Души военные порывы

Души военные порывы
Сергей Константинович Зарин

Люди всегда воевали. Люди всегда воюют. Люди всегда будут воевать. Потому что души людей, порой, требует войны. Души людей, порой, порываются на войну. Все знают об этом. Все об этом с пафосом и говорят. И лишь некоторые из людей действительно знают, о чем они говорят. Они об этом стараются как раз и не говорить.

За них говорит книга. Представленная вам на суд книга содержит короткие рассказы о войне, сведенные в одну повесть. Не всегда эта повесть должна быть гладкой и ровной. Не всегда эту повесть вы должны читать…

Содержит нецензурную брань.

Сергей Зарин

Души военные порывы

Кому –тюрьма, кому – война

Меня призвал Барнаульский военкомат, когда война шла уже 4-й месяц. Враг был уже на подступах к Москве, но, как и раньше, мы верили, что там он непременно будет остановлен.

До призыва я работал стропальщиком на родном комбинате железобетонных изделий. Лили плиты и крепили колонны, которые эшелонами шли на фронт. Перейдя в разряд предприятий оборонного характера, все его работники заимели «бронь» на «посещение» войны, однако я был чрезвычайно нетерпелив в своем желании двинуть на передовую. Шесть рапортов, поданных на эту тему в военкомат, были тому подтверждением.

И все-таки меня держали у крана. Руководство красноречиво (а местами даже чересчур) доводило до меня информацию о том, кто я есть на данном этапе войны и где есть мое место. Место это, по невероятному совпадению, как раз и было под подъемным краном.

Но покинуть его мне помог случай, и, как это иногда бывает, противоположный счастливому: начальник арматурного цеха Кусин продавал вверенную ему металлическую продукцию на сторону, а я это видел. Арматуру, которая должна была идти на укрепление бетона, который, в свою очередь, должен стать укреплением и надеждой для укрывающихся за ним солдат! Мразь. Я это увидел и довольно скоро сделал так, чтобы это же увидел и заводской «особист».

Через два дня мы с бывшим начальником цеха уже рассаживались по «теплушкам»: я – в ту, которая на запад, он же повернул стопы до востока: директор комбината, отводя от себя судьбу своего сановитого подчиненного, избавился заодно и от проблемного стропаля.

Два долгих месяца в «учебке» я помню относительно смутно, так же, как, впрочем, и остальные две тысячи курсантов нашего потока.

Ввиду отсутствия у меня каких-либо талантов или вообще более-менее полезных навыков, меня определили в стрелки. И, судя по тому, что нас таких было более половины численности курсантов, это была чрезвычайно востребованная на фронте специальность.

Однако через неделю мне относительно повезло – перевели на курсы по подготовке второго номера большого пулемета. Почти 13 килограмм смертоносного железа и дополнительные занятия по материальной части! В остальном для меня ничего не изменилось: я также, как и остальные стрелки, мерил пузом бескрайние степные океаны Урала, рыл в них дыры, кормил собою их мир насекомых…

Наконец, с горем пополам, окончив курсы, мы двинули на запад дальше. К тому времени захватчики с Запада основательно так получили по зубам под столицей, но до сих пор были еще сильны и полны решимости взять реванш.

При распределении меня определили в 255-й гвардейский полк 7-й мотострелковой дивизии, что держала оборону на Ростовском направлении. Кроме того, что лето на этом самом направлении длится на пару месяцев дольше, чем наше, больше ничего полезного об этом крае я не знал.

При переезде к месту дислокации мы попали под жуткий артобстрел: немецкий батальон, орудовавший в этом районе, за ночь мощным броском продвинулся на 8 километров вглубь нашей обороны, что позволило ему к утру подтянуть свою превосходную моторизированную артиллерию и широким веером накрыть и сортировочную станцию, откуда нас повезли в полк, и тот большак, по которому мы в этот полк и ехали. Артерия была вполне себе транспортная, поэтому целью для артиллерии являлась очень даже обоснованной.

В «учебке» мы, конечно же, атаковали «противника» в условиях, максимально приближенных к боевым, но то, что они на самом деле приближены к боевым, мы считали только в «учебке». На самом деле, те хлипкие взрывпакетики, которые пыхали в двадцати шагах от атакующей волны, пороховая гарь и вопли «раненных» даже близко не приближали реальные условия короткого, как полярный день, артобстрела.

Первый же снаряд, ткнувшийся неподалеку от нашего открытого грузовика, попросту смел его с дороги. Нас широкой жменей сыпнуло с накренившегося кузова (как позже выяснилось, почти все приземлились удачно), и как кто нашел свою норку, не помнил никто. Однако вот же – залегли. И ну нас трясти!!! Таких сотрясений я не испытывал просто никогда! Мне казалось, что мясо буквально сползает с костей, а вся пыль, что скопилась у меня на тот момент во рту, была не иначе, как от зубов. А от самих клыков да резцов остались одни только низкорослые пеньки!

Более-менее близкие ощущения я получал, когда мы с моим дядькой стали на тракторе меж двумя деревнями, до которых что в одну, что в другую сторону не по одному десятку километров. В феврале. Вокруг лишь лесополосы с мерзлыми и мокрыми ветками, сто тысяч гектар сугробов, да у нас сухой топливный бак, хлебный лед и вытаращенные глаза.

С горем пополам мы смогли разжечь хилый костерок, и грелись только от одного его вида. Вот тогда меня и начало трясти примерно также. Как будто внутри меня раскручивается какой-то беззвучный колокол, саднит, задевает своей обширной юбкой все мое нутро и гудит, гудит, гудит… Помню, я тогда еще отстраненно думал обо всем этом. Вибрировал не я сам, а что-то там, в районе хребта со стороны живота. Моей же мышцы ни одной не напряглось в тот момент. А хоть и напряги я ее, дрожь это нисколько не унимало.

Потом дрожь утихла, я начинал дремать и уже своим тринадцатилетним мозгом я понимал, что мы умираем. И я умирал, не боясь, с улыбкой.

Не умер, спасли тогда.

А теперь я умирал от одного только холода гнилой слизи безумного ужаса, который заставлял сорок пьяных попов в моей душе неистово вертеть и дергать все тот же колокол внутри! Но вокруг меня был не добрый, белый и пушистый февральский снег, а январская, насквозь промерзшая черная земля, в которой кто-то пару месяцев назад зачем-то вырыл ямку, в которой я сейчас так омерзительно дрожал. При этом ясно казалось, будто, благодаря этой тряске меня выталкивает из моего окопчика! И вместо улыбки – оскал с заклинившими мышцами вокруг.

Да и много чего пережил я в этот обстрел. Однако и он закончился. Но вставать мы не спешили. И лишь когда по ушам стёгнула хлесткая команда какого-то явно старшего офицера: «Встааа-аааать! Подъем, сссукины дети!!! В фарш свинячий превратиться торопитесь, собаки серые??! А ну – бегом до полесья!!!», и сухой щелчок выстрела, мы задумались о побеге. Дрожь вмиг кончилась, и я сам не знаю, как запрыгнул на собственные ноги, налету оседлал их и зигзагами понесся к перелеску, что виднелся впереди.

Спустя сутки мы добрались в расположение нашего полка и построились перед землянками, что были во множестве нарыты в желтой лысой земле. И началось…

***

Немцы пошли в атаку на следующий день. Точнее, вечер, чем необычайно удивили старожилов полка, так как враги никогда этого не делали в такое время суток. Сперва по нашим позициям проработала их артиллерия, но длилось это не долго. А затем мы услышали рычание моторов и отрывистые, лающие фразы из громкоговорителей надвигающегося врага. Защелкали пули, зачвокала земля под ними, закрылись в испуге глаза. Это была моя первая атака.

Меня должны были назначить к своему первому номеру тем же днем прибытия, однако произошла какая-то заминка, и сейчас я был простой автоматчик. Но – с навыками пулеметчика. Поэтому, когда враги пошли в пешую атаку, моя прицельная планка уже была установлена на 400 метров – дальше этой дистанции я высовываться не собирался.

Я помню своего первого фрица. Это был молодой мордатый парень, отчего-то закрывший лицо повязкой, оставив открытыми лишь глаза. Но я почему-то до сих пор убеждаю себя, что это были глаза именно молодого человека. Я поставил эти глаза посреди скобок прицела, а вместо носа приделал им мушку. И нажал на крючок.

Глаз я не зажмуривал, поэтому отчетливо видел, как из-под квадратной каски густо плёснуло, голова вывернулась, как у пристяжного в тройке коня, и захватчик грузно упал на землю… а следом – его глаза.

Между нами были что-то около двухсот метров – огромное расстояние, но я видел все с необъяснимой четкостью – и мушку, и глазную прорезь, и разом подогнувшиеся колени воина. Видимо, сказалось чрезвычайное нервное напряжение. Хотя, упавшие рядом глаза, я, понятно, дорисовал в своем воспаленном воображении.

Затем уже была простая работа. Нет, красивых мыслей в той ситуации не крутилось. Вообще никаких не крутилось. Одна только смекалка, а у нее, как известно, не мысли, а так, помыселки. Верхоглядные идейки насчет того, что нужно сделать сейчас, чтобы выжить: туда прыгнуть, там укрыться, а вот туда лучше не смотреть – там опасный дрын танка разворачивается. Или пулемета… БТРского. И я прыгал, укрывался, и внимательно следил за обстановкой. Наверное, поэтому и не убили.

Атаку отбили, как мне показалось, довольно легко, и после мы занялись сбором раненых. Хотя командиры орали, чтобы сперва мы пополнили боезапас за счет убитых, но было трудно смотреть на тех, кто еще вчера ехал с тобой в товарняке на войну. И вот – приехал. А она тут же откусывала руку или ногу. А кому и голову. А кому и полголовы. И жижа пахучей грязи в абсолютно сухой степи тоже не добавляла позитива в мировоззрение… Тяжело все это было.

Крики раненых. В книгах про старые войны это обозначается просто: крики, и всё. Ну, или вопли. «Страшные вопли» еще фигурируют. Ну, или «жуткие». Вот знаешь, я ползал по траншеям и просто не слышал раненых, пока шел бой. А сейчас стоял рёв. И в этом рёве было всё: и крики, и вопли и ругань вперемешку с мольбами. Смех даже какой-то был. И всё это прокатывается неприятной рябью вдоль твоего хребта. На войне вообще все воспринимаешь через кости. Сердце закрывается раньше, а вот кости – никогда. Поэтому звуки раненых пронизывали весь скелет. Было еще тяжелее.

Тимур

Мы с Тимуром окопались слева от основных наших ударных сил. Задача полка на сегодня состояла в том, чтобы отбить незначительную высотку, что скорее мозолила глаз нашим генералам, нежели несла хоть какой-то стратегический смысл. А может, я и ошибался.

Тем не менее, германцы, что закрепились на ней, имели силами, превосходящими наши, по меньшей мере, в полтора раза. Нет, на самом пупке земли находилось не более роты противника, но зато у него была связь с основными силами, которые по первому же свистку щедро высылали, сперва по воздуху, кучу летающих смертоносных предметов, а потом уже по земле – дополнительных солдат и технику. Не менее смертоносных.

Непосредственно нашей же задачей являлось подавление точек противника c расстояния 800-1000 метров. Занятию такой позиции (сам полк был, понятно, гораздо дальше) способствовали многочисленные овражки плюс утренний туман, что скрыл наши с Тимуром передвижения.

Тимур – мой земляк-сибиряк. С Красноярского края. Охотник и молчун. При этом – человек и парадокс! Все, что я знал о нем – так это то, что он был черен, как негра, с голубыми глазами, как у викинга, и с украинским говором, как у Тараса Бульбы. А по фамилии – Панин.

