Суд

Суд
Сергей Кучерявый

Драматическая история одного заседания, где главный герой на протяжении всего процесса подробно рассказывает о нескольких эпизодах своей жизни, но при этом он до конца так и не понимает, в чем собственно его обвиняют. Замысел этой психологической драмы заключен в многогранности и одновременно неоднозначности такого понятия как «Суд». Книга содержит нецензурную брань.

Суд

Сергей Кучерявый

© Сергей Кучерявый, 2020

ISBN 978-5-0051-9793-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Введение

Основным, а быть может даже и самым главным несносным двигателем круговерти всех мыслей человека является некий разноплановый процесс сравнения, включающий в себя как абстрактные, метафоричные горизонты так и какие-то прямолинейные, вполне конкретно обозначенные понятия, которые все вместе ёмко и продуктивно сосуществуют в одном кратком слове – суд. Суд – как изначальная форма анализа, он словно составной умысел корня каждодневных происков ментала, что неумолимо впитывает всё что надо и не надо. Ведь каждый человек, в силу своей природы постоянно пребывает в размышлениях, он безвылазно, даже в каком-то смысле обречённо стоит сознанием посреди перекрёстка информационных потоков. А к нему, к этому перекрёстку в свою очередь со всех сторон одновременно спешат мысли, идеи, факты, домыслы, фантазии, воспоминания, иллюзии.., и всё это совершенно натурально подвергается регулярному, возможно даже не однократному процессу взвешивания, суждения и вынесению приговора. Взвешивание той или иной ситуации, оценка происшествий, случившихся непосредственно с человек или с кем-то из окружения, а зачастую даже и вовсе с незнакомыми ему лицами, а случается и так, что чаши Фемиды этих внутренних весов человека колеблются над абсолютно вымышленной историей, что родилась где-то в плоскостях фантазийных реалий. Так или иначе, человек, совершенно неважно кем являющийся, мужчиной ли, женщиной, какого возраста, склада или социального положения, он думает, рассуждает и судит любую старую, новую ситуацию зримого или воображаемого характера исходя, конечно же, из своего персонального свода внутренних правил морального кодекса. Каков он есть этот самый кодекс? Сложен ли, прост? Как он устроен? Строг ли, где всё разложено по полкам или же напротив весь хаотично исписан вдоль и поперёк сумбурными и противоречивыми мнениями? А может там имеется и пара фраз начертанных на манжетах? В том-то всё и дело, что этот свод просто невозможно узреть, а тем более приобрести за так. Как ни крути, со всех сторон эта персональная мораль является неотъемлемой, эмпирической составляющей бытия человека. И даже нарочно взятая за основу чья-то чужая модель морали всё равно в каждой личности будет проигрываться персонально, по-своему и результат по итогу тоже соответственно будет различным. Будь то гонка за ходом времени или слепое подражание кумиру или же воспалённое стремление к нравственным, а может и, напротив, к безнравственным идеалам, навязанные кем-то или познанные лично, в любом случае процесс сплетения образует персональный образ суждения. Человек регулярно к себе примеряет чужие роли, ставит себя на место других и судит с позиции своего понимания ситуации и мира в целом, порой критично, не понимая позиции того, в чью образную шкуру он зачем-то влез и назначает оттуда свои правые линии при этом цитируя, величественно и совершенно бессмысленно при каждом удобном случае тезис о том, что правда у каждого своя. Что самое интересное, может даже удивительное, но явно неприятное это то, что человек в своём подавляющем большинстве труслив, его существо на протяжении всего пути повсеместно прибегает к малым и большим суждениям, как внутренним, так и социально проявленным взвешиваниям, но при этом он напрочь забывает о своём личном страхе перед судом. Боязнь показаться таковым и быть осужденным чьим-то сторонним мнением, попасть под расстрел взглядов и надолго погрязнуть в трясине вердиктов, конечно, является глубоким и порой острым аспектом жизни, но так или иначе это всего лишь рутина, поэтапная рутина познания мерно текущего пути. Но на фоне всей этой плеяды вспышек несколько поодаль внутри человека таится настоящая глыба неподдельного страха. Страх оказаться причиной заседания судебного процесса, где есть и прокурор, и заседатели, защита, факты, дела и прочие подробности. А будет ли этот суд реальный, основанный на уголовно процессуальном кодексе или же случится, быть может, Высший суд, на толках которого зиждется столько эфемерных скрижалей? По сути это не важно, ведь они схожи, практически идентичны и более того равны меж собой. И в правду, их структуры и цели до жути схожи, хоть и восприятие каждого субъекта в отдельности к этим двум судам различное, тем не менее, это никак не влияет на анатомию и механизмы суда. Да, одни считают более весомым и уж куда более страшным именно тот самый Высший суд, на котором, кстати, до сих пор никто так и не был ни в качестве свидетеля, ни в роли народного заседателя, ну или же на худой конец, в качестве простых присутствующих лиц, не говоря уж, конечно же, об участи самих подсудимых. И на удивление зачастую именно к этой категории относятся люди, наделённые какой-то особой то ли волей, то ли наглостью, то ли глупой долей дерзости, при всём при этом они нередко откровенно демонстрируют какую-то неприязнь, брезгливость или даже насмешливость к отнюдь не самому лёгкому решению обычного суда. А есть и напротив те, кто испытывает неподдельное волнение от этого самого земного суда, абсолютно не внимая, даже игнорируя и порой отодвигая все какие-то там заповедные правила на далеко второстепенный план. Наверное, это вновь можно отнести к персональной внутренней морали с безграничным правом на ее определение, но это не главный предмет внимания. Речь идёт об удивительной схожести, о предельной идентичности судебных заседаний, точнее заметить это касается не конкретно самих форм процесса, каких-либо внешних обстоятельств и причин, а скорее это относится к самой сути, к структуре, к итогам рассматриваемых дел. Разница здесь конечно очевидна и заключается она лишь в отрезках жизненного пути подсудимого, где и насколько пролонгирован будет вердикт того или иного суда, от чего собственно и будет зависеть уровень шаткого качества дальнейшего существования субъекта в той или иной плоскости жизни. Именно суд подводит черту и устанавливает положение искомых рисок, начертанных на линии судьбы, именно он назначает место той новой точки отсчёта, с которого начнётся новый этап жизни.

