Дом Кошкина: Маша Бланк

Дом Кошкина: Маша Бланк
Сергей Курфюрстов

«Пусть даже смерти тень нависнет надо мной – не устрашусь. Пойду до самого конца!» Первые месяцы немецкой оккупации. Евреям города приказано явиться на регистрацию, якобы для отправки на работы в Германию. Коля Волынчук, четырнадцатилетний подросток, встречает среди отъезжающих школьную подругу, однако в суматохе теряет ее. Уверенный в том, что их повезут на вокзал, он тайком забирается в машину. Но полные обреченных людей грузовики повернули совсем не туда…

Дом Кошкина: Маша Бланк

Сергей Курфюрстов

© Сергей Курфюрстов, 2019

ISBN 978-5-4483-3085-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

По прошествии десятков лет многие происходившие в моей жизни события перестали выглядеть такими уж важными и значимыми, какими они казались мне в свое время. Некоторые и вовсе стерлись из памяти, прихватив с собой имена и лица замешанных в них людей. И только произошедшее со мной в детстве до мельчайших подробностей застыло в воображении ярким, полностью завершенным и не требующим дополнений коллективным портретом, каждый персонаж которого навсегда остался именно таким, каким он был тогда. В день, когда меня решили убить…

– Не колдуйте, чародеи, стрелка всё равно быстрее не побежит, – усмехнулась бабушка Генки Свиридова, выставляя две пустые глиняные крынки на застеленный истертой клеенкой стол.

Упершись подбородком в сложенные на столе руки, я, не отрываясь, наблюдал, как равномерно, оборот за оборотом, секундная стрелка будильника двигает стрелку минутную, приближая долгожданные пять утра. Генка, не двигаясь, сидит на стуле рядом со мной, и только его глаза медленно сопровождают циферблатную странницу в её бесконечном путешествии по кругу. Десять минут, и комендантский час окончится.

– Баба Галя, а немцы точно разрешили молоко выдавать? – недоверчиво переспросил я.

– Так соседка донесла. Сказала, в городской управе секцию социального обеспечения учредили. Теперь по субботам детям и беременным женщинам полагается по литру молока. Вы – дети, – значит, вам положено, – уверенно ответила она.

– А откуда молоко? – поинтересовался Генка.

– Из сел привозят. Для столовых. Лишнее в конце недели начинает прокисать, вот его людям и отдают. Халява. Евреи так раньше говорили.

– А почему – халява? – не унимался Генка.

– Так евреи еще при царе детям молоко бесплатно раздавали. Кричали у синагоги: – «Халяв! Халяв!». А это и есть молоко. На их еврейском языке, – пояснила баба Галя и, грустно вздохнув, добавила. – А потом пришла Советская власть, церкви позакрывали, синагогу тоже, – и всё! — халява закончилась…

– А молоко, бабуль, тоже кислое было?

– Как раз нет. Евреи ж для своих привозили. А не как немцы, – что не съели, не выпили, – нам отдают, – нахмурившись, недовольно пробурчала баба Галя в ответ.

Будильник, наконец, зазвенел и, схватив со стола пустые крынки, мы понеслись к продуктовому в надежде разжиться молоком, с которым бабушка Генки обещала сделать вкуснейшие оладьи. И баба Галя оказалась права.

У магазина, заехав на тротуар почти вплотную к витрине, стоял грузовик, целиком заполненный большими сорокалитровыми бидонами. Левый борт был опущен, и двое полицаев, – первый, подавая их сверху, а второй, принимая на земле, – неторопливо разгружались. Еще один человек, забравшись в кузов, внимательно разглядывал собравшихся женщин с детьми, с нетерпением ожидавших начала раздачи. Наконец он громко кашлянул, поправил приколотую к пиджаку желто-голубую ленточку и, подняв правую руку вверх, громко заговорил.

