Ленты Мёбиуса

– Приехал! – обрадованно всплеснула руками Анна, как только Алёша вслед за Женькой вступил в избу. – Сейчас! Сейчас! Проходи к столу.

Алёша прикрыл тяжёлую дверь. Потолок и пол в избе из широких плах, крашены. Большая русская печка. Несколько шкафиков для посуды, несколько стульев, столик, вдоль стен лавки. Стены оклеены давнишними обоями. На божнице старинная икона… И ещё одно бросается в глаза: над столом приколоты на кнопки вырезанные из журналов портреты Пушкина и Есенина.

– А у нас суп из овдинцев.

– Из чего?

– Из… Из грибов солёных, из волнух. – Она поставила перед Алёшей глубокую миску, положила два ломтя аппетитно пахнущего чёрного хлеба и ложку. – Кушай! У нас груздей по тому году опять не было, вот волнухи. …А тебе чего? Молока опять? – спросила Анна у Женьки. – Вот, молоко только пьёт. Да в нём, говорят, всё есть. – Налила полный бокал. – А вечером, Алёша, приходи ужинать, будут щи со своим мясом, специально для такого случая кусок берегла.

Суп пахучий. С картошкой, с луком, с лепестками долго лежавших под гнётом грибов, с ложкой сметаны. Вкусный!

– А… а что там за камень с надписью? – вспомнил, откусывая хлеб, Алёша.

– Это вон, Женя… На камне написали кой-чего нехорошее. А у меня краска осталась старая. «Женя! – говорю. – Иди хоть замажь». А он матюги так соскрёб, и вот написал, – засмеялась она.

От её доброго смеха невольно засмеялся и Алёша. …Женька, с набитым ртом, мычал что-то, вытягивая, по привычке своей, шею и задирая голову, стукал по груди кулаком – это я!

* * *

– Теперь у нас горячая пора – сенокос, – рассказывала Анна, подводя Алёшу к его отцовскому дому. – Ой! Вон видишь! – показала рукой на появляющуюся на горизонте тёмную тучу. – Опять нехорошая туча идёт. А как дождь? – повернулась она к Алёше с таким страхом в глазах, словно решалась её судьба. – Не дай бог. Может, завтра поможешь нам?

– Конечно, помогу, – легко согласился Алёша.

– Ну вот и хорошо. А то людей не хватает. У всех свои дела. А сенокос. …Вот и дом твой, раз у меня остановиться не хочешь. Я уже подтопила сегодня. Женя это так дорожку прокосил, – заторопилась она. – Ещё не умеет настояще. Видишь?! Видишь?! Мы б всё обкосили…

Алёша её не слушал, он смотрел на дом, который, как коренастый, согнувшийся под ношей мужик, был невысок, отчего казался широким. Густая трава вокруг дома дотягивается до низко установленных небольших окон. Верхний посеревший наличник крайнего окна оторвался, держится на одном, вбитом посередине гвозде. Поэтому один конец наличника приподнялся, а второй опустился – словно вздёрнутая над прищуренным глазом бровь – что, приехал?

Крыша пологая. По её потемневшему шиферу кое-где крапинки мха. Труба из красного кирпича полуразвалилась. Мелкие и крупные обломки её вытянулись полосой вплоть до широкого потока, в котором их набралось, наверно, немало.

Перед домом растёт небольшая черёмуха. Вдоль забора посажено несколько кустов цветущего ещё шиповника. Забор настолько стар, что не падает только благодаря кустам, придерживающим его своими веточками.

Дорожка к веранде в самом деле выкошена плохо, остатки срезанных стеблей стоят высоким неровным ершом, словно длинные копья где-то вдали, у горизонта, идущего невидимого войска.

В доме, хотя и топлено, чувствуется тяжёлая на вздох нежилая стылость.

В избе всё так же просто, как и у Анны. Только потолок, до которого можно достать рукой, из светло-коричневых щелистых брёвен. Русская печь стоит на деревянном основании-подрубе, обшитом доской и выкрашенном в разные цвета. С одной стороны подруба, под устьем печи, дверцы какого-то шкафика.

На божнице икона. По стене вокруг неё и дальше в стороны много старых фотографий. Среди прочих портрет молодого мужчины в форме. Фотография овальная. Она висит почти вплотную к косяку одного из окон, отчего из-под тюлевой занавески этого окна на фотографию выползла муха….У мужчины поджаты губы – можно подумать… что из-за ползающей по его лицу мухи.

– А это отец? – спросил Алёша.

– Где?.. Нее. Это дед Алексей, прадед твой, умер уж давно. Он старостой в церкви был и звонарём. Вот и иконы все от него. Я сегодня её принесла, поставила, – показала она рукой в красный угол, – а ведь оставить было нельзя, украли бы.

– Ой! – вдруг искренне огорчилась Анна, – фотографии отца твоего у нас и нету. Мама твоя после смерти Георгия все задевала куда-то. Любаша, она ведь у мамы с папой последней была, избалованная. Как живёт-то? Ведь ни столечко о ней не знаем, ничего не напишет. Я уж как обрадовалась, когда ты телеграмму дал. Слава богу, объявился.

– …Я её тоже почти год не видел, – закраснелся Алёша. – Я в другом городе живу, отдельно. Учусь.

– Аха… Ты, Алёша, как: отдыхать будешь или на кладбище пойдёшь?

Алёша помолчал немного:

– На кладбище.

