Оценить:
 Рейтинг: 0

Русское самовластие. Власть и её границы. 1462–1917 гг.

Год написания книги
2023
Теги
1 2 3 >>
На страницу:
1 из 3
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Русское самовластие. Власть и её границы. 1462–1917 гг.
Сергей Михайлович Сергеев

Особое мнение
«Властью, которую он имеет над своими подданными, он далеко превосходит всех монархов целого мира. Всех одинаково гнетет он жестоким рабством. Все они называют себя холопами, то есть рабами Государя…» – так в начале XVI в. стиль правления великого князя Московского описал иностранный посол. Русская власть как особая, ни на что не похожая политическая система обрела свой облик при потомках Дмитрия Донского, но споры о происхождении и эволюции самодержавия в России идут уже не первое столетие. Само обилие противоречащих друг другу версии? показывает насколько этот вопрос до сих пор плохо изучен.

Новая книга кандидата исторических наук С.М. Сергеева, автора бестселлера «Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия», впервые во всех деталях прослеживает историю русского самодержавия, отвечая на самые дискуссионные вопросы. Почему русскии? самодержец мог позволить себе то, о чем любои? монарх в Европе мог только мечтать? Почему из Средневековья Россия вышла не имея ни одной из существовавших на Западе форм ограничения власти правителя? Почему, начиная с Петровских реформ, она стала «Империей насилия»? Почему единственныи? царь бывший убежденным либералом ничего не сделал для торжества этих идей на русскои? почве? Почему консервативныи? проект Николая I оказался совершенно неэффективным? Наконец, почему тотальное, почти религиозное разочарование в авторитете монарха, которого подданные называли «дураком» и «бабой» привело к катастрофе 1917 г.?

В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Сергей Сергеев

Русское самовластие. Власть и её границы: 1462–1917 гг

© Сергеев С.М., 2023

© ООО «Яуза-каталог», 2023

От автора

Эта книга – своеобразное продолжение моей предыдущей работы «Русская нация, или Рассказ об истории её отсутствия» (М.: Центрполиграф, 2017), точнее, углублённое развитие одной из её основных тем. Поэтому в обеих книгах есть общие тезисы или даже отдельные фрагменты текста, но в целом «Русское самовластие» – совершенно самостоятельный труд, который можно читать без всякого знакомства с «Русской нацией». В каких-то отношениях «РС» уже «PH», в каких-то – шире, выводы книг несколько разнятся.

Читателей, которые интересуются исключительно концепцией автора, я должен сразу предупредить, что их, возможно, ждёт разочарование. Большой новизны моя концепция не представляет – мысль об особом типе русской власти высказывалась многократно уже с XVI столетия. Тем, кому нужна только концепция, достаточно ознакомиться с введением. Автор ставил перед собой иную задачу: нарисовать картину воздействия русской власти на русское общество, основываясь на данных источников и изысканиях авторитетных историков. Ценность этой книги, на мой взгляд, именно в её фактической насыщенности – смею надеяться, что такого специализированного обширного собрания сведений об истории русской власти ещё не было. Но это вовсе не значит, что «РС» «закрыло тему», – её непосильно одолеть одному автору. Я прекрасно осознаю, сколь много важного упущено в моей работе, и могу только предполагать, как много мной допущено (хотя и не злонамеренно!) ошибок.

Автор старался говорить от своего имени как можно меньше, давая возможность высказаться насколько возможно большему числу современников описываемых событий. Источников использовано много (есть и архивные – дневник А.А. Киреева до 1905 г.), поэтому, чтобы не перегружать книгу, в сносках даются ссылки только на историографию.

Кто-то может, конечно, сказать, что мой подбор фактов тенденциозен. Смешно было бы заранее оправдываться и просить поверить в мою объективность. Не доверяете – проверьте меня по тем источникам, которые я цитирую, найдите другие, которыми я пренебрёг. Я буду только рад, если печальные выводы этой книги окажутся опровергнуты, но не шумом патриотической риторики, а достоверным историческим материалом. К сожалению, думаю, такого опровержения написать невозможно.

Я обрываю свой рассказ на 1917 годе. Идея написать главу о советском периоде меня неоднократно искушала, но всё же я от неё отказался – чтобы нарисовать картину этой эпохи, нужна не глава, а отдельная книга.