1

Многие считают, что это самое ощущение, когда ты вроде бы как в состоянии максимальной концентрации внимания, что якобы направленно в плоскость настоящего, также в свою очередь абсурдным образом оно соединено со ступором рассеянного восприятия происходящего, и что оно, это самое ощущение связано именно с моментом оглашения приговора. Может быть оно и так, но я чувствовал это иначе. На протяжении всего процесса я находился в какой-то онемевшей прострации, лишь иногда выныривая краешком сознания на поверхность, а иногда и вовсе погружаясь в непроглядный туман. Нет, в глазах у меня не мутнело, я видел всё ясно и прозрачно, просто зачастую я стоял в недоумении, вроде бы, как и всё понимаю, наблюдаю за всеми движениями, за каждым ходом процесса, но и в тоже самое время откровенно ничего и не понимаю. Всё происходило как будто не здесь и не со мной, а я лишь просто стою и вроде как со стороны за всем наблюдаю. Сознание моё одновременно было и до предела напряжено и безразлично расслабленно, от чего мой внутренний тремор изредка переходил в лихорадку, скитаясь где-то между мной, залом суда и воспоминаниями, которые то и дело подробно и неспешно изобиловали из томов моих деяний. Помню прокурора, сухенький такой мужичок, холодный и сдержанный взгляд, одет в обычный тёмно-серый костюм не первой свежести, в светлую рубашку с продольными редкими полосками синего и красного цветов. Короткая стрижка с лёгкой проседью на висках незатейливо придавала его образу особую стать, все его черты лица ровными линиями были словно высечены из камня, что придавало ему ещё большую холодность. Раньше я всегда думал, что обвинитель на процессе должен быть одет в свой парадный, рабочий или ещё какой мундир, в форму в общем, но в моём случае всё выглядело не так, отчего вначале пробуждались некие доли сомнения, возникали вопросы и никуда не ведущие размышления.