Черный Тимур Анатольевич Панин с украинским говором из-под Красноярска в степях Ставрополья– вот и все, что я о нем вызнал за последнюю неделю, которую мы простояли с ним в ночных пикетах. А так как ночью болтать на посту «строжайше не полагалось», то это вполне Тимура и устраивало. Отсюда и мои пробелы в его биографии.

Итак, мы выставились в назначенное время в назначенной точке, и Тимур поворотил ствол нашего пулемета в сторону высотки. Я проверил боезапас – нам выдали полторы тысячи патронов – 6 коробок, заправил ленту, прочистил подачу от возможных грунта и травинок. Затихли…

Конечно, мы понимали, что шесть коробок мы не успеем выпустить. Скорее всего, нас уже на первой засекут и «начнут вычесывать», как выразился сам Тимур. Поэтому три коробки я, по приказу первого номера, оставил у треноги. Сама тренога дожидалась своего часа в ямке от древнего колодца, которую мы приметили еще ранее в ста-ста пятидесяти метрах от нашего нынешнего положения. Ее я установил как раз по пути сюда.

Про Тимура рассказывали в полку буквально небылицы, будто он заговоренный, но только заговор действует в радиусе семнадцати миллиметров от его шкуры. Остальные рядом с Тимуром, к сожалению, дохнут без счета. Долгое время он даже ходил без второго номера, дабы не брать грех на душу, в который он, по всей видимости, поверил. Но – пришло пополнение, а вместе с ним приказ о назначении. После назначения к Тимуру прописался и я. Мой первый номер за неделю сказал лишь то, что его зовут Тимур, его папу – Анатолий, а фамилия на их двоих – Панин. Где живут, узнал позже. Для всего остального я был в глазах моего первого военачальника слишком мертв.

Вот и теперь он не проронил ни слова, несмотря на то, что я громко шебуршал и совершал все мыслимые ошибки, которые только можно было совершить при подготовке пулемета и его позиции к бою. Объяснялось его терпение просто – Тимур со мной уже попрощался.

А заговоренным он стал после случая с вражеским бронетранспортером: тот выехал справа из чащи прямо навстречу роте нашего полка на марше. Ни ответной бронетехники, ни противотанкового вооружения у наших не было. Много гранат, еще больше патронов и просто море отчаяния.

Машина противника уже заворочала башенкой, когда ударил пулемет Тимура. Нет, его винтовочные пули были не в состоянии нанести хоть какой-то ощутимый вред толстой угловатой броне. И хотя иногда на войне бывало, что под правильным углом пули пробивали бронированную машину, но таких углов в той ситуации точно не предвиделось. Тимур выцеливал жерло тридцатимиллиметровой авиационной пушки, что доворачивало в его сторону. А попутно он отстреливал триплексы и фонари огненной колесницы.

Как обычно, секунды тянулись часами, а изменений – никаких. Пушка довернула и заговорила. Все, кто видел эту дуэль со стороны (укрытий, разумеется) ждали, когда наш пулеметчик превратится в розовое облачко и опадет на грунт желто-вишневыми осадками. Однако этого долго не случалось – снаряды разили других нерасторопных или неумных стрелков, но никак не могли зацепить упрямого пулеметчика, который стоял на земле твердо, неподвижно, и посылал от пуза примерно уже 168-й маленький снаряд в колесный танк. При этом само оружие в руках худосочного Тимура едва дрыгалось, выплевывая свое презрение благородным металлом к металлу чужому.

И вдруг, где-то на 190-ом – Произошло: ствол пушки судорожно дернулся вправо, раздался запоздалый хлопок, а затем взвизгнул стосильный двигатель тарантайки, и она с разгона впрыгнула в кювет, не забыв при этом лечь на левый бок. Колеса пронзительно завизжали, сдирая с себя всю копоть войны о придорожный дерн, от них поднялся дым и пар. Машина перестала двигаться. А потом, в незащищенную ее крышу ударили тугие струи из второй коробки пулемета Тимура… За все это время он успел перезарядить оружие и не дал ни секунды надежды экипажу бронетранспортера. Благоприятный угол был найден. Винтовочный патрон без особого труда шил утонченную сталь крыши…