– Я тогда тебе объясню всё. Я уж сама не пойду, далеко мне… Мы на кладбище в этом году почистили всё. Хорошо стало!

– Женя бы проводил, да нету уж его. Ещё дорогой улизнул. Побегун. Годы такие, ничего, придёт и его время заботное… – вздохнула. – Пойдёшь сейчас по той дороге, по которой пришёл. Только в лес с поля не заходи, а там по кромке поля (как раз перед камнем) дорожка будет. Ты иди по этой дорожке, она тоже в лес свернёт. Можно и через асфальт, кругом. Но ты иди по этой, ближе.

Ну, кладбище там увидишь. Там бор начнётся и большая дорога от асфальта придёт.

Вот здесь ограда, – начала Анна для наглядности рисовать указательным пальцем у Алёши на животе. – Здесь большая калитка. И тропинка, широкая, натоптанная. Ты иди по ней, иди, иди… – Она повела пальцем от живота вверх. – Там в стороны много маленьких дорожек отходит. Только ты по ним не сворачивай. А как дойдёшь до холма… чуть-чуть направо – и синяя большая ограда, синие кресты. У нас всё кресты… Не памятники, ничего там, а кресты. Тут все наши…

Вот оградка. – В её воображении кладбище сменилось отдельно взятыми фамильными могилами. Она нарисовала большой прямоугольник, захватив всю грудь Алёши. – Вот здесь калитка на завёртыше. Здесь, как зайдёшь, дедушка Иван, тебе прадед. Это не который в церкви работал. Он ослеп рано. Не знай от чего, а слепой был. Но сам ещё до реки спускался и через мостик переходил. Считал в уме как на счётах. А сколько сказок знал!.. Может, сам придумывал. Здесь жена его, Мария Ивановна. Она рано умерла, я её не помню. Но как дедушку приведёшь на могилку, он: «Мария Ивановна, Мария Ивановна…» За Марией Ивановной раньше столик с лавочкой был, где поминать, но места не было, и мы его убрали…

…Долго… долго стоял Алёша перед могилой отца. Небольшой холмик, на котором спелая земляника. Крест над холмиком высокий, из толстого бруса. На фотографии совсем молодой, как Алёша, парень. «Тётка говорила, другой не было». – «Учителем, значит, был, приезжий, а мать ничего не рассказывала; старше её был намного, любила его».

Наконец, когда занемели ноги, сошёл с места. Притронулся к кресту:

– Пойду я.

Снова окинул взглядом все могилы, всю, довольно большую, оградку, которая при необходимости, как и должно быть, расширялась и уже забралась немного на холм.

– Пойду.

На перекрёстке узкой лесной дороги и грунтовки в задумчивости бредущий Алёша… вздрогнул от неожиданного крика:

– Емеля! Емелюшка!..

Алёша остановился и повернулся на крик.

По грунтовке, идущей от асфальта, спешил светловолосый молодой человек. Невысокий. Худой. Казалось, что пьяная улыбка на лице его была вызвана собственной, сбивающейся то в одну, то в другую сторону, походкой. …На ногах модные светлые кроссовки, модные новенькие, но уже замаранные грязью и пылью, джинсы, которые, видимо, великоваты, так как заметно собраны ремнём на животе. Футболка с крупной нерусской надписью, тоже модная…

– Земелюшка!.. – почти проревел молодой человек и с ходу обнял Алёшу. Тот, хоть и отстранился назад, всё-таки попал в распахнутые объятия.

– Земелюшка! Как хорошо, что я встретил тебя здесь! – между тем до слёз радовался человек. – Земляк ты мой хороший! – Неожиданно, словно, что-то вспомнив, он сразу обеими руками схватил Алёшину, потряс её и представился: – Юрий!.. Юрий!.. – повторил зачем-то…

– …Алёша.

– С кладбища?! – всё не отпускал Алёшиной руки. – А я на кладбище. Батька у меня там, к батьке… – Вдруг, всмотревшись в Алёшу, снова спохватился, испуганно отдёрнул руки. – Извини… Извини меня… Извини ты меня… пожалуйста, землячок. – И, отмахиваясь руками, как… от докучливых комаров, наговаривая что-то себе под нос, в самом деле пошёл к кладбищу. Он пересёк уже плотно стоптанную, противопожарную полосу, размашисто открыл калитку и вошёл в ограду.

* * *

В деревню Алёша вернулся поздно вечером. С удовольствием поужинал у Анны. В родном доме, с помощью Женьки, перетащил из горенки в избу старинную железную кровать с точёными набалдашничками на спинках. Поставили кровать почти посерёдке комнаты, так «чтобы лежать и на фотографии смотреть».

Говорят, что на новом месте засыпают плохо. Алёша, хотя перед его закрытыми глазами сплошной чередой картинок проплывало увиденное за день, а слегка опьянённое сознание, под счёт взбудораженного сердца, качалось в волнах впечатлений, заснул почти сразу.

10

…Алёша вскочил на кровати!.. – кто-то стучался, колотились с такой силой, что дребезжали, боясь выпасть и разбиться, стёкла в рамах. Испуганный, в сонном ещё оцепенении, Алёша подошёл к ближайшему от красного угла окну, отдёрнул шторку… – и сразу отступил, прогнулся назад! В упор на него глядел бородатый мужик в бейсболке. В руках, кажется, на замахе, мужик держал топор, повёрнутый к Алёше обухом.