– Что это вообще за суд такой? Какая-то не совсем похоже на реальность обстановка! А может, я сплю? Может всё мне это снится? Ещё звон этот в голове не прекратится никак…

Внутри меня в несносно тошнотворной панике сумбурно метались мысли, всё какие-то нескончаемые обрывки вопросов, но, не смотря на всё это я наивно продолжал надеяться, что это какой-то нелепый розыгрыш, что всё это неправда, что вот-вот всё закончится, и я вновь окажусь в привычном, комфортном состоянии и окружении. Сознанием я продолжал неистово цепляться за воздух, за любые мимо проскальзывающие детали, которые могли вызвать у меня хоть каплю сомнений в происходящем, в том числе я крепко уцепился надеждой за факт отсутствия форменной одежды на прокуроре, и за то, что этот зал не вмещал в себя зрителей, я изо всех сил теребил свою увядшую логику, притягивая за уши любые зыбкие домыслы. И что самое странное, в этой череде откровенного сумасшествия я совершенно не мог вспомнить, как очутился в зале судебных заседаний, не то чтобы я, оборачиваясь назад видел там какие-то туманные следствия, коридоры, россыпь времени и действий, я не видел ничего, словно кто-то взял и отрезал весь этот предшествующий путь сюда, будто до этого пресловутого зала суда у меня ничего не было, пустота. В голове то и дело периодически возникала мысль:

– А может это вообще не тот суд, о котором я думаю? Может это тот самый.., Высший Суд? Я умер, и сейчас будет вершиться надомной иной, Небесный процесс? Кто знает, как у них тут всё устроено? Может всё точно также, по аналогии с земным судом или наоборот в земном суде устроено всё точно также как в Небесном? Кто там был, кто правду видел? Это всё вполне может быть, – успокаиваясь, я размышлял, помещая многотомные идеи в мгновения времени, – всё очень даже может быть! Сейчас наверняка должен выйти… Нет, нет, он должен именно появиться тот седобородый старец и всё начнётся. Он чинно займёт центральное место за столом, там где сейчас никого нет кроме того хлипкого образа человека, судя по всему секретаря. Судья, или как правильнее, как уважительно его назвать, посмотрит на меня и безотлагательно примется подробно рассматривать историю моей жизни, пусть и не долгой. Да как, же так то? Неужели я и на самом деле умер? А от чего? Что случилось?

Фантазии бесстыдно плодились, крутились, вертелись в отчаянном бреду, они тут же сливались в оргию с такими же вновь и вновь пребывающими вопросами, едва ли не сводя меня с ума, хотя как знать, быть может, я и эту черту уже давеча перешагнул. В какой-то момент мне и вправду искренне хотелось, чтобы это действительно был тот самый Высший суд, он мне почему-то казался менее страшным, нежели обычный. Почему так? Вероятно от того, что всем было хорошо известно и мне естественно в том числе, какие последующие мероприятия ожидают подсудимого после оглашения приговора, это ни для кого не было секретом и эта ясность, это знание морально сковывало моё нутро. А о последующих этапах того суда никто не знал, ведь никто не вернулся от туда, не рассказал как там, даже весточки, даже захудалого письмеца никто не присылал отчего эта слепая надежда вселяла во мне нечто на подобии уверенности. На самом деле строгость решения того суда, и как результат срок и условия отбывания наказания могли быть куда более суровой ношей по сравнению например с колонией, где так или иначе человек живой и продолжается жизнь, не бог весть какая, но жизнь. И всё равно, сидя на лавке зала суда, я продолжал надеяться на чудеса.

– Пусть даже тяжёлое, ну какое наказание может вынести Высший суд? – я продолжал размышлять, то есть уговаривать сам себя, так будет честнее сказать – Бог ведь един, насколько я помню из писаний. И он мудрый, он добрый, это точно! Ведь он всех прощает, кто бы перед ним не оказался! Об этом же любая религия твердит! – продолжал я раздувать облако оптимизма в сознании, – так стоп! Даже если и так, Бог всех любит и всем всё прощает, особенно тем, кто раскаялся, хоть я и совершенно не понимаю в чём есть мои прегрешения, какое преступление я совершил, наверняка вскоре всё прояснится, и я уж точно не откажусь, я раскаюсь в содеянном, если вспомню, но дело то в другом. Если всё так, прощение.., зачем тогда нужен весь этот суд? Традиции?

