Вакансия

Окончательно Дорожкин пришел в себя уже дома. Потянулся, почувствовал напряжение в животе, не открывая глаз, сунул под одеяло руку, удивился отсутствию бинтов, провел ладонью по коже и не нащупал шва. Сбросил одеяло, сел, уставился на чистый живот, на котором всего-то и было что полоса розовой, молодой кожи, и вздрогнул, когда услышал низкий хохоток.

– Удивлены, молодой человек? Признаться, что и мы тоже удивлены. Вы же, так сказать, обычный человек, а тут ведь…

На одном из антикварных стульев Дорожкина сидел полный мужчина в белом халате и натирал тряпочкой стекла очков.

– Нечаев Владимир Игнатьевич, – прогудел он неторопливо, надевая очки и взъерошивая над широким лбом черные с сединой кудряшки. – Глава больницы, ну и терапевт, и хирург в одном круглом лице и круглом теле. К вашим услугам – ваш лечащий врач. Только вы не думайте, что я тут из-за излишнего служебного рвения или в связи с необходимостью какого-то контроля за вашим состоянием. Меня Дир, знакомец мой, просил тут поздравить вас с пробуждением. Он там соорудил для вас настоящий плов, но у него ж служба, лес, а вы тут в последние сутки разоспались крепким здоровым сном, короче, просил кланяться. Встретить вас, так сказать, на пороге из обморочного состояния в дневное, хотя вы бы и без меня справились. Вы, молодой человек, сейчас как новенький. Хоть призывай вас снова на военную службу. Вы же отслужили уже?

– Отслужил, – кивнул, хлопая глазами, Дорожкин.

– Молодец, – улыбнулся доктор. – Не в смысле какой-то доблести, а по факту. Вернулся живым-здоровым, уже хорошо. На вас и раньше все так заживало?

– Владимир… – поморщился Дорожкин.

– Игнатьевич, – подсказал доктор.

– Владимир Игнатьевич, а где шов? – провел рукой по животу Дорожкин. – Ну зажило, понятно, но тут же ничего нет?

– Как раз все есть, – снова хохотнул доктор. – Кишочка к кишочке, а вот шва нет. Так его и не должно было быть, медицина, дорогой мой, кое-что может, тем более с нашими возможностями, но заживление прошло ненормально быстро. Так что вы теперь, кроме всего прочего, еще и объект изучения и даже, честно сказать, любопытства. Такой организм!

– Обычный организм, – пробурчал Дорожкин. – Все детство с простудами, даром что деревенский. Два раза воспаление легких, каждая весна – фурункулез. Бронхит хронический… был или есть. Да нет у меня никакого особенного здоровья. Вот месяц назад разбил нос, так две недели, извините, высморкаться без гримасы не мог.

– Интересно, – задумался доктор. – Впрочем, как я предполагаю, порой особые способности организма проявляют себя именно в нестандартных ситуациях. Ну ладно, на этом считаю свои обязательства перед Диром выполненными, если что – заглядывайте. Впрочем, вы и так заглянете, у нас теперь беспокойство одно, этот самый Мигалкин-то как раз у нас наблюдался. У доктора Дубровской. Ну по линии гнойной ангины месяц, считай, хворал, что уже странно для нашего контингента, то одно осложнение, то другое, вроде пошел на поправку, неделю назад выпросился на амбулаторное, а там вот как получилось.

– Владимир Игнатьевич… – Дорожкин остановил доктора уже в дверях комнаты. – Скажите мне, это все было на самом деле?

– Конечно, голубчик, – закивал доктор. – Потроха зверь вам не повредил, врать не буду, но брюшную стенку разворотил. И ведь что любопытно: Ромашкин, конечно, привил вас от соответствующего риска, но вакцина вам не понадобилась. Антитела мы в вашей крови не обнаружили. То есть зараза, которую занес вам в кровь Мигалкин в своем, так сказать, зверином обличье, просто-напросто попала в среду, в которой существовать не могла.

– Я не об этом, – мотнул головой Дорожкин. – Я о звере, о Фим Фимыче, о Дире, о Никодимыче, о Шепелевой, о Ромашкине, наконец. Это все на самом деле или карнавал? Ну лешие, домовые, банные, овинные? Оборотни, если я правильно понял, ведьмы? Кто еще? Это все на самом деле?

– А как вам угодно, так и считайте, – медленно произнес доктор и захлопнул за собой дверь.

Бесполезный в Кузьминске мобильник исправно показывал дату и время.

