В медотсеке было холодно, слишком холодно, по мнению Горчакова. Он поежился, делая вид, что разглядывает мензурку, которую уже поднес ко рту.
На самом деле он изучал свою руку.
Самая обычная рука. Он к ней привык за тридцать четыре года. Рука кидала мяч, строила замок из кубиков, щипала девчонок, гладила щенков. Потом стала перелистывать страницы, касаться подруг, сжиматься в кулак, держать инструмент.
Хорошая рука.
Вот только на ней больше не было крошечного шрама у большого пальца, полученного во время одной детской забавы, в которой участвовали набор «Юный химик», пластиковая бутыль, раскрашенная под ракету «Восток», вылепленная из термопластика фигурка космонавта Гагарина и очень даже настоящая машина «скорой помощи».
На ноге не было куда более заметного шрама – результата неудачного заезда на мотоколесе на чемпионате космошколы.
Зато внутри живота, если верить доктору, появился аппендикс, который Горчаков удалил на старших курсах, тогда среди курсантов это было модно.
В зубах исчезли две пломбы, но и дырок не стало.
– Думаете, что в вас свое, а что от Ракс? – спросил Соколовский.
Горчаков залпом выпил, откашлялся. Взял со стола кусочек сыра, заел.
– Глупости, доктор. Своего в нас ничего не осталось. Нас пересобрали.
– Ерунда, – хладнокровно ответил Соколовский. – Скорей уж привели в порядок. Человеческое тело и без того полностью обновляется каждые семь лет.
Вальц хмыкнул и с сомнением посмотрел на доктора.
Они сидели в медотсеке втроем, что, по мнению Соколовского, было самым правильным количеством для душевного времяпровождения после сильного стресса. Горчаков, Вальц и сам Соколовский, опять же по мнению доктора, являлись оптимальным составом.
– Ну да, не смотрите на меня так, – согласился доктор. – Это очень упрощенно, все клетки обновляются по-разному. Но факт остается фактом, мы давно не такие, какими были в детстве или в юности. Вы бы переживали от того, что Ракс заменили в нашем теле тысячу или миллион клеток? Да вы бы и не заметили! Так чем вас пугает замена сотни триллионов клеток?
– Мне неприятно, что они стали другими, – признался Горчаков. – У меня исчезли шрамы, к примеру. Не то чтобы я ими дорожил, но это были мои шрамы!
– А у меня исчезли седина, морщины и одышка! – Соколовский пригладил пышную черную шевелюру. – Все мое, но я не грущу. И, уж если между нами…
– О господи, только не надо снова про потенцию! – взмолился Горчаков. – Я рад за вас, доктор. Мы все ощутили какие-то положительные эффекты, но…
– Но что? – спросил Соколовский, наливая еще по чуть-чуть. – Это можно считать подарком от Ракс!
– Память, – коротко ответил Горчаков.
Соколовский нахмурился и кивнул.
– Да, я соглашусь. Но даже они ничего не могли сделать. Можно воссоздать разрушенные нейроны, но память… с ней сложнее.
Не сговариваясь, они посмотрели на дверь в реанимационный блок.
– Я не помню лицо матери, – продолжил Соколовский негромко. – Посмотрел фотографии, видео, ничего не отозвалось. Но мать уже семь лет как мертва, и, если честно, мы редко встречались в последнее время. Очень смутно помню свой первый брак. Но это было полвека назад, да и брак не задался… забыл – и хорошо. Профессиональные навыки вроде как не пострадали.
– Все не так уж и плохо, – утешил его Вальц.
– Вам легко говорить, Гюнтер. Вы вообще как новенький, – с завистью произнес доктор. – А знаете, что еще я, кажется, забыл? Гимн! Наш, польский, гимн!
Он встал с куда большей резвостью, чем запомнилось Горчакову, вскинул голову и запел:
– Jeszcze Polska nie zginela,
Kiedy my zyjemy.
Co nam obca przemoc wziela,
Szabla odbierzemy.
Marsz, marsz…[1 - Еще Польша не погибла,Если мы живем!Что враги у нас отняли,Саблей отберем!Марш, марш… (польск.) – гимн Польши, автор текста предположительно Юзеф Выбицкий.]
Запнувшись, Соколовский вопросительно посмотрел на Горчакова.
– Домбровский, – сказал командир укоризненно. – «Марш, марш, Домбровский». Это же наш общий герой, Лев!
– Верно, – согласился Гюнтер. – Служил Саксонии, потом Польше, потом России.
– А почему же он в нашем гимне, если всем служил? – сварливо спросил Соколовский. – Нет, он точно наш!
– Да вы не обижайтесь, – сказал Горчаков. – Ваш он, ваш! Не претендуем.
– Я и не обижаюсь, – отмахнулся Лев. – Вот уж на кого поляки не обижаются, так это на немцев и русских. У нас слишком тесные исторические связи…
Он поднял мензурку, выпил и печально пропел:
– Марш, марш, Домбровский… Эх.
– Лучше скажите, почему у вас так холодно? – спросил Горчаков.
– Я считаю, что низкая температура помогает восстанавливаться нейронным связям, – признался доктор. – В реанимационном я поставил термостат на пятнадцать.
– Не заморозьте девчонок, – нахмурился командир. – Вы уверены, что с ними все будет в порядке?
– Уверен, – твердо сказал Соколовский. – В данном случае Ракс ошиблись. Лючия открыла глаза и спросила: «Доктор?» А Мегер выругалась так затейливо, что я ей даже позавидовал. Высшие нервные функции явно сохранны!
– А как же выпадения памяти? – предположил Вальц.
– Ну выпадет что-нибудь… – отмахнулся Соколовский. – Чему там выпадать-то в ее возрасте? Что касается профессиональных навыков, так, между нами говоря, – Лючии стоило бы все заново учить! Вот Анна… не хотелось бы потерять нашего гениального пилота…
Он разлил по мензуркам еще чуть-чуть водки и сказал:
– Осталось полчаса. Не то чтобы я не доверял Ракс, но я хочу провести собственную диагностику.
Тедди сидел в отсеке системщика, положив ноги на пульт. На палец у него была намотана тонкая леска, привязанная к рубильнику аварийного выключения Марка. Леска чуть провисала, время от времени Тедди тянул ее, пока не ощущал упругого напряжения, – и снова отпускал. Когда-то, давным-давно, лет десять назад, маленький Тедди так ловил мелкую форель в ручье.
– Это очень неприятное ощущение, Тедди, – кротко сказал Марк.
– Здорово, – ответил Тедди. И снова потянул леску.
– Сейчас жахнет, – сказал Марк. – И вы останетесь без моей помощи.