Я не успел выгодно закончить свою фантазию как все встали и в зал вошёл судья. Он и вправду был седобородым старцем, но был он в мантии, носил аккуратную белёсую бородку и был в летах. Также, за несколько минут до прихода судьи в зал вошли и неспешно расселись по своим местам двенадцать присяжных. Все до единого они являлись обладателями, а скорее даже носителями каких-то совершенно безликих черт, они как все вместе, так и каждый по отдельности представляли собой какое-то явное олицетворение рутины, какого-то замыленного отрешённого равнодушия, складывалось такое впечатление, будто эти бело-чёрные субъекты были произвольно выдернуты из общих нескончаемых потоков этого города и им по большому счёту абсолютно всё равно о чём пойдёт речь и кого или что тут надо судить. Они как водится, были расположены неким особняком, их островок был отгорожен от общего зала деревянными перилами. Лиц было не разглядеть, да честно говоря, и не хотелось. Их общий, будто специально надетый траурный гардероб не позволял акцентировать на ком-либо своё внимание, но тем не менее, всю эту сплошную картину разбавляла довольно странная градация. Все двенадцать присяжных заседателей были разделены на три равные группы по четверо в каждой. Ничего вроде бы странного в этом нет, ну сидят они тремя рядами и что с того? Собственно-то ничего такого в этом и нет кроме одной, точнее нескольких наглых деталей. Каждый ряд имел свой цвет, то есть на каждом ряду находились не просто какие-то опознавательные знаки в виде флажков или ещё там какой другой мелочи, а он полностью был выдержан в вполне конкретной цветовой гамме. Стол, стулья, детали, светильники на подобии маленьких аккуратненьких бра, и прочие предметы необходимости и интерьера данного ряда имели один единый тон. Да, их было три. Верхний ярус был окрашен в какой-то непривычный для обыденного глаза тон, вроде бы, как и фиолетовый, но и сиреневый тоже присутствует, какой-то очень туманный и не конкретный цвет, что совершенно нельзя было сказать об остальных двух. Средний был зелёный, цвет бильярдного сукна, а нижний ряд был тёмно-бордовый. И всё бы ничего, если бы данные цвета соответствовали бы государственной символике или были помянуты в рамках каких-то традиций юриспруденции, но нет же. Может, конечно, я чего-то не знал, но этот непривычный триколор вызывал у меня некое смущение, хоть он и гармонично вписывался в общий, преимущественно деревянный интерьер.

Секретарь монотонно зачитывала заголовки формуляров настоящего дела, отчитывалась о явке присутствующих, и также кратко оглашала правила поведения в зале суда. Основной поток этой информации до меня долетал каким-то размытым эхом, я до конца ещё никак не мог привыкнуть, поверить, понять, что всё это происходит со мной сейчас и здесь, но некоторые слова всё же врезались в меня, оказывая внезапно пробуждающий эффект. В череде фраз, слов, имён я отчётливо услышал – адвокат.

– Какой к чёрту адвокат? – едва ли возмущение покинуло мои пределы, как рядом, буквально в метре от себя я обнаружил молодую женщину, это и был мой адвокат. Я робко стоял подле и растерянно смотрел на неё, мне всё ещё хотелось заявить, громко сказать, – какой адвокат? Вы о чём вообще? Я вижу этого человека впервые! – но я колебался. Я не ощущал почвы под ногами, мне явно не доставало сил, чтобы решиться и всё это произнести. Да и к тому же все мои сомнения и полное отсутствие памяти не придавали мне уверенности, – а может адвокат и в правду мой? Может она, действительно представляет мои интересы, будет отстаивать мои права и находится она рядом со мной с первого дня следствия, которого я тоже, к сожалению, не помню, – опять размышлял, всё больше и больше ощущая откуда-то извне то ли моральное, то ли физическое давление пологого характера на свою голову и плечи, от чего я ещё больше ёжился и, вжимаясь в себя.

2

Процесс начался незамедлительно. Прокурор сухо и негромко принялся за своё привычное дело.

– Итак, Орешников Данил. Тридцать семь лет. Обвиняется.., – он сделал небольшую паузу и продолжил, – уважаемый суд, перед началом слушаний по настоящему делу я желаю заявить о намерении изменить порядок слушаний. Ввиду того, что данное дело в себе содержит три достаточно непростых и объёмных эпизода, которые в свою очередь также неизбежно содержат в себе ещё ряд сопутствующих деталей, чтобы заранее не смешивать все обвинения в одно, я ходатайствую о том, чтобы мы вначале ознакомились с этими запутанными материалами дела, а уж после, когда всем будет всё понятно, то есть каждый шаг и каждый умысел подсудимого будет ясен, тогда я пространно и выдвину обвинения.

– У защиты есть возражение? – спокойно спросил судья.

– Нет, Ваша честь, возражений не имею, – учтиво ответила адвокат. В её интонации или в самой манере речи, в её внутренней энергетике отчётливо мне слышались слова мол, вертите как хотите, я всегда уверена в своих силах и мне никакие прокурорские ухищрения не страшны.