– Среда, шестое октября, – пробормотал Дорожкин, отсчитал на пальцах воскресенье, понедельник и вторник, еще раз недоверчиво провел по животу и отправился в кухню. Плов был закутан в пару полотенец, поэтому остыть не успел и на поднятие крышки ответил залпом соблазнительного аромата. Дорожкин вернул крышку на место и побежал в ванную, всерьез опасаясь на ходу захлебнуться слюной. Слюной он не захлебнулся и уже через полчаса блаженно остывал после горячего душа и поглощал солидную порцию плова, с тревогой прислушиваясь, как поведут себя после пережитого его потроха. На первой стадии пищеварительного процесса потроха не подвели, поэтому, решив, что ему таки положен за испорченную субботу отгул, Дорожкин решил заняться наведением порядка в собственном жилище, а заодно и размяться, особо не напрягая пострадавшую во время охоты часть туловища. За какой-то час он смахнул во всех доступных местах пыль, вооружился найденной в кладовке шваброй и заставил пол блестеть по-настоящему, после чего закинул в стиральную машину упакованную в наволочку со штампом кузьминской больницы не слишком старательно отстиранную одежду. Разбирая ее, он удивился, обнаружив в отдельном пакете не только деньги, оставшиеся от его зарплаты, перемотанную скотчем пачку купюр от Адольфыча, ключи и собственное удостоверение, но и три пустых маковых коробочки от Никодимыча. Разодранные в клочья ветровку и рубаху пришлось выбросить в ведро, похоже, подобная участь постигла несколькими днями раньше и брезентуху. Почувствовав, что лоб пробила испарина, Дорожкин подтянул к кровати сумки, разобранные за месяц пребывания в Кузьминске лишь на четверть, и взялся за ревизию нажитого в Москве имущества.

Одежда выглядела аккуратно, но уложена была рукой самого Дорожкина. Фим Фимыч, похоже, совал ее в сумки так, как она и занимала места на полках платяного шкафа на последней съемной квартире. Зато все прочее карлик, не мудрствуя лукаво, просто ссыпал в полиэтиленовые пакеты. Теперь все это барахло Дорожкину предстояло перебирать. Он расставлял на столешнице комода какие-то свечи, неведомо как прилипшие к холостяцкому быту Дорожкина непонятные фарфоровые фигурки, любимую чашку, детскую игрушку, пачки фоток, флешки с забытым содержимым, диски, еще что-то, но мысли его текли куда-то далеко-далеко. Нет, Дорожкин пока еще не думал о забытом светлом, хотя не только разглядел, но и потрогал затянутое узлами полотенце на беговой дорожке. Не думал о колючем и больном, пусть и связал в голове быстроту собственного выздоровления в кузьминской больнице и ту странную отметину на груди, которая уже не раз напоминала о себе. Он думал о последних словах доктора. «Как вам угодно, так и считайте».

– Да ладно, – наконец тряхнул головой Дорожкин, когда понял, что все его размышления сводятся все к той же к ущербной формуле «Этого не может быть, потому что не может быть». – Считать я и в самом деле могу как угодно, ну так реальность-то от моего подсчета не изменится? Что тут происходит на самом деле? И как это может повлиять на меня?

«Уже повлияло», – пришла в голову очевидная мысль. Поежившись, Дорожкин ущипнул себя за живот, подумал, что вот уж действительно прав был Адольфыч, говоря, что предстоящий ему кусок жизни в Кузьминске должен быть очень интересным, и достал со дна последней сумки аккуратно свернутую теплую замшевую куртку, которую не надевал с весны. На ее левом борту, как раз напротив сердца, прилипла нитка. Дорожкин снял ее, пощупал ткань и подошел к окну. Куртка была разорвана на груди и зашита, но зашита так аккуратно, ниточка к ниточке, что, если бы не случайное внимание и не ощущение на пальцах, Дорожкин бы и не заметил починки. А между тем зачиненная дыра была размером сантиметров в пять, к тому же имела рваные края. Над курткой поработала не просто рукодельница, а искусница швейного ремесла.

– Или искусник, – пробормотал Дорожкин.

Изнутри на атласной подкладке шов был заметнее, но тем аккуратнее выглядели стежки. Короткий, сантиметра в два, шов имелся и на спине.

