тоже нельзя. Центр управления чувствами был полностью дезориентирован поступающими инструкциями, и оттого пьяно дебоширил в полностью разрегулированном состоянии.

Какой-то особой там искры между нами не проскакивало по одной простой причине: я сам искрил, что залитый водой трансформатор. Однако меня она приметила, а я это все-таки почувствовал… Хотя, кому я вру? Едва меня вывалили на мою кровать, буквально, как мешок с костями, я поклялся больше к этой Сероглазке – ни ногой! Такого позора я не получал никогда, даже в лучших традициях тех элитных возлияний в «падике» мирного времени, после которых проснуться в помойных миазмах биологического происхождения считалось в пределах нормы. Да и на самой помойке пробуждение являлось лишь очередным поводом для очередной порции веселья, но никак не несмываемым позором. Смывался он, конечно, трудно, но без особых проблем.

А тут! Да ну нафиг, лучше я отдамся той гротескной женщине с процедурной, что перевязывала, по-моему, саму Майю Плисецкую, отчего та больше никогда и не полнела, потому как просто не могла. Физически.

Да и чернявая та тетя была, к тому же. Надо завтра же узнать ее имя и напроситься к ней. Но Бог всех Парацельсов смотрел на ситуацию иначе.

Через три дня меня снова везли к Кармелите. Я, к счастью, был заранее предупрежден об этом и даже заготовил пару обезоруживающих фраз, которые должны были дать мне силу предков и призвать духов на мою защиту, а ее армию Светлой Тьмы низвергнуть к стоящим всюду «уткам».

Был прохладный осенний вечер. По коридорам без порогов катилась одинокая кровать на колёсах, в которой возлежал немного заросший маломобильный бабуин, по имени Дмитрий и тихо шептал идиотские молитвы. Наконец, дверь Обители «Зла» растворились, и я въехал в сияющий мрак…

Я увидел ее в перевязочной, и все мои заготовленные перлы рассыпались на бестолковые символы испорченного алфавита. Та, что сидела у стола, ожидая своего последнего клиента на сегодня, была кем угодно, но только не сестрой Милосердия. И уж точно не пантерой.

Безликие глаза, серую кожу и оплывшие черты молодого девичьего тела не могли спасти даже «солнечные зайчики» – светильники, имитирующие солнечный свет в абсолютно непроглядной тьме. Серая тень, а не живой человек располагался сейчас на неуместно белом стуле из железа, которое плавно перетекало в неподвижный и столь же неуместно белый халат разрушенной каким-то горем девушки.

По крайней мере, при первом брошенном на нее взгляде, читалось именно это. И как же жестоко ошибался в тот момент! Но пойму я это много позже, когда уже смогу самостоятельно передвигаться на своей «биометаллической» ноге – буквально утром военные хирурги внедрили в мою сломанную конечность стальной штырь волшебной конструкции, который не «фонил», не магнитился, вообще никак не обнаруживался хитрыми приборами той и этой современности. А сейчас, спустя двенадцать часов после успешной операции, меня и везли на мою первую серьёзную перевязку к той Великой и Ужасной Лиде, которую я боялся до этого два с половиной длинных дня.

И вот, что называется – приехал.

С этой медсестрой разговаривать явно было бесполезно, и я хранил молчание до самого момента причаливания моей каталки к её перевязочному пирсу. И непроизвольно икнул-крикнул, когда вновь взглянул на нее, не рассчитав угол зрения моих гляделок. Вскрикнул, потому как Лида смотрела теперь прямо на меня. И ее глаза были какими угодно, но только не безликими.

Всё вокруг них оставалось прежним: и серость, и бесформенность и великая печаль вокруг этих очей. Но вот внутри двух потемневших колодцев бушевало пламя. Живое, очень живое пламя. Маленькое, холодное, пронзительное пламя, сжигающее и вымораживающее моё естество без остатка. Глаза со льдисто-пламенным протуберанцем в космической глубине, говорили: «У тебя нет шансов!» и глупое на тот момент естество моё безропотно тому верило.

И, как на всякой войне, которые так полюбились в нашей вселенной, я сдался. Я – влюбился. Не так, как влюблялся раньше, совсем не так, как влюблялся и позже, а именно так, как и должно это происходить в нашей вечно дерущейся вселенной: я примкнул к силе Любви. И всё. Никаких тебе гормональных всплесков, никаких тебе собачьих безумств, просто констатация факта: вот – ты; вот – твоя персональная богиня Любви, по имени Лида. Ты прикреплен к ней о-очень кровными узами на ближайший период времени. Другой не будет, и не надо. Ты принадлежишь ей, круг твоих обязанностей означен в данном небесном договоре, капнуть кровью и расписаться вот здесь и здесь.