Ну и напоследок – благодарности:

– Светлане Волошиной, неизменно дарившей мне вдохновение и указавшей некоторые полезные цитаты;

– Александру Ефремову, прочитавшему рукопись книги и сделавшему ряд ценных замечаний;

– Игорю Макурину, Александру и Наталье Ивановым, живо и содержательно обсуждавшим со мной сюжеты этой книги;

– участникам научного семинара по социальной теории «Logica Socialis» Центра фундаментальной социологии НИУ ВШЭ, на котором обсуждалась концепция PC и на котором только что законченная книга получила своё «боевое крещение», – и прежде всего руководителю семинара Александру Филиппову и координатору семинара Олегу Кильдюшову.

Сергей Сергеев,

1 марта 2021 г.

Введение

Предположения о природе русской власти

Власть и её границы

Известное определение Макса Вебера гласит: «Власть означает любой шанс осуществить свою волю в рамках некоторого социального отношения, даже вопреки сопротивлению, на чём бы такой шанс ни был основан»[1 - Вебер М. Основные социологические понятия // Социологическое обозрение. Том 7. № 2. 2008. С. 125 (Пер. А.Ф. Филиппова).].

Формы власти многообразны: работодателей над работниками, родителей над детьми, кумиров над поклонниками, любимых над любящими. Она разлита по всему обществу, пронизывает все его клетки: власть «производит себя в каждое мгновение в любой точке или, скорее, в любом отношении от одной точки к другой. Власть повсюду не потому, что она всё охватывает, но потому, что она отовсюду исходит»[2 - Фуко М. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996. С. 193.]. «Воля к власти» (Ф. Ницше), видимо, есть базовый человеческий инстинкт. Но, конечно же, первая ассоциация, рождающаяся у русского человека при слове «власть», – это государство. Вебер относит государственную власть к такой разновидности власти, как господство, понимая последнее как «шанс встретить повиновение у определённых лиц приказу известного содержания»[3 - Вебер М. Указ. соч. С. 125.]. Специфика государственного господства в том, что оно «с успехом пользуется монополией легитимного физического принуждения для осуществления порядка»[4 - Вебер М. Указ. соч. С. 125.]. Знаменитый социолог Пьер Бурдье уточняет: государство имеет монополию и на «легитимное символическое насилие»[5 - Бурдье П. О государстве. М., 2016. С. 50.], т. е. оно диктует легитимные представления о социальном мире. Виднейший современный политический теоретик Майкл Манн добавляет ещё одну монополию – на «постоянное право издания и приведение в исполнение законов»[6 - Манн М. Источники социальной власти. T. 1. М., 2018. С. 80.].