– Ну что ж, раз так всем будет удобнее и более того понятнее суть данного дела, прошу вас приступайте, – размеренно произнёс судья, вызывая в окружающих какое-то доверие к себе и одновременно какой-то незримый пиетет к его опыту и мудрости. Стукнул молоток.

– Благодарю, – в рабочей манере сказал прокурор, взял в руки и открыл одну из папок со своего стола, на котором был строжайший, педантичный порядок, что совершенно нельзя было сказать о столе адвоката, – итак, Орешников Данил, тридцать семь лет. Встаньте, пожалуйста, за трибуну.

Поверх всех неуёмных обращений в мой адрес регулярно звучали какие-то пояснения, формальности, они вроде бы уже и долетали до моего сознания, прежнее эхо теперь поубавило свои круги доступа, но всё равно моё восприятие продолжало быть размытым. Этот путь к трибуне был для меня такой шаткой тропой, каждая поступь отражалась совершенной нереальностью происходящего вокруг, и не смотря на то, что расстояние до назначенного места было около полутора-двух метров, мне же они казались тающей в бескрайности поля дорогой. Ранним, пронизанным вязкой сыростью утром я будто иду по этой самой дороге. Небо, закутанное в плотное одеяло облаков, совместно с клоками тумана трётся об мои очертания, безразлично одаривая меня внутренней, бесконтрольной дрожью. Они все также безучастно скрывают от меня любую возможность видеть не то чтобы горизонт, а хотя бы некоторые предстоящие мне шаги. И слова напутствия адвоката откуда-то сбоку, словно из бурьяна взлетающей птицей волной коснулись меня мол, говорите всё предельно откровенно, расскажите всё о своих чувствах, что вы испытывали тогда, откройте суду все те мысли, что были у вас, все те помыслы, всё, что двигало вами, всё предельно откровенно, это важно!

– Эпизод первый, – начал прокурор, – Данил расскажите, как и при каких обстоятельствах, вы познакомились с Екатериной Левиной.

Я даже не успел отпрянуть, не успел качнуть в сознании мимолётную тревогу на тему: «Что я мог такого с ней сделать? Да и когда это было вообще? Сколько лет то прошло?», как в голове незамедлительно, причём не лёгким призраком, а вполне ясным и дерзким голосом отозвалась Катя.

– Не Левина, мудила, а Лёвина!

Мне вмиг стало легче. Эта шалость воспоминаний, от которой я возможно даже поневоле улыбнулся, вселила в меня какую-то уверенность. Я, конечно же, откровенно не понимал с чем связан этот, по сути, лирический допрос, ввиду чего я охотно принялся рассказывать историю давно минувших дней.

Познакомились мы на сайте знакомств, что-то вроде анонимного чата. Мне двадцать шесть, я недавно вылетел с предпоследнего курса медицинского института, гастроэнтерологом я так и не стал. Обидно? Ну как сказать? Скорее больше нет чем да. Дело было так. Будучи ещё студентом третьего курса, я в качестве подработки устроился в фармацевтическую компанию и за несколько лет у меня в этой сфере всё как-то удачно сложилось. Я неплохо поднялся по карьерной лестнице, а учёба соответственно с каждым новым шагом всё дальше и дальше отходила на второй план. Вначале меня терпели, подтягивали, входили в положение, а предпоследний курс я вообще толком не посещал, до того момента мне всё время как-то везло, всё мне сходило с рук. На самом деле может и хорошо, что меня отчислили, а то какой бы вышел из меня врач? Катя тоже имела отношение к медицине, ей на тот момент было восемнадцать, и она кончала второй курс медицинского колледжа. Наше знакомство произошло весьма странным образом, хотя с другой стороны за свою жизнь я ни разу не встречал, ни одной пары, в которой сказали бы, что они познакомились как-то стандартно и однообразно, что в их истории не было никаких особенностей, запоминающихся обстоятельств, и вообще, что в начале пути у них не было ни единой придури в отношениях. Практически сразу, буквально спустя несколько фраз стандартных приветствий она скинула мне свой номер. Нет, меня это не насторожило, хотя ранее я уже не раз переживал неприятные моменты из-за некоторой своей доверчивости к людям. Как-то я проникаюсь ими что ли, как-то легко вхожу в круг их забот, вот вроде бы мгновение, и я уже участник абсолютно чужих дебрей. Не сказать, чтобы я прям вмиг вспыхивал и, становясь рьяным с головой уходил в рядом текущую жизнь, как знакомую, так и вовсе постороннюю, я просто умел по-докторски слушать и находился рядом. Оптимизмом от меня точно не пахло, но и кардинальных шагов я не совершал, я никогда не был решительным. Я ей тогда сразу написал в месенджере, не задумываясь совершенно ни о чём. Может я и сознательно желал притянуть к себе того, кто пожалуется мне на свои трудности, не из сердобольности уделить ему внимание, а скорее так, случайно и промеж дела, и как ни странно этот посторонний надрыв обязательно случался. Может, какая такая черта во мне и присутствует, вероятно, привитая Гиппократом, хотя вполне может быть, что эта нить судьбы является и моим врождённым качеством. Очень сложно акцентировано выделить в себе подобные составляющие душевной морфологии, скорее даже это мало возможно. Мне тогда хватило одного голосового сообщения от неё, чтобы я из своей привычной среды воображением скоро перенёсся в иное измерение совершенно незнакомого мне лица.

– Короче это, прикинь, – волна невероятно тяжёлой интонации её голоса на ровном месте поразила меня из динамика. Голос, конечно же, был ещё переплетен и с развязной дерзостью, вероятно тоже приобретённая черта, но в это первое, так сказать, знакомство я больше вперил своё внимание именно на тон её проблемы, – я не знаю, короче, что за хрень со мной, но я прикинь… Ты, кстати, первый с кем я говорю после… Короче я, только, как минут десять назад очухалась, оказывается я лежу уже в холодной ванне. Холодно бл..дь, башка трещит, гул в ушах какой-то, кровища на полу, на ванне, на стиралке. А я такая сижу, тупо смотрю и никак не могу догнать, что сука здесь вообще такое? Надо было бы, наверное, испугаться, а я как дура встала, опёрлась на раковину и зависла. В зеркало глянула, а там ёптить, рожа тоже вся в крови, нос разбит, левая сторона опухла нафиг. Жопа короче какая-то! Вся жизнь перед глазами промелькнула! Я могла ведь и сдохнуть.

– Ну да, считай, повезло, – говорил я в похожей ей манере, – поскользнулась походу да?

– Да не, это уже не первый раз. Такая хрень уже случалась на этой недели, только не в ванной, а в коридоре упала, сука ногу тогда подвернула, до сих пор болит, – спокойно, в абсолютном порядке вещей она рассказывала это в голосовом сообщении.

– А что с тобой? Что врачи говорят по этому поводу? Не шутки же так в обмороке валяться!

– Какие нафиг врачи, какая в жопу больничка? Ты что гонишь что ли? Я сама итак знаю от чего это! Надо по ходу с диетами мальца завязывать!

– А ты когда последний раз ела? – меня вдруг внезапно осенило.

– Да хрен знает, вчера вроде, а не, позавчера что-то ела. Точно, мать тогда с утра приходила, запихала в меня пирог какой-то. Потом отблёвывалась от него полчаса! Лучше бы с отцом осталась тогда после развода и жила бы сейчас с ним вообще в другом городе. Эта истеричка нервная блин, как начала дурниной орать, типа: «Ты почему ничего не ешь? На звонки не отвечаешь? Вообще, в кого ты превратилась, на кого ты похоже?», всё в таком духе короче. Я её тогда выставила и ключи нафиг забрала.

– Погоди, с родаками давай потом. Ок? Давай ты может сейчас чего поешь, пока в обморок опять не брякнулась? Кашу, бульон, ну или там картофан варёный, а?

– Фууу! Бл… Иди ты в жопу! Фуу! Чуть не блеванула опять, хоть давно и нечем уже.

– Завязывай!

– Я сказала, не буду есть!

– Ладно, ладно, как знаешь, но я всё равно тебе рекомендую что-нибудь поесть, ну или тогда хоть дверь не запирай входную, на всякий случай знаешь, а то потом ломать придётся, чтобы к тебе скорая попала. Давай, бывай.

