Абсурд 3,14. Сборник рассказов

А администратор медицинского центра «Счастье» сделала ещё одну запись в журнале – Караваев Дмитрий и Рожкова Полина.

Дмитрий Лазукин «ДОРОГА НА ШАМБАЛУ»

Иллюстрация Дмитрия Лазукина

Ротмистр бежал ровно, не теряя скорости. Схватился за поручни, подтянулся, вбросил себя в темноту последнего вагона, набирающего скорость поезда. В это время солнце раскалилось до тридцати пяти градусов тепла, мир немного потускнел от жары.

Погоня, состоявшая из двух легендарных участников Гражданской войны, серьёзно отстала. Старший из пары понял безнадёжность своего забега за постаревшим выпускником столичного юнкерского корпуса. Сначала он перестал стрелять, потом бежать, потом остановился, устало сев на ранее брошенный отступающим монархистом багаж.

Яков Григорьевич Блюмкин сидел на брошенном чемодане. Он глубокомысленно вытряхивал гильзы из барабана на дальневосточный песок. К нему, прихрамывая на правую ногу, подошёл второй легендарный участник той же войны.

– Ушёл, паскуда! – Гимнастёрка Сашки Боханского была сплошным соляным пятном, спрашивать его о коне в данной ситуации, безусловно, считалось признаком плохого тона.

– Ушёл, – грустно кивнул коллеге Яков Григорьевич. Сашка выстрелил трижды вслед поезду на Сухарбанд, как сплюнул от сглаза. – Сашка, ты знаешь, Ленин умер.

– Вы откуда знаете? – Усы и волосы Боханского стояли торчком, после попадания электрозаряда, выпущенного экспериментальным ружьём профессора Клезе.

– Почувствовал. Астрал вздрогнул ровно без десяти семь, вчера вечером. Характерно вздрогнул. Волна была с его эгограммой.

– Куда вы теперь, Яков Григорьевич?

– Думал отыскать Шамбалу, а ты, Саша?

– Эльдорадо, Яков Григорьевич. Я в Эльдорадо поеду.

На том они и разошлись, навсегда обозначив своим расставанием истинное окончание Гражданской войны, случившееся 22 января 1924 года.

***

Если ты хочешь попасть в Шамбалу, то дорога твоя пролегает исключительно через Москву. Город, где умирали красные командиры Гражданской войны, оглушённые звонками трамваев и ослеплённые ярким светом надвигающегося коммунизма. Яков Григорьевич получил квартиру покойного эсера Ясонова, личное авто и тысячу хлопот по организации экспедиции.

Квартиру Якову Григорьевичу показывал человек с удостоверением.

– Яков, тут до тебя эсер жил, Ясонов, он все стены эгограммой расписал. После него никого. Кто сможет жить с таким-то астральным давлением?

– Ничего, потерпим.

– Ты человек тёртый, я знал, что не станешь на дыбы вставать.

– Андроп, какие дела в городе?

– Как обычно, творится всякое. Доктор один собаку в мужика превратил, другой из куриных яиц древних рептилий вывел. Этих… Как их… Velociraptor.

– И как? – заинтересовался Блюмкин.

– Бегают кусачие, но дрессировке поддаются. Ладно, пойду я, мне ещё делегата снизу встречать, он на недельку отдохнуть приехал.

Человек с удостоверением ушёл.

Яков сел на табуретку, чтобы подумать. Думал о том, что цвет астрала и отголоски эгограмм ничуть не изменились после революции. Разговор же с человеком, с удостоверением полностью повторял беседу с половым в отеле «Купецъ» в 1915 году.

«Видимо, это оттого, что коммунизм ещё не наступил окончательно», – решил Яков Григорьевич и приступил к делам.

Одним из первых дел, сделанных Блюмкиным в своих новых апартаментах, стал обрыв обоев на стене в спальной комнате. Под новыми, яркими обоями обнаружилась старорежимная стена, а на ней надпись, начертанная эгограммой умирающего человека. Надпись гласила:

«Если нет души, что тогда возникает и исчезает? Невежды, которые цепляются за концепцию возникновения и исчезновения, не понимают красоты боли и, следовательно, не знают, что такое Нирвана».

Блюмким задумался над тезисом – «настоящие это боль», но думал недолго. От всяких мыслей отвлекло хождение по кабинетам, плавно перетекающее в скитание. За месяц от этого процесса Яков Григорьевич оторвался лишь единожды, да и то не по своей воле. Его остановил человек с алой эгограммой и предложил посидеть на скамейке и посмотреть на уточек. От такого предложения нельзя было отказаться.

– Яков Григорьевич, вы несильно изменились с нашей последней встречи.

– Возможно, я давно не имел дел с зеркалами. Как мне вас теперь называть?

– Товарищ Эвер. Пусть будет так.

Они помолчали ровно четыре секунды. Мимо проковыляла старуха с очень злым лицом.

– Так, товарищ Эвер, чем я вам обязан?

– Дело в том, что в наших кругах наслышаны о вашем предприятии, и она считает, что вам необходимо взять с собой мальчика.

– Именно она?

– Да, именно она.

– Я возьму с собой одного из отмеченных вашей печатью детей. Пренебречь её желанием в наших реалиях непростительно.

– Да, один из пионеров столицы прекрасно подойдёт для вашего вояжа. Вам подберут юнца с красной сигной на шее.

Товарищ Эвер засмеялся, а Блюмкин лишь кисло улыбнулся. В отличие от него товарищ Эвер никогда не имел глупости снимать шляпу или сапоги при людях. Для этого были свои причины.

– И учтите, товарищ Блюмкин, возвращаться вам противопоказано. У нас, – Эвер указал глазами на мостовую. – И на самом верху считают, что Шамбала – это ваше место.

– А если я вернусь? – запальчиво поинтересовался Яков Григорьевич.

– Полночь, фонарь, аптека… А как этот коротышка сумел так высоко петельку-то закинуть? – пародируя чей-то фальцет, предупредил собеседник Блюмкина.

Они холодно попрощались и стремительно разошлись.

***

Павел Зябликов чуть не плакал – сдерживался из последних сил. В основном благодаря красному пионерскому галстуку.

– Товарищ Аникеева, ну что, совсем нет летних отпусков для пионера? Весь мой отряд разъехался! Вон Мишка на Марс полетел на экспериментальном корабле!

– Зябликов, вчера надо было приходить, – устало вздыхала Мария Васильна.

– Я же не виноват, что Ленькин папка коллапс временной запустит!