– Дорогие женщины! Позвольте представиться! Я ваш новый городской голова. Что хочу я вам сказать? За тот месяц с небольшим, как девятого июля сего тысяча девятьсот сорок первого года победоносная германская армия освободила нас от кровавого большевистского режима, мы, истинные украинцы, учредили в нашем городе новую украинскую гражданскую администрацию. Какова ее цель? – спросите вы. А она предельно проста! Мы дадим всем украинцам национальную свободу и благополучную жизнь! Одним из последних достижений в этом направлении стало учреждение секции социального обеспечения. Выплата пенсий, помощь малоимущим, охрана материнства, – всё это уже не за горами. Благодаря усилиям налогового отдела, проводится регулярный сбор молока. Каждый честный селянин, – владелец коровы, – сдает по сорок литров в месяц. И это молоко для вас, дорогие мои гражданочки! Еще совсем немного, и мы наладим сбор и выдачу масла, а также других жизненно важных продуктов питания. Однако, администрация города и Великий Германский Рейх также вправе рассчитывать на вашу самоотдачу. Помните! Своим трудом вы приближаете победу над большевистской заразой. Будьте честными, добросовестными и послушными. И учите этому ваших детей! За ними наше будущее.

Явно радуясь тому, что речь была совсем недолгой, женщины дружно захлопали, а увидев, как новый городской голова подал знак начинать раздачу, тотчас сбились в кучу и, толкаясь, беспокойно загалдели.

– Гражданки! Прошу не толпиться и соблюдать очередь! Смотрите за детьми! Литр в руки! – кричала толстая молочница в белом фартуке и с чепчиком на голове, делавшими ее похожей на раздатчицу блюд в общественной столовой. Хотя ей она, наверное, и была. Умело орудуя полулитровым половником, она зачерпывала молоко из бидона и ловким движением переливала его в крынки и бидончики теснящихся вокруг нее горожанок, не забывая при этом следить, чтоб никто не протянул их дважды. Благодаря ее сноровке очередь продвигалась живо, и никто не скандалил.

– Не давайте ей молока! – раздался писклявый женский голос. – Она жидовка! Гоните прочь!

Толпа на секунду затихла, и отовсюду высунулись головы любопытных, жаждущих своими глазами разглядеть, к кому же относятся слова столь «бдительной» гражданки.

– Да-да! Жидовка! Точно знаю! И муж ее в Красной армии комиссаром служит, – уверенно повторила старуха-селянка, тыча пальцем в сторону молодой беременной девушки, густо покрасневшей от неожиданно пристального к ней внимания.

Девушка была довольно высокой: – в глаза бросалась издалека. Верно, она об этом знала, и потому совсем смутилась.

– Мне же совсем немного. Для ребеночка, – чуть не плача от обиды, оправдывалась она, указывая на небольшой острый животик, упиравшийся в ее узкое короткое платье, подтягивая выцветший подол вверх, отчего оно, – платье, – казалось еще короче.

Молочница спрятала черпак за спину и, обращаясь к девушке, мягко, но все же решительно произнесла:

– Простите, милочка. Не положено. Распоряжение администрации. Если узнают, что мы евреям молоко отпускаем, – паспорта заставят проверять. А так, хоть кому-нибудь из «ваших» достанется. Не повезло вам сегодня. Уходите. Прошу вас.

– Да что вы за люди такие! Она же беременная! – крикнула какая-то женщина с маленьким ребенком на руках. Еще двое детей чуть старше, обняв ноги матери, стояли рядом, вытирая зашмыганные носы об ее длинную крестьянскую юбку.

– Вот ты ей свое молоко и отдай! – огрызнулась неугомонная старуха и, ткнув девушку клюкой в живот, завизжала в сторону стоявшего в кузове машины полицая. – Полиция, куда смотрит полиция! Гоните жидовку прочь!

Ухмыльнувшись, полицай спрыгнул с машины, подошел вплотную к девушке и, ухватив за длинную косу, грубо швырнул бедняжку наземь. При падении и без того короткое платье еще выше задралось, ноги оголились совершенно, а шершавым асфальтом стертые в кровь девичьи коленки мгновенно покрылись ярко-красными ссадинами.