Я холодно и довольно резко окончил беседу и далее приступил к домашнему, очень важному, а главное ответственному занятию, то есть к варке пельменей. Вода закипела, я кинул соли, лаврушки, перца горошком и всыпал пачку пельменей, стою, помешиваю, а из головы никак не выходит едва ли знакомая девушка Катя. На одну чашу моих внутренних весов капала обычная, равнодушная вода из-под крана мол, да тебе-то какое дело? Какая-то левая баба, которую ты даже не видел, на аве за место фото вообще стоит какая-то мультяшная картинка припанкованной киски, да и общаешься ты с ней даже не час, а минут двадцать не более. О чём может быть речь? Ну, а в тоже самое время, на вторую чашу весов чеканкой падали горячие капли живой воды человеческого переживания. Эмоции ли, данные мне судьбой в наказание? Или же это просто медицинская хватка, что никак не может отпустить ситуацию, не разрешив её, ну или не внеся в неё хоть какую-то ясность? Я очень надеялся на то, что она возьмёт и по-девичьи обидится, заблокирует меня в месенджере, и тогда моя нелепо возникшая ответственность облегчённо падёт с кромки совести, и уже к утру я, вряд ли вспомню о ней. Но долго ждать не пришлось. Я не успел доесть свой ужин, как телефон вновь завибрировал, от неё пришло новое голосовое сообщение.

– Короче, у меня тут в холодильнике есть пара киви, огурцы, яблоки зелёные, йогурт какой-то, ещё какая-то хрень, а вот кефир есть, но он это, дофига просроченный уже, – она говорила так легко и непринуждённо, словно знает меня много лет и главное, что ей больше не с кем говорить об этом. Её прежняя едкость и нервозность волшебным образом куда-то испарились, будто их и вовсе не было и даже не могло быть. Будто она взяла и с лёгкостью тряхнула своими ветреными амбициями современной юности, оставив себе лишь малую часть прежних диалоговых колючек, не задумываясь ни о чём она просто пошла дальше.

– Нет, кефир сразу выкинь! Попробуй съесть йогурт. Тебе надо организм запустить, он у тебя встал, – и я начал читать ей лекцию о подручных средствах, о незамедлительных мероприятиях, выражаясь доступным языком. Я пошагово рассказывал ей о всех действия, которые она должна была выполнить. И да, я был очень рад такому повороту.

3

Очень сложно втолковать правильным образом некоторые понятия всеобъемлющих и общепринятых определений при этом, не исказив в них их изначальный умысел, сложно втолковать, причём самому же себе. Особенно это касается тех определений, что легко поддаются многократным, стабильным мутациям, они, миновав довольно ясную формулировку, частным образом начинают виться бесконтрольным плющом мнений, субъективных восприятий и несколько позже они уже начинают произвольно болтаться калейдоскопом в пространстве версий и трактовок, продолжая выкручивать, изменять смыслы и ценности в головах. Вот что такое любовь? Конечно же, на этот счёт есть целый ряд структурированных определений, причём из совершенно различных областей, куда человек может дотянуться своими щупальцами. Но кто на самом деле приемлет одевать данное каждому человеку понятие в форменную строгость теории? Еже ли те, кто ни разу не сталкивался с любовью, но и это думаю мало, кому под силу миновать подобные волны. Именно волны. Различной длинны, амплитуды и иных прочих характеристик, но главное в этом то, что эти самые волны имеют множественное число и все они, весьма отличные друг от друга. Удивительно, но наш аппарат речи, он словно широкого шага решето напропалую бросает в мир сомнительного размера, качества и чистоты комья слов и смыслов, естественно не просеивая, ни информацию, ни мысли. И именно повседневная поверхность славянского говора по своему взбалмошному обыкновению, совершенно не задумываясь, вкладывает в понятие любовь все возможные градации этого явления. А тем временем фантом самого могучего языка продолжает где-то там, совершенно в стороне величественно существовать, раскладывая спектр ежесекундной любви человечества по полкам с разным значением, отсылая к столпам мысли, да хотя бы к Древней Греции. У них в обиходе речи присутствовало, а может и до сих пор присутствует чёткое разделение понятий о любви: одна уважительная, другая чувствительная, третья материнская, ещё ряд и наконец, далее высшая, теологическая и ведь у каждого вида, было, есть своё название. А какая именно любовь шебуршит в сердце, как именно её вычленить, ту самую и как по ошибке не спутать её с другими видами? Да, всё так искусно сплетено в один клубок змей, что решение этой дилеммы порой добровольно ступает в темноту. Какая именно сторона любви посетила меня, я не знаю, но ежедневно просыпаясь, я вначале встречался с мыслями о том, как там себя чувствует этот чертёнок, а уж после я думал о предстоящем дне.

– Живая там ещё? – писал я ей за место приветствия.