Политическая история Первой мировой

Палмер сам не заметил, как попал впросак! Ведь «серые кардиналы» тем и отличаются, что действуют скрыто, в реальном масштабе времени не то что не знамениты, а вообще малоизвестны и не имеют никакого официального веса при абсолютном фактическом влиянии. По служебной лестнице «серые кардиналы» никогда не поднимаются именно в силу своего особого положения.

Именно этим отличался и «серый барон» Гольштейн. Он наотрез отказывался от всех повышений и до ухода от дел в 1906 году формально оставался всё тем же скромным советником, на деле заправляя всей внешней политикой Германии.

Бисмарк получил отставку от Вильгельма II весной 1890 года, и уже тогда роль Гольштейна в этом шаге была одной из главных.

Почему Гольштейн так настойчиво хотел отстранить Бисмарка, если он не метил высоко сам?

И почему Гольштейн действовал в тени, за кулисами, все самые важные для дипломатической подготовки мировой войны десятилетия?

Ответы отыскиваются в основных результатах политики Гольштейна. Уже при отставке Бисмарка он выступил ярым противником перезаключения договора о «перестраховке» с Россией. Он даже спрятал в решительную минуту текст договора от сына Бисмарка – Герберта. Собственно, «новый курс» канцлера фон Каприви де Капрера ди Монтекукули был курсом Гольштейна. И эту антирусскую линию, идущую вразрез с принципами Бисмарка, он выдерживал до конца своей деятельности.

Но он же сорвал и намечавшееся англо-германское сближение. Он уверял Вильгельма II, что Англия и так, мол, никогда не пойдёт заодно с Францией и Россией. Через пару десятков лет таким же (почему-то!) образом провоцировал немцев английский министр иностранных дел сэр Эдуард Грей, уверяя, что Англия останется нейтральной. И это в то время, когда Англия готовилась объявлять Германии войну.

Статс-секретарь, а потом канцлер Бернгард фон Бюлов имел номинальное значение, а реально всё решали пометы барона на полях дипломатических депеш. Если он писал: «Дёшево!», то проект отставлялся в сторону.

Именно в руках Гольштейна были важнейшие дипломатические назначения, он вёл собственную переписку с германскими представителями за границей. Иногда он даже сносился через голову послов с их секретарями и явно заслужил своё прозвище «великий незнакомец» наряду с уже избитым «серое преподобие» (graue Eminenz)…

Е. В. Тарле, подробно описывая Германию Вильгельма II, личности Гольштейна много внимания не уделил, но уровень его влияния понимал, потому что написал: «Все четыре канцлера, занимавшие этот пост между отставкой Бисмарка и началом мировой войны, то есть и Каприви (1890–1894), и князь Гогенлоэ (1894–1900), и Бюлов (1900–1909), и Бетман-Гельвег (1909–1917), были, в сущности, орудиями и исполнителями воли императора, точнее мысли стоявших за ним лиц вроде барона Фрица фон Гольштейна»…

Но кто стоял за Гольштейном?

Тарле – обычно очень чуткий к психологическим и личностным аспектам исторических событий – этим вопросом почему-то не задался. Более того, он даже не заметил, что противоречил сам себе, когда утверждал: «Уже наличность таких выдающихся людей, как князь Лихновский, Брокдорф-Ранцау, Бернсторф, Кидерлен-Вехтер, Маршаль фон Биберштейн, не даёт ни малейшего права… говорить об общей неудовлетворительности германской дипломатии».

Гольштейна в перечне нет, хотя все перечисленные Евгением Викторовичем дипломаты были младшими современниками и коллегами «серого барона», а в искусстве дипломатии ему, скорее всего, уступали.

Правда, в одном месте своей «Европы в эпоху империализма» Тарле дал хотя и сжатую, ущербную своей краткостью, но важную характеристику барона. Вот она: «Отметим, к слову, что в 1890–1907 годах за спиной императора стояло одно лицо, громадная роль которого только сравнительно недавно (Тарле писал это в 1927 году. – С. К.) выявлена, – барон Фриц фон Гольштейн, скрывавшийся в тени… Этот человек, очень работоспособный и дельный, в сущности, и составлял доклады, представлявшиеся канцлерами императору, и, в совершенстве изучив натуру Вильгельма, искусно подсказывал императору его резолюции, подсказывал самим построением доклада. В 1925 году выяснилось документально, что Гольштейн вёл широкую биржевую игру и был в постоянных сношениях с биржей; он отражал интересы наиболее агрессивно настроенных сфер крупного капитала. Он был очень важной, хотя и скрытой пружиной, посредством которой капитализм создавал империалистическую внешнюю политику».