Государственная власть (как, впрочем, и любая другая), по словам французского политического мыслителя Бертрана де Жувенеля, постоянно стремится к экспансии: «…для Власти неестественно быть слабой… всякая Власть рассматривает целое, которым она управляет, как источник ресурсов, необходимых для воплощения в жизнь её собственных замыслов, как материал, обрабатываемый согласно её собственным взглядам… Подвластный народ становится как бы распространением Я, доставляющим наслаждение сначала через “двигательные” ощущения, а затем и через ощущения “рефлексивные” – когда не только испытывают удовольствие от того, что приводят в движение множество частей огромного тела, но и глубоко чувствуют всё, что затрагивает какую-то из них в отдельности»[7 - Жуеенелъ Б. де. Власть: Естественная история её возрастания. М., 2011. С. 37, 184, 179.]. С этим свойством власти связана проблема её границ. Как писал в середине XVIII в. Шарль Луи Монтескье, «известно уже по опыту веков, что всякий человек, обладающий властью, склонен злоупотреблять ею, и он идёт в этом направлении, пока не достигнет положенного ему предела. А в пределе – кто бы это мог подумать! – нуждается и сама добродетель»[8 - Монтескье Ш.Л. О духе законов. М., 1999. С. 137.]. Зыбкость пределов государственного господства чревата трагическими последствиями, ибо, как уже говорилось выше, оно основано на монополии применения физического насилия. (Впрочем, трагические последствия возможны и при обратной ситуации – когда государство становится слишком слабым и де-факто утрачивает указанную монополию; это путь к кошмару «войны всех против всех».) Ясно, что злоупотребления властью были, есть и будут, от них невозможно избавиться раз и навсегда, как невозможно избавиться вовсе от преступности или болезней. Но можно ограничить возможности для властного произвола. В разных цивилизациях и обществах это делалось по-разному. Радикальнее всего – в Западной Европе и наследующих ей США. Борьба с тиранией – красная нить истории и политической мысли Запада. Последняя в своём магистральном направлении вслед за Аристотелем утверждала, что тирания – наихудший тип правления, ибо это «безответственная власть… к выгоде её самой, а не подданных»[9 - Аристотель. Политика. М., 2002. С. 152.]. В XIII в. величайший католический богослов Фома Аквинский писал: «…если тиран, презрев общее благо, взыскует блага частного, то из этого следует, что он будет притеснять подданных различными способами, вредя тем или иным благам в соответствии с тем, каким страстям он подвержен. Так, тот, кто одержим алчностью, грабит блага подданных… Если же он будет одержим гневливостью, то будет лить кровь попусту… Ни в чём, следовательно, нельзя здесь быть уверенным, но всё ненадёжно, так как отходит от права; ни о чём нельзя утверждать, каково оно, так как находится оно в воле, не сказать в похоти, другого… И это неудивительно, так как человек, правящий безрассудно, повинуясь похоти своей души, ничем не отличается от животного… И потому люди укрываются от тиранов, словно от жестоких зверей, так как представляется одно и то же: подчиниться тирану и склониться перед свирепым зверем». Фома подчёркивает, что в исключительных случаях подданные имеют полное право свергнуть правителя-тирана: «…если к праву какой-либо совокупности относится заботиться об установлении себе короля, то не будет несправедливым, если король, установленный ею, сможет быть ею же низложен, либо его власть – ограничена, если он будет тиранически злоупотреблять королевской властью. И не следует полагать, что такая совокупность будет поступать несправедливо, низлагая тирана, даже если ранее она подчинила себя ему навечно. Ведь он, ведя себя в правлении совокупностью не с верностью, как этого требует служение короля, сам заслужил, чтобы соглашение, заключённое с ним, не соблюдалось бы подданными»[10 - Фома Аквинский. О королевской власти к королю Кипра, или О правлении князей // Социологическое обозрение. 2016. Т. 15. № 2. С. 105–106, 111–112 (Пер. А.В. Марея).]

.

В конце XVII столетия англичанин Джон Локк, продолжая многовековую традицию европейского тирано-борчества, поставил принципиальный вопрос: «Целью правления является благо человечества; а что лучше для человечества — это чтобы народ всегда был предоставлен ничем не ограниченной воле тирании или чтобы можно было иногда оказывать сопротивление правителям, когда они переходят всякую меру в использовании своей власти и направляют её на уничтожение, а не на сохранение собственности своего народа?» И однозначно ответил на него: не восставший народ, а правители, нарушающие законы, «являются истинными и подлинными мятежниками»[10 - Фома Аквинский. О королевской власти к королю Кипра, или О правлении князей // Социологическое обозрение. 2016. Т. 15. № 2. С. 105–106, 111–112 (Пер. А.В. Марея).]. Но совсем не обязательно доходить до такой крайности – достаточно, чтобы власть исполнительная подчинялась власти законодательной, последняя же «представляет собой лишь доверенную власть»[12 - Там же. С. 349.], полученную законодательным органом от народа-суверена. Позднее идеи Локка развил Монтескье. Он выделил в качестве наихудшего образа правления деспотический, где «всё вне всяких законов и правил движется волей и произволом одного человека»[13 - Монтескье Ш.Л. Указ. соч. С. 17.]. И он же предложил противоядие от деспотии: «Чтобы не было возможности злоупотреблять властью, необходим такой порядок вещей, при котором различные власти могли бы взаимно сдерживать друг друга»[14 - Монтескье Ш.Л. Указ. соч. С. 137.]. Законодательная, исполнительная и судебная власти должны быть отделены друг от друга: «Всё погибло бы, если бы в одном и том же лице или учреждении… были соединены эти власти»[15 - Там же. С. 139.].

Сегодня всё это – азбука политической демократии, которая после множества революций и войн установилась в западном мире и стала образцом для всего человечества. При всех несовершенствах и даже пороках этой системы, ничего лучшего для обуздания экспансии власти пока придумано не было.

Как в «западном» контексте выглядит российская власть? Не нужно уходить в глубь веков – достаточно посмотреть свежие (написано в феврале 2021 г.) новости, чтобы почувствовать её специфику. Мы живём при политическом режиме, который всё более и более напоминает монархию с внешними, сугубо формальными атрибутами демократии, где нет и речи о реальном разделении властей или о реальной легализованной политической оппозиции.

Нередко можно услышать, что политическая система путинской РФ – прямое наследие тоталитарного СССР. В этом, разумеется, много правды, учитывая советский генезис не только президента и его ближайшего окружения, но и нескольких поколений россиян, пока ещё доминирующих во всех сферах жизни нашего Отечества. Советский период русской истории отмечен беспрецедентным уровнем государственного насилия, высшими пиками которого стали «раскулачивание» конца 1920-х – начала 1930-х гг. (около 2,5 млн отправленных в лагеря и ссылку; миллионы умерших от во многом искусственного голода) и Большой террор 1937–1938 гг. (около 700 тыс. расстрелянных). Конечно, этот уровень после 1953 г. существенно снизился, но, за исключением последних, «перестроечных» лет своего существования, СССР всегда оставался страной без политических и гражданских свобод.

Были ли эти свободы в России до прихода большевиков к власти? Были, но очень недолго – каких-то неполных 12 лет, отсчитывая от Манифеста 17 октября 1905 г. до переворота 25 октября 1917 г. И как ни углубляйся в прошлое, там не найти исконно русских институтов, ограждавших подданных петербургских императоров и московских царей / великих князей от произвола правителей (лишь только в домонгольской Руси мы обнаруживаем нечто подобное). Если такие институты и возникали, то под прямым европейским влиянием. Характерно, что Монтескье приводил Российскую империю, наряду с Османской Турцией, в качестве примера деспотического управления. Практически все иностранные путешественники того же мнения и о Московском государстве. В следующих за этим введением главах читатель найдёт достаточно материала, подтверждающего этот взгляд. Опричный террор Ивана Грозного, уступая по масштабу сталинскому, типологически с ним весьма сходен. Понятно, что и Европа старого порядка была далека от современной демократии, но нам не нужны археологические изыскания, дабы найти корни последней, – довольно вспомнить английский парламент, родившийся ещё в XIII столетии.

Начиная с середины XV в. и вплоть до наших дней русскую власть отличает «особенная стать». Талантливый современный историк А.И. Фурсов (к сожалению, в последнее время переквалифицировавшийся в сомнительного конспиролога) в своё время выделил две её основополагающие черты: 1) «надзаконность» (воля верховного правителя – «единственный источник власти и закона, внутренней и внешней политики»), 2) «автосубъектность» («эта власть… была исходно сконструирована как автосубъект, т. е. субъект-сам-для-себя… Такой субъект… не только не нуждается в другом субъекте, но и стремится не допустить его появления/существования, это… негативный субъект, стремящийся к единственности, к моносубъектности»). По мнению Фурсова, «[у] русской власти… нет аналогов ни на Западе, ни на Востоке, это исключительно русский феномен»[16 - Фурсов А.И. Русская власть, история Евразии и мировая система: mobilis in mobile (социальная философия русской власти) // Феномен русской власти: преемственность и изменение. Материалы научного семинара. Выпуск № 3 (12). М., 2008. С. 19, 26, 14.].

Я не готов – в силу недостаточной компетентности – ни соглашаться, ни спорить с Фурсовым (востоковедом по специальности) насчёт отсутствия аналогов русской власти на Востоке. В первом приближении она кажется одной из форм «восточной деспотии» с её формулой «власть-собственность», описанной Л.С. Васильевым: «Высшая власть рождает верховную собственность носителя этой власти с его аппаратом администрации… Феномен власти-собственности можно считать имманентной специфической сущностью, квинтэссенцией всех неевропейских (незападных по происхождению) обществ в истории. Несмотря на то, что со временем в развивавшихся государственных образованиях Востока, вплоть до великих его империй, в результате процесса приватизации появлялась и порой играла даже важную роль частная собственность, она всегда была ограничена в своих возможностях и строго контролировалась государством. Система власти-собственности там всегда доминировала. Она имела различные формы, включая советско-социалистическую. Но суть её неизменно была одной и той же: частная собственность подчинена власти и бессильна перед произволом администрации»[17 - Васильев Л. С. Восток и Запад в истории (основные параметры проблематики) //Альтернативные пути к цивилизации. М., 2000. С. 100–101.]. Но, повторяю, рассмотрение русской власти в «восточном» контексте потребовало бы слишком глубокого погружения в него. Поэтому ограничимся выявлением отечественного своеобразия на европейском фоне.

Если следовать Максу Веберу, то наше самодержавие является разновидностью патримониализма, т. е. формы традиционного господства, выросшей из патриархального подчинения домашних – главе дома, «детей» – «отцу». Патримониализм – «это господство одного над массами»[18 - Вебер М. Хозяйство и общество: очерки понимающей социологии. Т. 4. М., 2019. С. 176.], реализующееся посредством «личного управленческого (и военного) штаба господина»[19 - Там же. Т. 1. М., 2016. С. 269–270.], причём «служебная верность патримониального чиновника – это не лояльность по отношению к делу, определяемая правилами, объёмом и содержанием решаемых задач, а верность слуги, направленная исключительно лично на господина»[20 - Там же. Т. 4. С. 98.]. Патримониализм был свойственен и Западу, однако там он носил сословный характер, т. е. господин в силу тех или иных причин передавал часть своих полномочий «союзам сословие привилегированных лиц»[21 - Там же. Т. 1. С. 275.], имевшим набор фиксированных прав. Права эти, конечно же, нарушались, но само их наличие никем не подвергалось сомнению. Таким образом, власть на Западе изначально формировалась как полицентричная структура (не забудем также и автономность Католической Церкви).

Российский же вариант патримониализма, сложившийся в Московский период, более всего похож на то, что Вебер определил как султанизм — господство, «по способу управления движущееся в сфере свободного, не связанного традицией произвола»; господство, при котором «до крайности развита сфера свободного произвола и личной милости»[22 - Там же. С. 270.]. Слабость или даже отсутствие других властных субъектов, а также зависимость Православной Церкви от государства действительно делали русское самодержавие близким к «моносубъектности». О таком понятии, как «права подданных», ни московские государи, ни сами их подданные и слыхом не слыхивали. Характерно, что само слово «государство» в России образовалось от титула «государь», обозначающего хозяина, имеющего власть над несвободными людьми, в отличие от деперсонализированных европейских аналогов – stato, state, etat, Staat и т. д. (Даже последний русский монарх в анкете переписи населения 1897 г. в графе род занятий написал: «Хозяин земли русской».)

Как видим, Россия и Запад по типу власти различались уже в Средневековье. А в конце XVI в. между ними произошёл ещё более радикальный разрыв – в Европе государство стало восприниматься как структура, автономная от личности правителя (впрочем, истоки этого понимания восходят едва ли не к XI–XII, а то и к V–VI вв.[23 - См., напр.: Канторович Э.Х. Два тела короля. Исследование по средневековой политической теологии. М., 2014; [Варъяш И.И.] Потестарные институты и должности в Испании в V–XV вв. // Властные институты и должности в Европе в Средние века и раннее Новое время. М., 2011. С. 392.]), т. е. начался переход от патримониального к бюрократическому государству. С конца XVIII в. вместо прав привилегированных сословий утверждаются, постепенно распространяясь на всё более и более широкие слои, «права человека и гражданина». В России профессиональная бюрократия формируется не ранее середины XIX в. (и то с оговорками). Практики политической демократии появились только в начале прошлого столетия, вскоре, впрочем, подавленные и выхолощенные коммунистической диктатурой.

Предметное рассмотрение свойств русской власти составляет основное содержание этой книги. Но всё же дадим их краткие предварительные характеристики.

Итак, надзаконность. Самодержавие вообще никак не описывалось в отечественном законодательстве вплоть до конца XVIII в., с этого времени оно лапидарно определяется формулой Павла I: «Император Всероссийский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной Его власти не токмо за страх, но и за совесть Сам Бог повелевает». Т. е. никаких границ власти самодержца не указывалось. И лишь в Основных законах 1906 г., принятых под давлением революции 1905 г., из этой формулы выпадает эпитет «неограниченный», ибо теперь император «осуществляет законодательную власть в единении с Государственным Советом и Государственною Думою» (статья 7). Таким образом, юридические ограничения русской монархии существовали менее 11 лет. Само понятие «закон» в царской России всегда оставалось проблематичным, ибо законом могло стать любое административное распоряжение верховной власти (только с 1885 г. оно должно было быть обязательно подписано «именем государя императора»). Характерно, что российские монархи, в отличие от большинства европейских, при восшествии на престол не произносили клятв своим подданным. Исключение – крестоцеловальная запись Василия Шуйского и гипотетическая крестоцеловальная запись Михаила Фёдоровича, но традицией это не стало. Надзаконность определяла отношения русских монархов даже в отношениях с собственным аппаратом. Самодержцы всё время стремились выйти за рамки уже закреплённых бюрократических процедур и реализовать свою волю посредством каких-то чрезвычайных учреждений – опричнины, Тайного приказа, Кабинета Его Императорского Величества, III отделения и т. д.

Надзаконность русского самодержавия выражалась в многочисленных актах властного произвола. Можно вспомнить удивительную для Европы свободу в распоряжении престолом, особенно ярко сказавшуюся при Иване III и в XVIII в. Или выводы — насильственные многотысячные переселения людей с места на место. Или опричнину — совершенно беспрецедентный случай государственного террора в Европе даже для XVI в. Или многовековое преследование старообрядцев. Или павловскую хаотическую тиранию. Или военные поселения, охватившие около 15 % русской армии и просуществовавшие более четырёх десятилетий, будучи юридически абсолютно незаконными. Или гонения на русский образованный класс за «мыслепреступления» с конца XVIII до начала XX в., от Новикова и Радищева до Льва Толстого. Или режим усиленной охраны, существовавший в ряде губерний (в т. ч. в Петербургской и Московской) с 1881 по 1917 г., приближавшийся к чрезвычайному положению, когда во внесудебном порядке любого подозрительного человека могли подвергнуть высылке.

В общем, подданные российских монархов всегда могли ждать от них неприятных сюрпризов. Крупный чиновник Министерства иностранных дел В.Н. Ламздорф (позднее – глава российского МИДа) в дневнике от 14 мая 1894 г. сочувственно процитировал слова своего знакомого: «…не может быть и речи о каких-то гарантиях существования в стране, где вас неожиданно отбрасывают на полвека назад, даже не крикнув “берегись”!»

Наряду с этими всё-таки экстраординарными практиками существовали и хронические – из века в век – чудовищный произвол и коррупция агентов самодержавия на местах, мало чем отличающиеся от стиля глуповских градоначальников, – уровень гротеска фантазии Салтыкова-Щедрина несильно превышает уровень гротеска в подлинных исторических документах.

Понятно, что верховная власть вовсе не требовала от администрации именно такого поведения. Но сама система во многом эти злоупотребления провоцировала. Во-первых, бесконтрольностью провинциальной администрации, которая была на местном уровне своего рода микросамодержавием. Во-вторых, негласной уверенностью, что для благосклонности высшего начальства «лучше перебдеть, чем недобдеть», а сигналы об усилении строгости оно посылало неоднократно. В-третьих, нередко монархи закрывали глаза на злоупотребления чиновников, если видели в них преданных, благонадёжных слуг (патримониализм, как и было сказано!).

Что же касается «автосубъектности» русской власти, то упорная борьба последней с любыми формами общественной субъектности проходит через всю историю второй половины XV – начала XX в. Уничтожение всяких следов самобытности всех русских земель, постепенно входящих в Московское государство. Полное подчинение городского самоуправления власти воевод и губернаторов. Запрещение любых видов общественной самоорганизации, даже благотворительных обществ. Жёсткое ограничение деятельности земства. В итоге в момент колоссального государственного кризиса после падения самодержавия русское общество не имело в руках никаких рычагов управления.