Еще не вполне понимая, что он делает, Дорожкин вдохнул запах чистой ткани, пощупал карманы, надеясь неизвестно на что. Разве только на то, что сдал тогда спьяну куртку в ремонт и чистку, квитанция же должна быть в кармане, но ничего не нашел и сунул руки в рукава. Отверстие в куртке и почти неощущаемое теперь колючее и больное на груди совпали. Дорожкин распахнул стенной шкаф, покрутился минуту перед зеркалом и понял, что и отверстие на спине совпадает с колючим и больным.

– Ну и что? – спросил Дорожкин собственное отражение – Не хочешь же ты сказать, что полгода назад тебя напоили, проткнули насквозь какой-то острой штукой, залечили, а потом, на всякий случай, зашили тебе куртку? Рубашку, кстати, выбросили. Вот я, дурак, искал теплую ковбойку. А что? Ходил бы сейчас, как Кашин, только без погон.

Нет, что-то не складывалось. Весь предыдущий опыт подсказывал Дорожкину, что объяснение должно быть простым и очевидным. Проткнуться насквозь Дорожкин не мог хотя бы потому, что на Рязанском проспекте никакого Дира не было, и приложить какую-то там травку к его проткнутой тушке никто бы не смог. Да и не помогла бы травка пронзенному моторчику. Скорее, он и в самом деле либо выпил какой-нибудь дряни (на этом месте рассуждений Дорожкин с сомнением скривился) или просто попал в какую-то передрягу, мало ли что могли брызнуть в лицо окраинные гопники, хорошо хоть ножом не пырнули или по голове не ударили. Украсть они ничего не украли, может, спугнул кто, но в грудь ему саданули. А потом в спину. Или он сам ударился обо что-то грудью, порвал куртку, рассадил кожу, отшатнулся и наткнулся, абсолютно случайно наткнулся на какую-то железку, которая оказалась точно напротив раны на груди.

– Ага, – начал расстегивать куртку Дорожкин. – А потом какая-то супербелошвейка подобрала израненного обалдуя, отвела его домой, залечила, зашила, постирала и высушила его куртку, ушла, захлопнула за собой дверь и не оставила даже записки. Нет, ну если бы это было на Новый год, я хотя бы знал, на кого подумать, а тут…

Что-то блеснуло на рукаве. Дорожкин подошел к окну и снял с коричневой ткани волос. Он отливал золотом, конечно, не был золотым, но светился у северного окна дорожкинской квартиры так, словно отраженный солнечный луч все-таки нашел дорогу в хоромы младшего инспектора.

– Осторожно, господин детектив, – прошептал Дорожкин, пропустил волос, который тут же завился кольцами, между пальцев и сунул его в прозрачный пакетик. – Следствие начинается.

Фим Фимыч встретил появление Дорожкина на лестнице стоя, нацепив по этому случаю невесть откуда взявшуюся офицерскую фуражку и приложив крохотную ладонь к виску. Дорожкин раскланялся с консьержем, скромно потупившись, выслушал уместные и не слишком уместные славословия и собрался уже было к выходу. Но Фим Фимыч спрыгнул с табуретки, которая прибавляла ему роста и солидности, и выкатил из-за стойки сверкающий бронзовым металликом велосипед.

– Держи, дорогой. Санек расстарался как никогда. Еще и какие-то извинения принес. Работает этот шедевр отечественного велопрома от ножного привода, но работает бесшумно и легко. Скоростей всего с десяток, но все рабочие. Справишься. В подсумке визитка мастера, скидка на установку моторчика, но насчет моторчика я тебе не советую. От розетки больше чем на длину удлинителя не отъедешь, а все попытки Санька протянуть по городу электролинии Адольфыч отвергает. И правильно делает.

Фим Фимыч прыснул хохотком, а Дорожкин выкатил действительно сверкающий новее нового велосипед на улицу и тут же его оседлал. Впрочем, и после обзорной экскурсии с Ромашкиным Дорожкин понял, что народная мудрость не лгала: разучиться ездить на велосипеде, равно как и разучиться плавать, было невозможно. Но не на всяком велосипеде езда была способна доставить такое удовольствие. Педали крутились легко, колеса бежали ровно, в лицо ударял прозрачный октябрьский ветерок, развеивая в пространстве последние крохи осеннего тепла, шины шуршали чуть слышно. Мокрые после ночного дождя, облепленные желтыми листьями дома Кузьминска казались смешными, каменные чудики на их стенах – жалкими.

