Близится утро

На пол мягко упала картофелина. Потом – большое зеленое яблоко. Из-за спины надсмотрщика показалась голова его сынка – он проводил яблоко жадным взглядом. Явно не одобрял папашу, переводящего вкусные вещи на всяких заключенных…

– Ну как знаешь, – вдруг сказал я. Идея в голову пришла глупая, но когда никакой другой нет… – Выпала же мне беда… сторожа-дегенераты.

Сквозь решетку упал кусок селедки.

– Что, приучаешь своего ублюдка узников кормить? – ехидно спросил я. – Это дело. Пускай прислуживать учится. Вы оба такие же арестанты, как я. Только у вас камера побольше. Зато работать приходится.

Пацан злобно уставился на меня. Надзиратель негромко сказал, склонившись к нему:

– Каждый узник поначалу склонен оскорблять нас. Особенно в первый месяц своего заключения, и к исходу первого и третьего года. В промежутках узник обращается с жалобами и мольбами, а подлинное смирение следует лишь на четвертый год…

– Учи, учи, – поддакнул я. – Да приглядывай, чтобы он у тебя с тарелки еду не крал. Что-то вас плоховато кормят, хуже чем нас, душегубов!

– Подлинный аскет, – рука надзирателя извлекла из корзины кусок хлеба и стала пропихивать сквозь решетку, – нечувствителен к насмешкам. Ибо насмешки порождены неудовлетворенным желанием, а мы свои желания ограничиваем из любви к Господу… Повтори.

– Ибо насмешки рождены… порождены неудовлетворенным желанием… – буравя меня взглядом, прогнусавил мальчишка, – а мы свои ограничиваем…

– Из любви к Господу! – строго добавил надзиратель, отвешивая сыну легкую оплеуху.

– Из любви к Господу! – От обиды у пацана даже голос стал звонким, детским.

– То-то смотрю, лет десять назад ты не только Господа возлюбил, – высказал я надсмотрщику. – Как это у тебя получилось, страдалец? Какая женщина тебя в постели согрела, крыса подземная? Небось шлюха была дешевая…

Опасное дело – злить своего тюремщика. Уж тем более так злить! Но надсмотрщик и тут не отреагировал, лишь челюсти сжал, да движения стали резкими.

Впрочем, не на него мои оскорбления рассчитаны…

– Душегуб! – злобно крикнул мальчишка. – Моя мать достойная женщина! Моя мать в монастыре живет!

Я захохотал.

– Так ты не от простой шлюхи дитё прижил, а от монашки? Молодец, молодец!

От порывистого движения надсмотрщика хлеб разломился и крошками просыпался вниз. Монах молча сгреб глупого отпрыска и потащил прочь.

Прекрасно!

– Теперь буду знать, куда проштрафившихся монахов да их ублюдков ссылают! – радостно крикнул я вслед. – Аскет! А правда, что невесты Искупителя в постели особенно сладкие и страстные? Расскажи, как она тебя ласкала?

Грохот закрываемой двери – бежали они по коридору, что ли?

Подобрав яблоко, я вернулся на свое опилочное ложе. Усмехнулся, подбрасывая в руке твердый, тяжелый плод.

Вкусное, наверное.

От греха подальше я закопал яблоко в труху и улегся спать с чувством полного удовлетворения. Словно праведник, утешивший в два раза больше вдов и сироток, чем обычно.

Прошло два дня – если меня и впрямь кормили раз в сутки. Порции уже не казались мне такими щедрыми, как раньше, хотя надо отдать должное – надзиратель рацион не уменьшил. Суровый человек, твердый, даром, что глаза у него неживые. К сожалению, приходил он теперь без сына, и насмешки приходилось отпускать лишь в его адрес. Я интересовался, как он замаливал свой грех, не оскопился ли после проступка, и вообще, произнес больше гадостей, чем за всю прошедшую жизнь. Но надзирателя, похоже, пронять было ничем невозможно. Он не отвечал, без лишней суеты пропихивал еду и уходил, оставляя меня во тьме.

На третий день мне повезло.

Я задремал и проснулся от того, что рядом с моим роскошным ложем что-то шлепнулось. Поднял голову и встретил ненавидящий взгляд сына надсмотрщика.

Все-таки выдрессировал его монах! Пацан не попытался лишить меня пайка, он лишь кинул в меня картошкой.

– А, байстрюк… – поприветствовал я его, садясь на опилках. – Что, ты даже кидаться не умеешь?

Следующая картофелина упала ближе. Я лениво пнул ее ногой и сказал:

– Ты, видать, руками привык всякие гадости делать, вот и отсыхают с молодости…

Пацан молчал, тщетно пытаясь придать лицу такую же твердость, как у отца. Потом достал кусок соленой селедки – как же она мне надоела! Смачно плюнул на него и бросил через решетку.

– Водичка есть, отмою, – сообщил я с улыбкой. – Ублюдок клешерукий.

Удачное оказалось словцо! Обидное.

Пацан достал третью картофелину, которой вроде как и не положено было быть в пайке. Попытался примериться сквозь узкие дырки решетки. Я захохотал.

И тогда мальчишка достал связку ключей, злорадно улыбнулся и стал отпирать замок.

У меня чуть челюсть не отвисла от удивления. Я-то надеялся, что за полгода, за год сумею его в неистовство привести. Но дети – они такие чуткие, раньше повезло!

С неимоверным трудом пацан сдвинул тяжелую решетку до половины. Я вскочил и испуганно кинулся в угол. Крикнул с надрывом:

– Эй! Эй, ты чего удумал, мерзавец!

Конечно, у пацана хватало ума, чтобы не пытаться лезть в камеру. Он просто поднял рясу, спустил штаны и принялся мочиться, метясь в мою сторону. Но напора явно не хватало.

– Ты даже ссать не умеешь, – уведомил я.

Пацан торопливо заправил штаны, схватил картофелину и чуть наклонился, целясь.

Вот он, мой шанс!

Яблоко, твердое зеленое яблоко, которое так хотелось съесть, было у меня в правой ладони. Я бросил его одновременно с мальчишкой. Изо всей силы, будто речь о моей жизни шла.

Впрочем, так оно и было. Второй раз пацан бы на эту удочку не попался.

Картофелина больно ударила меня в щеку – мальчишка-то оказался не бесталанный! Но и мой снаряд не промазал – звезданул его прямиком в лоб. Самое обидное было бы, отшатнись мальчишка назад или упади на полусдвинутую решетку.

Но все получилось великолепно!

Он вскрикнул, всплеснул руками, хватаясь за голову, и рухнул прямо в люк.

– Спасибо, Сестра! – завопил я, бросаясь к поверженному врагу. – Господи, да благословенны дети малые, таковых будет Царствие Небесное!

Пацан хныкал, елозя на полу и пытаясь подняться. Он, видно, еще не оценил до конца размеров катастрофы. Я рывком поднял его, встряхнул, заботливо спросил: