Дом Кошкина: Маша Бланк

Полицай брезгливо швырнул глиняную крынку наземь, та разбилась, и молоком жирно залило его недавно начищенные сапоги. Совершенно от этого рассвирепев, матерясь и размахивая кулаками, он в ярости бросился на нас.

Присев, Генка ловко увернулся и отскочил. Второй удар пришелся по мне. Теряя равновесие и все же крепко прижимая крынку к груди, я отшатнулся, но устоял. Губа, лопнув изнутри, мгновенно распухла и уперлась в зубы. Пинок в живот опрокинул меня на асфальт, и выплеснувшееся молоко, заливая лицо и глаза, потекло в рот, где, смешавшись с кровью из разбитой губы, приобрело муторный кисло-кровавый привкус; крынка выкатилась из рук. Я лежал на земле, ничего не видел и только чувствовал телом, как удар за ударом тупая боль проникает мне в ребра.

«За что? Черт, за что? Я лежу сейчас здесь, на земле, посреди огромной площади. Меня бьют ногами два полицая, также как двое других чуть раньше избивали молодую еврейку. Никто за нее не вступился. Никто не спасет и меня. Значит, я такой же, как она? Случайно выбранная жертва. Причина не важна? Важно лишь показать свою силу и власть. Унизить всех, и пусть боятся. Если ты слаб – умри! Сопротивляешься? Погибни!».

Удары неожиданно прекратились одновременно с раздавшимся глухим звуком похожим на треск расколовшейся глиняной кружки. Я сумел разомкнуть слипшиеся ресницы и сквозь молочную пелену увидал, как молодой полицай прижимает к разбитой голове руку, сквозь пальцы которой тонкими струйками просачивалась кровь.

Генка подскочил ко мне, рывком за шиворот помог подняться и коротко скомандовал:

– Бежим!

– Давай вниз, к Каменке! Через Малёванку уйдем! – крикнул я на бегу.

«Почему у них нет оружия? – вертелось в голове. – Еще не выдали? Не положено? Как же повезло, что у них нечем стрелять! Да какая разница! Главное добежать до спуска с Замковой горы, а оттуда вниз, к реке. Дальше они не пойдут».

Мы неслись, перепрыгивая через сваленные на земле деревянные столбы и обегая аккуратно свернутую в бухты колючую проволоку. Столбы и колючка равномерно лежали по всей длине Кафедральной улицы, и было очевидно, что привезли их сюда неспроста.

«Но зачем? – думал я, преодолевая очередной барьер. – Что немцы собираются строить? Для чего эти столбы и проволока? Кого хотят запереть? Ладно. Потом. Первым делом – удрать».

Ну вот, наконец-то, Еврейский базар, и сразу за ним спуск. Крут и извилист. Сходу сбежать – вряд ли удастся. Были смельчаки, но зачастую это заканчивалось сломанными руками или ногами, а то и разбитой головой. Присев на краю обрыва и за спиной упершись ладонями в землю, мы вытянули ноги вперед и, быстро ими перебирая, начали свой сорокаметровый спуск.

Мелкие камешки больно врезались в ладони; поднятая шарканьем ног сухая пыль заполняла глаза, нос и, вызывая нервное подергивание, скрипела на зубах; пропитавшаяся молоком сорочка накрепко прилипла к груди. Теперь главное не сорваться и не покатиться кувырком вниз. Главное не сорваться… Ещё десять метров… пять… ну, наконец-то! Я оглянулся и посмотрел вверх. Никто нас больше не преследовал. Сняв обувь и запрыгнув на выложенные поперек реки камни, перескакивая с одного на другой, мы перебрались на правый берег, и оттуда, босыми пятками по мокрой траве, добежали до моста на Подол. Только там можно было остановиться и перевести дух.

Скинув уже задубевшую от молока сорочку и простирнув ее в реке, я лег на мягкую, влажную от росы траву и уставился в утреннее, еще не жаркое небо. Генка, жуя соломинку, присел рядом и о чем-то задумался.

– Что у него с головой стряслось? Откуда кровь? – повернувшись к Генке, спросил я.

– Ты ничего не видел? – удивленно спросил он.

– Нет. Глаза открыть не мог. Молоком залило.

– Ну вот, – вздохнул Генка, – такое пропустил! Видел бы ты его харю, когда я его по башке крынкой долбанул. Будто черствый пончик в одно место запихнули.

– А-а-а… так это ты его…

– А кто еще? – Генка обиженно отвернулся и сплюнул на траву, – тебя ногами топтали. Что оставалось? Убежать?

– Спасибо, Генка, – благодарно улыбнувшись, я слегка пожал его плечо.

«Хорошо, что есть такой друг, как Генка. Поддержит. Заступится. А у девушки из очереди такого наверняка нет. Муж, как сказала старая ведьма, на фронте, и защитить ее некому».

Мысли о ней не покидали меня. Неожиданно возникшее чувство солидарности не позволяло дольше оставаться равнодушным к ее судьбе, поскольку и моя собственная вдруг оказалась сопричастной. Сегодня и с ней, и со мной обошлись несправедливо. Сегодня ее и меня избили, унизив ни за что. Кто-то решил воспользоваться безнаказанностью, в поисках жертвы ткнул пальцем в небо, – и жребий пал на нас. Так нас с Генкой еще и ограбили, уничтожив молоко и лишив еды! Хотя ее, конечно, тоже. Не важно, что по другой причине. Результат один. Как же хочется отомстить! Насолить, напакостить, сделать что-нибудь эдакое гадкое, чтобы всё, что они творят, возвернулось с лихвой. Представился бы такой случай, – было бы здорово…

– Искупаемся? – предложил я.

– Не знаю, – ответил он, – честно говоря, мне не очень хорошо.

Я прикоснулся ко лбу Генки и точно: он совсем был горячим.

– Да ты, брат, заболел, – сочувствуя, произнес я, – давай-ка домой, а то твоя бабушка, верно, испереживалась.

Баба Галя, услышав о нашем неудачном походе за молоком, еще долгое время, ругаясь, посылала всевозможные проклятья на головы бессердечных полицаев, а под конец пообещала сходить к знакомой гадалке, – якобы настоящих цыганских кровей, – и попросить, чтоб та на них порчу навела. Затем, подуставши, махнула рукой, сказала: «Бесы они. Черт им судья» и пошла на кухню валерьяны в стакан накапать. Генка лежал в постели и, прижав мокрое полотенце ко лбу, изредка постанывал в такт бабушкиному праведному возмущению.

Что ж… молоко не донесли, оладий не поели, придется домой голодным топать. Распрощавшись с Генкой и его бабушкой, я пообещал назавтра взять у матери горчичники и отправился домой, размышляя о том, что будет, если мы снова нарвемся на этих двух полицаев. Думаю, не поздоровится. Теперь придется площадь аккуратно обходить. Хотя, не вечно же им там торчать. А вдруг это именно их патрульный пост? И если все-таки поймают? Не убьют же! Но изобьют – это точно. А может, в полицейский участок заберут да там добавят. И не пожалуешься никому. Все сами боятся. Эх, скорее бы Красная Армия разбила этих проклятых немцев. Под Киевом, говорят, наши крепко их бьют. Ничего, добьют. Обязательно добьют. Немцам Киев никогда не взять! А оттуда прямая дорога к нам. Сто километров с небольшим. А что такое сто километров для Красной Армии? Пустяк! Вот тогда-то мы всем этим гадам и предъявим. За все ответят! Когда наши вернутся, я даже участковому Кошкину буду рад, – хоть он и сволочь! Но если он нас от немцев и полицаев избавит, я все ему прощу. Так и скажу: «За освобождение нашего города заслужили вы, товарищ Кошкин, низкий поклон и мое личное прощение». Да. Именно так я ему и скажу.

Глава вторая

Ненавижу август! Липкая, противная, дурманящая до головокружения сто раз несносная жара! Сейчас бы спуститься с Замковой горы вниз, к Каменке, запрыгнуть на выложенные поперек узенькой речушки валуны, пробежаться по ним до середины и оттуда плюхнуться бомбой прямо в холодную воду. Черт с ними, с пиявками. Всю кровь все равно не выпьют.

Но сначала горчичники. Генке. Сумел ведь простудиться в такую жару… Нащупав за пазухой тонкую пачку, я свернул в переулок и неожиданно оказался посреди огромной, что-то вполголоса обсуждающей толпы почему-то довольно тепло и не по сезону одетых людей с чемоданами в руках. Толпа доходила до конца бывшего Милицейского переулка, названного так в честь находившегося там до войны районного отделения милиции, в кабинетах которого теперь заседали полицаи. Прежние «аншлаги»[1 - Аншлаг – номерной знак дома с названием улицы; рекламная вывеска.] с нумерацией домов и названием переулка с фасадов зданий немцы сняли сразу, а другие так и не повесили. Наверное, название еще не придумали. «Хотя, что тут думать? Был Милицейский переулок, а раз теперь там полицаи, – значит, будет Полицайский», – усмехнулся я, довольный собственной догадкой.