Упершись руками в землю и слегка приподнявшись, она обвела насильника затравленно-тоскливым взглядом, не выражавшим абсолютно никакого страха, но лишь безграничное удивление непуганого человека, которого не только ни разу в жизни не били, но и обидное слово при нем никогда не было произнесено. Удивление было настолько велико, что она даже не заплакала, – видимо, отказываясь верить своим глазам и напрочь отрицая реальность происходящего.

Придерживая левой рукой живот, девушка неуклюже попыталась встать, но вновь была опрокинута на землю пинком второго полицая, к ногам которого откатился выпавший из ее рук небольшой оцинкованный бидончик. С размаха ударив по нему ногой и отбросив метров на двадцать по улице, предатель указал пальцем вслед и злобно зарычал:

– Фас, жидовка, фас!

Беспомощная растерянность уныньем овладела ее душой, а осознание неспособности противостоять совершаемому над ней насилию равно, как и повлиять на безразличие толпы, довели до горького отчаяния. Она была слишком слаба против этой грубой физической силы, и ее слабость не вызвала почти ни у кого даже обыкновенного сострадания. Никто не смог или не захотел заступиться за нее. Она вскочила и побежала прочь, рыдая от жестокой обиды и несправедливого унижения. Мне было жаль ее, но сделать я не мог ничего.

Полицай выпрямился, расправил плечи и победной походкой прошелся вдоль казавшейся равнодушной толпы.

– Эх, попалась бы она мне в другом месте… а то, на улице несподручно, – вызвав у некоторых одобрительные ухмылки, бахвалился он.

Отстояв, наконец, очередь и получив положенное молоко, мы с Генкой свернули на обозванную теперь улицей Адольфа Гитлера бывшую Большую Бердичевскую и направились к нему домой, мысленно представляя горячие оладушки бабы Гали. У палатки, где до войны торговали живой рыбой, краем глаза я заметил женщину, возле которой крутились трое ее детей. Осторожно, чтобы не пролить, она переливала молоко из своей крынки в бидончик беременной девушки. Той, которую так унизительно изгнали из очереди.

«Хоть одна добрая женщина нашлась, – подумал я и пристыженно отвел глаза, – а ведь я тоже мог так поступить!». Но они были уже далеко, а мы вышли на центральную площадь.

Было довольно рано, около семи. Людей на площади почти нет, и только два полицая скучают неподалеку, не зная, чем себя занять и к кому придраться.

– Эй, малые. Давайте-ка сюда! – крикнул один из них, жестом подзывая к себе.

Я знал его. Молодой головотяп и халамыдник, вечно задиравший всех, кто слабее его. Околачиваясь у нашей школы, он сшибал мелочь у малышни и без разбора отвешивал тумаки налево и направо. Его даже чуть было не посадили, но внезапно начавшаяся война уберегла от тюрьмы. Ему было лет восемнадцать или около того. Высокий и худой. Презрительно поднятая вверх губа обнажала редкие, гнилые зубы. Казалось, две спички могли уместиться между них. Хотя, может, и одна.

Второму лет за сорок. Маленький и щуплый, с усеянным мелкими морщинами невыразительным лицом крепко алкающего человека. Если бы не тоненькие ухоженные усики, при повторной встрече я бы вряд ли его узнал.

– Что там у тебя? – грубо рявкнул молодой и, не дожидаясь ответа, выхватил крынку из рук Генки. – Ого! Молочко? Сейчас попробуем.

После нескольких жадных глотков, последний из которых он так и не смог завершить, полицай замер, и его лицо приняло выражение человека, только что усевшегося на новенький, специально заточенный для такой пакости острый гвоздь. Молоко, сбрызгиваясь во все стороны, выплеснулось изо рта, и он рассержено завопил:

– Оно прокисшее! Ты почему не сказал?

– А нечего чужое молоко пробовать, – поучительным тоном заметил Генка и, хотя его глаза были спрятаны за очками, я все же сумел разглядеть сотню сверкающих наглостью смешинок.