Интеллигенты на Святой Руси. Часть первая

Интеллигенты на Святой Руси. Часть первая
Сергей Анатольевич Минутин

Тонкие животрепещущие вопросы постоянно мучающие российскую интеллигенцию поднимаются в этой книге. Душа новорождённого интеллигента непременно обретает фамилию, имя и отчество. Но проходят годы, и от ФИО остаётся либо имя, либо отчество, либо псевдоним, либо ничего. Труден путь интеллигента на Святой Руси. Как бы то ни было, перед нами – социальная фантастика.

В русской литературной традиции этот жанр глубоко укоренён и призван продемонстрировать социально-философские воззрения автора либо от ничего к ФИО, либо в обратную сторону.

Сергей Минутин

Интеллигенты на Святой Руси

Роман

Часть I

Интеллигент – это человек «особой складки»: терпимый, лёгкий в интеллектуальной сфере общения, не подверженный предрассудкам – в том числе шовинистического характера.

Многие думают, что раз приобретённая интеллигентность затем остаётся на всю жизнь. Заблуждение! Огонёк интеллигентности надо поддерживать. Читать, и читать с выбором: чтение – главный, хотя и не единственный, воспитатель интеллигентности в главное её «топливо». «Не угашайте духа!».

Способность приобретать знания и самый интерес к знаниям растут в каждом отдельном человеке в геометрической прогрессии. К сожалению, в обществе в целом общая образованность падает, и место интеллигентности заступает полуинтеллигентность…

Первобытных людей безосновательно считают грубыми, жестокими, грязными. Если потому только, что они были ближе, чем мы, к животному миру, то ведь животные чистоплотны, обладают исключительным пониманием друг друга, приверженностью к своим обыкновениям, и т. д.

Я думаю, что у первобытных людей был великий фольклор, прекрасная травная медицина, умение делать хирургические операции, богатые обычаи и свои празднества, а между собой они умели держать слово, были нежны к детям и щедры…

    Дмитрий Лихачёв

Глава первая

Вячеслав Константинович Соммер был писателем. Это был факт неоспоримый, подтверждённый наличием членского билета Российского союза писателей № 4015 и членским билетом Российского Союза профессиональных литераторов № 2017-150.

Уважительно и возвышенно почитатели его таланта звали его Вячеслав или Слава. Старые приятели были не столь щепетильны в обращении к великому русскому писателю и ограничивались окликами: Славка или Славуня. Одно несомненно: и те, и другие признавали в нём наличие таланта к сочинительству.

Вячеславу Константиновичу было абсолютно наплевать и на славу, и на своих почитателей. Он любил хорошо гульнуть, выпить и закусить. Проще говоря, он любил жизнь в самых её низменных материальных проявлениях. Но в эту жизнь каким-то странным образом вползла литература. Сначала он читал чужие книги, а затем начал писать свои.

На вопрос, зачем он это делал, ответа не было. Ему были не нужны ни деньги, ни популярность, ни вечная память в архивных папках и доносах. Что-то ему неведомое давило на него и не отпускало, постоянно нашёптывая, что любая мысль, отличная от «пожрать» и «поспать» – великая мысль. Но он то как раз и стремился больше всего пожрать и поспать. В этом стремлении к нормальной жизни, и невозможности её постоянно вести, была заключена драма, именуемая философами как закон единства и борьбы противоположностей.

Этот, в общем-то, пустяшный для обычного человека закон терзал его не на шутку. Он заставлял его быть наблюдательным. Он же терзал и пишущую руку, пальцы которой без ощущения силы, толкающей ручку вперёд по бумаге бесконечно зудели и чесались. Конечно, была ещё и «жопа», которая тоже требовала усидчивости.

Сначала Вячеслав Константинович смотрел на эту «литературную тягу», как на проявление новых, связанных с выходом человечества в информационное пространство пороков. Он перестал читать, смотреть телевизор и слушать радио, но «литературный зуд» всё сильнее и сильнее брал его за горло. И тогда он смирился, решив, что это что-то ему неведомое терзает его тело в целях развития души. Он даже начал думать о боге, но не слишком часто, и не особо надеясь на то, что бог его заметит. Да и смотреть богу на него особых причин не было. Он уже был не молод, писать начал поздно, а значит, родился без «божьего дара».

Литературный дар нахлобучил его тогда, когда на голове уже почти не осталось волос, а живот почти закрыл мужское достоинство. Но он ещё не был и слишком стар, чтобы господь таким образом готовил его для своего высшего суда. Поэтому, к богу Вячеслав Константинович обращался редко, хотя и питал к нему огромное почтение, ибо точно знал, что без него нигде и ничего происходить не может. Другое дело Дух Святой. Его присутствие в своей жизни Вячеслав Константинович чувствовал постоянно, и обращался к нему часто. Дух Святой настигал его самым неожиданным образом, и заставлял трудиться. Иногда Вячеслава Константиновича посещала крамольная мысль о том, что на всём белом свете есть только он и Святой Дух, и больше никого нет, особенно из тех, кто бы мог отвлечь внимание Духа от него.

Не сразу, а постепенно, соединив своё тело с душой и Духом он вполне успокоился, решив что «попал под раздачу» где-то там в шестерёнках «небесной механики». А раз «попал», то с этим надо как-то жить. Это «попал» и «надо жить» сильно отличало его от других литераторов, ждущих свою волну вдохновения и алчущих от неё денежной отдачи.

Вячеслав Константинович больше всего ждал волну спада творческого подъёма, так как в это непродолжительное время он имел возможность чувствовать себя нормальным человеком. Он с наслаждением предавался обычным человеческим грехам: ел, пил, ходил в баню и приманивал на свои уже написанные творения хорошеньких девиц.

Впрочем, девиц он приманивал, объединившись с художником. Художник был его старым приятелем. Звали его Михаил Александрович Цветов. С такой фамилией он просто не мог быть никем иным. Художник, в отличие от писателя, был кудряв, худощав и усат. Они прекрасно дополняли друг друга. Художник тоже стремился к нормальной человеческой жизни, но и его без красок и кистей «глючило» и «плющило».

Короче говоря, они оба писали вынужденно. Один свои рассказы и длинные повести о прелестях текущей жизни, другой об этом же картины. Их обоих вдохновение чаще мучило, чем отпускало. Они оба смирились с тем, что дают своим Музам значительно больше, чем те им в материальной жизни, и за это бывают частенько ими измучены в жизни духовной.

Литератор на эту тему часто философствовал в деревенской баньке, объясняя художнику «небесную механику».

– Видишь ли, Мишель, – говорил он, – Возьми, к примеру, батюшку или на худой конец пастора, муфтия, раввина и прочее святое лицо. Что он делает? Он постоянно ведёт праведный образ жизни.

– Да, – соглашался художник, – Я бы даже добавил безгрешный и святой образ жизни.

– Верно. И этот образ жизни даёт ему право лгать с алтаря, даже с Алтаря Отечества, вводя в заблуждение паству, которая не всегда понимает кому она обязана своими несчастьями и проблемами. И только наставления «праведника» открывает ей глаза на её истинный путь к светлому будущему.

– Пожалуй, – соглашался художник.

– Мы же с тобой из другого мира. Мы с тобой, Мишель, выпали не из местной религиозной клетки, а свалились сюда из театра вселенной. Господь любит смотреть на игру актёров, и мы с тобой актёры. Может быть не ведущие, но играющие. Мы буйствуем и каемся, мы пьём и грешим. Мы с тобой Мишель живём, и этот театр нас не просто ведёт, он нас тащит по жизни. Вопрос только в том, куда?

Эти длинные диалоги обычно имели своих слушательниц, которые жадно внимали словам литератора, пытаясь угадать, напишет он о них свой очередной рассказ или нет. Девицы созерцали его хоть и с восторгом, но опасливо. Кто его знает, что он напишет. На художника же все женщины смотрели влюблённо. Для него они все были равны. Он не делал различий между девицами-девственницами, порядочными женщинами и падшими. Последние ему даже нравились больше. Его любимым лозунгом были слова: «Была бы женщина». И женщины его любили, что называется «зеркально». Он прекрасно писал «обнажёнку», открывая их обладательницам все плюсы и минусы женских тел. Для женщин он был даже больше, чем врач-гинеколог. Он был для них отцом. Это благодаря ему, и таким как он, гуляет по России поговорка: «Пока живы врачи – гинекологи, живопись не умрёт, как не вымрут и гинекологи, пока есть живописцы».

– Так вот, Мишель, мы не грешники, мы с тобой творцы, артисты. Мы всё время между молотом подлости и наковальней зависти. У нас только один грех – отсутствие тщеславия. Попы и прочие святые люди называют его гордыней. Этого греха наши коллеги нам с тобой простить не могут. Мы с тобой подрываем основу их творчества, а может быть и основу всей земной государственности. Значит, мы с тобой плохие люди, но нас тащит на сцену жизни. Меня с книгами, тебя с картинами. На сцене мы каемся. На сцене мы очищаемся от грехов. Именно за это нас и любят женщины. Они читают мои рассказы, они смотрят на твои картины. Они нас за это любят.

Если бы они видели нас на сцене во время труда, они бы к нам и близко не подошли. Это для «святого» процесс работы радость, помахал туда-сюда кадилом, ручку для лобызания протянул… А тут вены вздуты, глаза выпучены, пульс в висках стучит, то слова не успеваешь записывать, то краски подходящей не видишь. Одно мучение.

Художник внимал и согласно кивал. Иногда его взгляд устремлялся вдаль, значительно дальше своих возлюбленных натурщиц и даже дальше банного окна, куда-то за горизонт. Тогда он начинал и сам говорить странные вещи.

– Люди странные существа, погрязшие в самости и гордыне. Убогие считают, что для них уготовлен рай, надо лишь дожить в своём убожестве до Страшного суда. Алчные просто алчут рая, покупая индульгенцию у посредников, часто путая судью с адвокатом. Кого они только не «башлят», искупая свои грехи.

– Это же замечательно, – прервал речь художника литератор, – Люди в своей подлости хоть чего-то должны бояться. Это хорошо, что они платят за нынешний страх, опасаясь своего завтра.

– Наверное. Но с чего люди взяли, что каждому человеку в отдельности кто-то открывает врата в рай или ад. Не думаю, что в «небесной канцелярии» нашлись бы желающие на такую собачью работу. Открывать врата праведникам – это всё равно что ежесекундно распахивать створки дверей перед английской королевой или российским президентом. А вдруг, что-то не так сделаешь? К примеру, только одну створку двери откроешь, а перед тобой, ну прямо «праведник из всех праведников». Он вознесётся в рай, нажалуется богу и уволят тебя к чёртовой матери. А если эта должность была поганой, то какой же окажется другая? Открывать врата ада? При таком количестве желающих туда попасть, та ещё работёнка. Горячий цех. Оттуда пламя как из мартеновской печи, а туда толпа истеричек, лгунов, политиков, чиновников, бизнесменов и прочего многочисленного земного отребья.

Как-то так, за своими безгрешными беседами они и коротали своё свободное от «творческих ударов» время. Они вроде бы блуждали по следствиям, но в конце этих блужданий всегда приходил тот, кто знал больше, и их мозг начинала сверлить причина блужданий, требующая выхода. И литератор начинал писать ручкой, а художник кистью, создавая нечто из ничего.

Они никогда не видели того, кто знает больше. Но он всегда очень просто завершал их блуждания по следствиям, «вколачивая» в их мозг ясные мысли.

– Не мудрствуйте! Вы все суть-тело бога! Его материальное воплощение! Каждый человек – это его отдельная клетка, молекула, квант. Назовите себя как угодно. С ростом численности населения растёт и материальное воплощение бога, точно так же, как растёт ребёнок во взрослого человека. Ваша задача утончать себя как материальную клетку бога, наполнять себя знаниями, чтобы бог вернулся в состояние чистого духа. И так до бесконечности. Одни отжившие клетки выпадают в материальные отложения, другие возносятся ввысь, в энергетическое сияние вечности. Это вы называете адом и раем.

После таких откровений у литератора и художника наступали дни, месяцы «творческого запоя». Они спасали себя. Художник писал странные картины. На этот раз он писал человека странного вида создающего из светоносных нитей, похожих на паутину, совершенно немыслимые для обычных людей, образы. В этих образах соседствовали мрачный гранит, омываемый чёрной нефтью, и лучистое сияние ещё никому не известного источника света. А литератор замахнулся на описание самого святого, что знало человечество – на описание Святой Руси.

Глава вторая

Вячеслав Константинович ощутил от откровений того, кто знает больше, щемящую тоску неуловимого открытия. Ему моментально перестала нравиться вся текущая и радующая глаз жизнь. Всё и сразу стало недостаточно красивым и чувственным для него. Пар уже не так грел, женщины казались не слишком свежими, и их хотелось, как продукты, делить по сортам. А чужие книги его стали просто раздражать, так как литератор перестал видеть в них истину. Его начал одолевать писательский зуд. Терпеть он больше не мог и сбежал от всех.

На белом листе бумаге было написано «Жизнь». Вокруг листа по всей площади стола валялись окурки, бутылки из-под дешёвого красного вина, и только в самой середине стояла бутылка армянского коньяка и чашка йеменского кофе. Видимо эти атрибуты человеческого величия в достижении продуктовой цели, должны были вдохновлять литератора на подобный подвиг в литературе.

«Жизнь» давалась литератору трудно. Далее, крупными буквами и пьяной рукой он написал «Жизнь даётся. А раз она даётся, значит, у неё есть первоисточник».

После этой глубокой мысли литератор начал чесать голову, ковырять в носу, возбуждая нервные рецепторы. Обычно это ему помогало. Помогло и на этот раз. Рука стала толкать ручку по листу бумаги с ускорением. С некоторых пор, это великое слово «ускорение» стало венчать на Руси любой трудовой подвиг. Литератор тоже поддался этой авантюре и писал так же, как спринтер бежит стометровку с барьерами: ничего не видя, ничего не слыша, и только выкидывая литературные коленца, преодолевая барьеры.

И он писал: «Эх мать наша Святая Русь. К ней надо стремиться от первоисточника. Тело мешает. А первый посредник на пути от тела к первоисточнику – это наша душа. Надо слушать требования души и тогда всё встанет на свои места. У жизни есть уровни. Они для всех разные. Почему? Кто-то ведь знает. А для нас придумали сказку об условиях, среде и процессах размножения».

Написав эти крылатые слова, литератор вспомнил художника и его натурщиц. Он окинул стол тоскливым взглядом, и его неудержимо потянуло обратно в деревню, в баню, к прекрасному полу. Для этих случаев на столе и стоял коньяк. Налит он был в старинный сосуд из богемского стекла в виде «графини». У «графини» была чудесная головка с заправленными вверх волосами, венчавшими высокую и стройную фигурку. Её руки были сложены на груди. Она была изготовлена чешским мастером лет 200 тому назад и принадлежала к семейным реликвиям. Она всегда была наполнена коньяком. Литератор видел в этом некоторую символичность и сравнивал коньяк со своей кровью. Матушка литератора называла эту реликвию просто «Графиня» и относилась к ней весьма небрежно. Во времена детства литератора «Графиня» чаще была заполнена самогоном, чем прочими благородными напитками. Короче говоря, жизнь за несколько столетий потаскала её по «подворотням» и «дворцам». Легенд с ней не было связано никаких, а может быть литератор о них не знал. Матушка его спокойно обращалась с такими фамилиями, как Сомерсет Моэм, Дитрих, Соммер, добавляя при этом «родственнички». Так или иначе, но «Графиня» стала со своим содержимым музой литератора. Он искал подобную красоту в других женщинах, но не находил. Им всё время чего-то не хватало до её форм: утончённости, прозрачности, стройности, а главное содержания. Возможно, поэтому и жизнь литератора была отличная от жизни общества.

Он продолжил писать: «Если жизнь складывается ни как у всех, то это ещё не значит, что она неправильная. Стоит присмотреться к жизни общества, и становится видимой жизнь стада из которого крайне редко выбиваются те, кто слушает свою душу. Стоит только присмотреться и увидишь, что человек до семнадцати „святых лет“ проживает эти семнадцать лет как попало, то есть, как родители на душу положат. Затем он так и живёт с контуженной душой и в холостую ещё лет шестьдесят. В этот период он совершает „общественный подвиг“, который любят описывать бестолковые поэты. Он рожает, сажает, строит и тырит. А если поднять завесу этой тайны, то до семнадцати лет человек ещё мал и глуп, а значит, у него есть надежда на будущее. После пятидесяти надежда неумолимо угасает. Но счастливы ли те, кто живёт с семнадцати и до пятидесяти?».