– Здравствуй, Волынчук!

– Здравствуйте, Борис Аронович!

Наш учитель математики. Глянь! – в новёхоньком костюме! Ни разу в таком его не видел. И жена с ним рядом. В красивом выходном платье, огромные красные бусы, видные за километр, и даже волосы на бигуди наверняка еще с вечера накрутила. Вырядились, как на концерт, – ей Богу!

А может и вправду музыкальное мероприятие намечается? Баян в чехле стоит на тротуаре. А вот еще один. Мальчик, лет семи, стоит в сторонке, прижимая к груди футляр со скрипкой, будто бы это его самая большая ценность и взрослые наконец-то доверили ему ее охранять. Он стоит, не двигаясь и абсолютно не реагируя на свою младшую сестру, девочку лет трех, истово, но безуспешно норовящую извлечь из кармана его коротких штанишек нечто, видимо, для нее весьма желанное. Она пыхтит, сопит и капризничает, левой рукой пытаясь вытолкать это «что-то» наружу, а правой хоть как-то зацепиться за него. Для этого ей приходится подниматься все время на цыпочки, – что еще больше ее раздражает, – и я уже отчетливо слышу сквозь низкий и глухой рокот переговаривающейся толпы ее настойчивое хныканье:

– Ябака, дай ябака!

Мимо меня, поддерживая под руки пожилую женщину, прошли двое невероятно похожих друг на друга молодых парней.

– Не волнуйтесь, мама. Нас же не в Сибирь отправляют. Мы с Яшей, как только прибудем на место, сразу же вам напишем. Почта, говорят, работает уже очень хорошо. У немцев с этим пребольшой порядок. Они даже новые почтовые марки выпустили, и Яша их немедленно купил.

Спохватившись, женщина резко остановилась и, посмотрев на второго сына, вскрикнула:

– Ой, Яша, а марки? Марки ты не забыл?

Он нежно погладил мать по руке и, ласково заглянув в глаза, мягким голосом успокоил:

– И марки с конвертами; и чернила; и запасные перья; и, конечно же, бумагу, – все взял, ничего не забыл!

Они продолжили свой путь, и какое-то время я все еще слышал ее встревоженно-жалобный голос:

– И все-таки несправедливо. Что из того, что я русская, а муж еврей? Я же мать! Пусть русская, – но мать! Почему мне не позволяют ехать вместе с сыновьями? Был бы жив ваш отец, он бы непременно добился, чтобы нас отправили вместе…

Ага! Значит, все эти люди куда-то едут! И ясно, что не в Сибирь. Но куда? Я, конечно, знаю, что от любопытства дохнут кошки, – но я же не из-за любопытства! Я из-за любознательности! Да и заболевшему Генке будет что рассказать…

Помогая себе локтями, я протиснулся к полицейскому участку, из которого прямо на улицу вынесли два стола с пишущими машинками на них. Писари, нажимая клавиши, приводили в действие литерные рычаги, те громко отстукивали имена и фамилии проходящих регистрацию людей и замолкали лишь для того, чтоб на секунду уступить место визгливому скрежету сдвигаемой в начало строки давно заезженной каретки.

К каждому столу была прикреплена деревянная табличка, на одной из которых черной краской было написано «Раб», а на другой, – шрифтом поменьше, – «Служ. Ижд». Полицай с важным видом мерил шагами расстояние между столами и покрикивал в рупор:

– Повторяю! Подходим с паспортами! У кого в графе «социальное происхождение» значится «рабочий», – идем к столу с табличкой «Раб». Служащие и иждивенцы ко второму.

– Папа, нам к первому столику.

Голос, знакомый голос. Я обернулся и, конечно же… это она! Маша Бланк. Самая красивая девочка в нашем классе! Нет, ну что я говорю? В школе! Или даже… во всех школах, вместе взятых! Высокий лоб и слегка удлиненный нос, казалось, составляли одну сплошную непрерывную линию, делая ее лицо похожим на изваянья греческих богинь с картинок из учебника истории. Расчесанные на пробор волнистые русые волосы, собранные сзади в клубок, как это обычно делают уже взрослые женщины, и всегда спокойный, скульптурно-замерший взгляд еще больше закрепляли это сходство.