Однако Тарле тут же прибавлял: «Это – только деталь, конечно. Империалистическая, агрессивная тенденция в германской внешней политике была неизбежна».

Похоже, артистическая натура либерала Тарле (а он в чём-то так и остался буржуазным либералом) плохо выносила германский практицизм, зато была доброжелательна к англо-французскому образу мыслей.

Небеспристрастный взгляд – ограниченный взгляд. И поэтому Тарле не смог понять, что даже агрессивная тенденция во внешней политике Германии не была неизбежной, а уж антирусская тенденция и вовсе была не обязательна.

Полезно сравнить мнение современника Первой мировой войны Тарле с позднейшим мнением профессора Гвидо Джакомо Препарата: «Несомненно, что если бы Германию предоставили самой себе, то она никогда первой не начала бы войну: в случае неудачи она теряла слишком многое. Германию надо было принудить к войне».

Этим, принуждением Германии к войне, в числе других и занимался Гольштейн. Его линия проводилась как подчеркнуто антибисмарковская, то есть в конечном счёте антироссийская.

Но какова же была здесь роль лично кайзера? Ведь Вильгельм не раз и не два пытался договориться с Николаем (а ещё раньше – с Александром III). Увы, в том-то и была трагедия, что как в Нью-Бердичеве, так и в Берлине активно действовали те наднациональные силы, которые подготавливали открытый, военный антагонизм двух ранее дружественных стран. Вильгельма тонко обходили и тонко им манипулировали.

Фактор Гольштейна здесь если и был деталью, то деталью принципиальной. Тарле невольно дал точный образ: Гольштейн был пружиной. Пружина задаёт движение, без неё не работает весь механизм, но пружину, в свою очередь, кто-то заводит! И уже не деталью, а сутью эпохи становилось то, что в Германии, даже вопреки намерениям монарха, некто заводил пружину для движения Германии против России.

Заканчивая с Гольштейном, скажу, что «венцом» (не по значению, а по времени) официальных усилий барона стал подрыв позиций Германии в Марокко и конфликт по этому поводу с Францией. На этом он исчерпал кредиты у Вильгельма и был отставлен за три года до своей смерти.

Почти семидесятилетний «добряк» (по оценке Палмера) оказался весьма мстительным и через журналиста Гардена раззвонил о гомосексуальных забавах в интимном кружке ближайшего друга кайзера и второй «скрытой пружины» наднациональных антирусских кругов – графа Филиппа Эйленбурга. Обстоятельство занятное. Вряд ли престарелый барон собирал свой «компромат» опять под диванами. Скорее, он отыскивал его на диванах в кружке графа Филиппа. Если учесть тесную связь влиятельного масонства с аристократическим гомосексуализмом, то физиономия барона приобретает вполне определённый оттенок – космополитический.

Между прочим, ещё в начале своей «антикарьерной» карьеры фон Гольштейн, ведя 26 апреля 1871 года переговоры с военным делегатом Парижской коммуны Клюзере о возможном признании коммунаров германским правительством, сорвал переговоры в пользу версальской контрреволюции. В общей картине жизни барона – мелочь. Но мелочь многозначительная и разоблачающая. «Серые бароны» верно служат Элите, но органически не могут не ненавидеть восставшую «чернь», борющуюся за свои человеческие права…

Редкие и скупые советские оценки Гольштейна объясняют его «просчёты» приверженностью-де «к окостенелым доктринам и схемам», но вряд ли удачливый биржевой спекулянт, ловко превращающий дипломатические тайны в золото, был так уж неспособен к ломке своих взглядов. Нет, просто схема, в которую была вписана политика Гольштейна, никакого отношения к интересам Германии не имела изначально, потому что она изолировала Германию, вела её к войне и создавала Германии образ будущего «поджигателя войны».

При внимательном рассмотрении «великий незнакомец» оказывается особо доверенным лицом наднациональных элитарных сил. Так что Graue Eminenz не направлял внешнюю политику Рейха. Нет, это им, как рулём, целенаправленно, десятилетиями, германскую внешнюю политику подправляли в нужном Золотому Интернационалу направлении. Курсовых же целей было две: разрыв с Россией и недопущение альянса с Англией.