Дорожкин выехал на Советскую площадь, разминулся с маршруткой, подумал, глядя на четыре кафешки, что, пока не доест плов, не пойдет ни в одну из них, и покатил вниз по Октябрьской. У телеграфа он остановился, с некоторым сожалением слез с железного чуда и вошел внутрь, где потратил некоторое время, чтобы придумать разумное объяснение внезапному переводу крупной суммы. Ничего умнее: «Мама, меня премировали за хорошую работу» – ему придумать не удалось. Дорожкин заполнил квитанцию, передал пачку купюр толстой телеграфистке, получил чек и шагнул к стеклу, за которым целый месяц висело объявление, что интернетчик заболел, а теперь маячила какая-то громоздкая фигура.

– О! И ты здесь? – послышался изумленный голос старого знакомого.

Интернетчиком стал График Мещерский.

Глава 10

Причины и обстоятельства

– Ты знаешь, я даже рад тебя видеть, – бухтел Мещерский, вышагивая вслед за Дорожкиным вверх по Октябрьской. – Нет, я понимаю, что народ тут приличный, городок уютный, мне Адольфыч в общем и целом ситуацию с его режимностью прояснил, но некоторая нехватка знакомых рож слегка напрягала.

– Ты же вроде бы с женой сюда перебрался? – поинтересовался Дорожкин, придерживая велосипед рядом и почти физически страдая, что не может запрыгнуть в седло и разогнаться по пустой улице.

– Знаешь уже? – покосился на Дорожкина Мещерский. – Да, с женой. Летом обженился, как раз перед твоим отпуском. Так вышло, Женька, поймешь когда-нибудь. Не в смысле, что вышло так, и потому женился, нет, так вышло в смысле, что повезло. Человек хороший попался. Я ей нужен. Вроде. И она мне нужна. Очень. Понимаешь?

– Да, – отчего-то почувствовал тоску Дорожкин. – Повезло.

– Именно! – обрадовался Мещерский, оглядываясь и качая головой. – Вот уже третий день здесь, а все никак не привыкну. Словно за границей, брусчатка всюду, чисто, дома такие… солидные. Рожи эти каменные на домах. Цены в магазинах, хоть перекупай товарец да волочи в Москву, озолотиться можно.

– Ты как попал-то сюда? – перебил Графика Дорожкин.

– А ты? – заинтересовался График. – Нет, я уже догадался, что я здесь благодаря тебе отчасти. Мне Адольфыч-то сказал, что искали какого-то специалиста, пробивали его по, так сказать, порочащим связям и наткнулись на меня, навели справки, ну и решили, что я им тоже нужен, только я уж голову сломал, кого я там мог опорочить? На тебя бы никогда не подумал. Ты тут кем?

– Да так… – Дорожкин почесал нос. – Кем-то вроде участкового, но по гражданке. Инспектор по всякой ерунде. От городской администрации. Такого как раз и искали. Как я. Чтобы с образованием, но из деревни. Ну менталитет тут такой… провинциальный. Чтобы человек был попроще.

– Да уж, – кивнул Мещерский. – Проще уж некуда. Ты только не обижайся, Дорожкин. Это ж хорошо. Осядешь в хорошем месте. Тут и девчонки красивые есть, ко мне многие забегают, ну там вроде бы в Сети посидеть, а на самом деле похихикать. Жена даже ревновать начала. А я всего-то на почте толком второй день. А у самой-то в ремеслухе местной такие мужички на старших курсах, это мне ревновать надо!

– Ты сам-то как сподобился? – спросил Дорожкин. – С чего это вдруг сюда перебрался?

– Адольфыч уговорил, – хмыкнул Мещерский. – Я же объясняю, что он, наверное, тобой интересовался, выходит, и на меня наткнулся. Ну и оценил, стало быть, достоинства личности.

– Я не об этом, – пробормотал Дорожкин, запирая велосипед у «Норд-веста». – Пошли, угощу обедом. Я о другом. Что тебя заставило Москву оставить?

За столом разговор продолжился не сразу. Мещерский сначала было задумался, начал что-то пережевывать в голове, скашивая тревожный взгляд на Дорожкина, но хозяйка кафе времени на раздумья не оставила, почти сразу принесла и дымящийся борщ с пампушками, и заливное, и баранину в горшочке, и бутылочку массандровского хереса, который, как помнил Дорожкин, График предпочитал на всех корпоративных празднествах. Мещерский взял дело раскупорки в сильные руки, с энтузиазмом накинулся на борщ и вскоре раздобрел, а когда хозяйка выставила в качестве подарка блюдо белых сухариков с кунжутом и чесночком, восторженно закусил губу и показал Дорожкину сразу два больших пальца.