Ещё одна важная особенность русского самодержавия – высокий уровень его сакрализации, приближающийся к обожествлению. Сакрализация власти была присуща и Европе, но уже с XIII в. императоры и короли «заимствовали свой отблеск вечности не столько у Церкви, сколько у Правосудия и Публичного права в толковании учёных-юристов… Древняя идея литургической сущности власти постепенно исчезала, уступая место новой модели королевской власти, центрированной на сфере права»[24 - Канторович Э.Х. Указ. соч. С. 287.]. В отличие от других европейских монархий, к XVIII в. всё более и более секуляризировавшихся, русская, напротив, в это время усилила свою самосакрализацию, ибо начиная с Петра I, упразднившего патриаршество, российские венценосцы фактически соединили в своих руках и светскую, и духовную власть. «Сакрализация захватывает самые разнообразные сферы – государственное управление, национальное историческое самосознание, богослужение, церковное учительство (проповедь, преподавание Закона Божиего и т. п.) и, наконец, самоё духовность. Более того, царское самодержавие начинает приобретать статус вероисповедного догмата. Почитание царя становится рядом с почитанием святых, и таким образом культ царя делается как бы необходимым условием религиозности. Красноречивое свидетельство этого находим в монархической брошюре “Власть самодержавная…” [1906], где подчёркивается именно догматический статус царского культа: “Истина самодержавия царей православных, то есть поставление и утверждение их на престолах царств от Самого Бога, так священна, что по духу учения и законоположений церковных она возводится некоторым образом на степень догмата веры, нарушение и отрицание которого сопровождается отлучением от церкви” <…>. В чине анафематствования, совершаемом в Неделю Православия, среди перечисления главных догматических ересей в императорский период было вставлено (под № 11): “Помышляющим, яко православные государи возводятся на престол не по особливому о них Божиему благоволению и при помазании дарования Св. Духа к прохождению сего великаго звания в них не изливаются: и тако дерзающим против них на бунт и измену – анафема”»[25 - Успенский Б.А. [в соавт. с В.М. Живовым] Царь и Бог. (Семиотические аспекты сакрализации монарха в России) // Он же. Избранные труды. Т. 1. 2-е изд., испр. и доп. М., 1996. С. 285–286.]. Напомним, первая статья Свода законов Российской империи вплоть до самого крушения оной гласила, что повиноваться самодержцу «не токмо за страх, но и за совесть Сам Бог повелевает».

В начале прошлого века королева Румынии Елизавета с удивлением говорила обер-гофмейстерине последней русской императрицы Е.А. Нарышкиной: «У нас дела не так обстоят, как у вас. В вашей стране властители являются полубогами и могут делать всё, что им угодно. Мы же должны действовать, чтобы заслужить признание нашего народа». Как показывает последнее двадцатилетие, патримониальное сознание у нас вполне не изжито до сих пор. «Если человек – президент, ему всё можно. В России живём!» – сказал в 2021 г. пожелавший остаться анонимным один из инженеров таинственного дворца в Геленджике[26 - https://meduza.io/feature/2021/01/29/esli-chelovek-prezident-emu-vse-mozhno (https://meduza.io/feature/2021/01/29/esli-chelovek-prezident-emu-vse-mozhno) [дата обращения: 10.02.2021].].

Важно отметить, что мощный размах государственного насилия, свойственный всем инкарнациям русской власти, не компенсировался её эффективностью в других областях (за исключением – но далеко не всегда! – военной). Россия во всех своих обличиях была одной из самых недоуправляемых европейских стран с плохо организованной инфраструктурой, с запутанностью и нерешённостью множества жизненно важных проблем, с высочайшим уровнем коррупции и преступности. Но выше уже приводились слова Вебера о том, что для патримониального чиновника важнее преданность не делу, а господину, – последнего, видимо, такой подход тоже устраивает. В терминологии Майкла Манна государство в России обладало высокой степенью «деспотической» власти, т. е. властная элита могла править, «не вступая в какие-либо переговоры с группами гражданского общества»: «Деспотическая власть может быть наглядно измерена способностью правителей “рубить головы с плеч” и без хлопот удовлетворять свои прихоти с помощью подручных»[27 - Манн М. Автономная власть государства: истоки, механизмы и результаты // Неприкосновенный запас. 2018. № 2. https://magazines. gorky.media/nz/2018/2/avtonomnaya-vlast-gosudarstva-istoki-mehanizmy-i-rezultaty.html [дата обращения: 10.02.2021].]. Но зато степень «инфраструктурной» власти (т. е. «способности государства проникать в гражданское общество и централизованно координировать его деятельность посредством своей инфраструктуры»[28 - Там же.]) у самодержавия была довольно низкой (в СССР «инфраструктурная» власть стала значительно сильнее).

Но как случилось, что у европейского, христианского народа утвердилась неевропейская и, в сущности, антихристианская, тираническая власть?

1 2 3 >>
На страницу:
1 из 3

Другие электронные книги автора Сергей Михайлович Сергеев