Бисмарк разобрался в «под-над-диванном» бароне хотя и поздно, но разобрался. И предостерегал кайзера от «человека с глазами гиены». Увы, Гольштейн интриговал и властвовал беспрепятственно. Причём властвовал до самой смерти, потому что до последних дней был частным советником фон Бюлова и внёс свою долю в последний Боснийский кризис 1908—09 года как в преддверие скорой Большой войны.

Тогда Австро-Венгрия аннексировала славянские провинции Турции – Боснию и Герцеговину. Сербия начала протестовать, потому что рассчитывала на эти славянские земли как на часть будущего югославянского государства. Россия поддержала Сербию, а Германия, не без злой воли Гольштейна, – австрияков. Англо-французы остались в стороне, не желая подыгрывать России и этим усиливать наше влияние на Балканах. В результате авторитет русских упал и одновременно разногласия между русскими и немцами получили дополнительную подпитку.

Гольштейн был, безусловно, выдающейся личностью с безукоризненным знанием своего ремесла, дипломатической истории, придворной жизни и тайн. Его положение было таким, что, как правило, не ему, а он грозил отставкой, и угроза каждый раз срабатывала.

Жил он таинственно, видимым образом почти ни с кем не встречаясь, избегал журналистов и всякой публичности. Не существует даже его подлинной фотографии. Зато подлинную его роль проявила сама история.

«Гольштейны» были и во Франции, и в России, и в Англии, и в Америке. И везде их руками обеспечивалось одно – война. Но германский Гольштейн оказался настолько загадочным, что его вызывающая загадочность превратилась в свою противоположность.

С ИМЕНЕМ, как ни странно, именно Фрица Гольштейна связан почти мимолётный, но очень интересный и так и не понятый верно эпизод российско-германских отношений. Летом 1905 года, когда до начала Первой мировой войны было почти десять лет, у острова Бьорке в финляндских шхерах встретились два императора – Вильгельм II и Николай II.

Об этом свидании писали не раз, но подлинные его детали явно остались только между двумя основными фигурами Бьоркского рандеву. С другой же стороны, о Бьорке хотя и писали неоднократно, но без понимания того, что же тогда произошло и почему.

Так каким же был смысл Бьорке?

Вряд ли можно разобраться в этом вопросе, если предварительно не посмотреть на мировую политику начала XX века… А она представляла собой хотя и ещё неустановившийся окончательно, ещё незрело противоречивый в частностях, однако уже единый в главном процесс, который скрыто, но напористо организовывал во всех странах одновременно наднациональный Мировой Капитал, объединившийся в своего рода «Золотой Интернационал».

В первые годы XX века расстановка фигур будущей Большой Игры Живыми Солдатиками определилась почти окончательно. Была избрана и новая штаб-квартира Капитала – неуязвимые территориально и геополитически Соединённые Штаты. Да, пока что между Америкой и Англией существовали отношения должника и кредитора, и США вплоть до Первой мировой войны были крупнейшим в мире должником, а Англия – крупнейшим мировым кредитором. Точнее, по верному замечанию академика В. М. Хвостова, кредитором была английская финансовая олигархия, а её английской можно было назвать с большой натяжкой как в смысле формальной национальной принадлежности, так и с позиций её мироощущения – космополитического и эгоистического.

Далее, во всех основных «политических» державах, то есть в США, Англии и Франции, наднациональный Капитал уже занял уверенные и решающие позиции.

В Германии положение оказывалось несколько иным. Для начала XX века было верным мнение о том, что промышленный капитал более национален, чем банковский. И поскольку в Германии бурно развивалась товаропроизводящая экономика, Германия контролировалась Золотым Интернационалом в наименьшей мере.

Над Россией контроль вроде бы уже установился, но говорить о его прочности было ещё рано в силу относительной отсталости России.

При всём при том надо было окончательно оторвать Россию от Германии и сделать их политический союз совершенно невозможным. Капитал задумывал грядущие мировые потрясения, и Европа неизбежно должна была стать их ареной просто потому, что надо было ослабить Германию и Россию. А это было невозможно без того, чтобы не только Германия и Франция враждовали, но и Германия и Россия были разобщены.

Легко сказать, но как сделать? Ведь вне России, на Дальнем Востоке, происходило такое, что как раз наоборот могло отвратить Николая и русских от «демократической» Европы и сблизить их с «монархической» Германией. Речь – о позиции Англии и Франции в конфликте России с Японией…