Минуты мира роковые… Повести и рассказы

Грусть… да, именно грусть испытываю, покидая эту странную гостеприимную землю, где, впрочем, людей убивают легко и отвратительно, как мух. Вчера к вечеру ко мне вернулся дар связной речи. У быстрой горной реки, обнимающей скользкой холодной змеёй чайхану под чинарами. Духовного или физического, чего было больше в этом малом фрагменте моей жизни? Конечно, физического. Особенно при сопоставлении его узора с прекрасными днями северного петербургского лета. Но уход в это физическое был как сказка, может быть, не всегда умная, но глубинно, по-детски мудрая. Это был, возможно, лучший отрезок моей жизни, преломляемый завтра хребтом киргизских гор. Я был пьян и здоров все эти дни, окружен вниманием, уважением, женщинами… до изнеможения.

Странно, и, пожалуй, от этого-то мне более всего и грустно: позавчера расстался с Курновай, даже не попрощавшись. Она приходила ко мне в тот день трижды. Но я устал и был не готов к объятиям. Предложил ей сходить в ресторан, она обрадовалась и побежала переодеваться. И вот, под одобрительный свист и улюлюканье её знакомых: «Катя, ты надолго? Куда? Пьянствовать?» – мы вышли на улицу. Мне было весьма неловко от такого внимания встречающихся (и почти всех её знакомых), она же было явно горда этим. В пустом и скучном зале ресторана мы провели не более часа. И весь этот час нас пристально, в лучшем случае округлив, в худшем – сузив чёрные с рыжеватыми отсверками глаза, рассматривали многочисленные узбеки, заходящие на пять минут выпить у стойки тёплой водки. Мы с Курновай представляли собой явный мезальянс: северного типа русский и яркая сверкающая узбечка с примесью киргизской крови. Только выйдя на улицу, где, слава богу, скоро стемнело, я почувствовал себя в этом внезапно ощетинившемся для меня городе хорошо.

Была прекрасная южная ночь. Я шел рука в руку с дочерью этой волшебной страны, слушая её милую болтовню. Видел, что моя спутница, похоже, немного влюблена в меня. В гостиницу мы вошли вместе. Она поднялась к себе в номер, обещая тут же спуститься ко мне. Оставшись один, я разделся, лёг. Курновай всё не было. Взял томик «Декамерона», почитал первые его страницы в жёлтом круге настольной лампы. Я и хотел и боялся прихода Курновай. Мне нужна была больше нежность, чем резкая страсть. Задремал. Сквозь сон услышал её шаги, толчок в дверь, которую я не закрыл, и вот я уже в её словах и объятьях. У неё нехорошо: в училище, где она работает освобождённым комсомольским секретарём, повесился подросток. Она жалуется мне в плечо, что ей плохо здесь, никто не понимает её, хотят только обладать телом, но нет ни капли любви вокруг. Она прижимается ко мне жарким, чуть жиреющим телом. Но я не могу, не хочу просыпаться:

– Завтра у меня трудный день.

– Ну, ладно. Спи, – шепчет она мне в щёку, целует в лоб. – Я пойду?

Не отвечаю. Она приваливается последний раз к моему животу спиной, свесив уже с постели ноги, ищущие в темноте тапки. Тепло её тела входит в меня, но не успевает зажечь. Спина её выпрямляется, она встаёт и уходит, осторожно прикрывая за собой дверь.

На следующий день её подруга сказала мне, что Курновай уехала на два дня по делам в Фергану или Ташкент. Я улетаю во Фрунзе завтра утром. И больше никогда не увижу Курновай.

6.

Вчера оставил Ферганскую долину. Перелетел горы примерно за час. От иллюминатора не отрывался, настолько завораживающая картина открывалась за ним. Собственно горы – суровое каменное море с белыми гребнями ослепляющего снега – продолжались минут двадцать. Безжизненное время, разделяющее надвое шахматные зелёные клетки полей и цветущие сады по склонам.

В аэропорту меня встретили, через час я уже читал лекцию, а ещё через два был в гостинице. Разложил вещи – номер сразу стал роднее и ближе. Окна выходят на панораму волшебных гор, начинающихся почти у самого цоколя гостиницы выжженною травою цвета сукна солдатской шинели. Дальше, в километрах в пяти-десяти отсюда, эта шинель незаметно переходит в великолепную изумрудную мантию, изящно уложенную на царственных плечах земли и отороченную поверху чистейшей белизны снегом.

Как и в прошлый мой приезд в Пишпек, не обошлось здесь без приключений, которым позавидовал бы любой мужчина, если бы мог поверить в их возможность. Впрочем, они и возможны для властителя нефтяного оазиса, в гареме среди пальмовых рощ, миллиардера, не пожалевшего для своей мечты миллион, или такого созерцательного бездельника, как я. Началось всё в прохладном мраморном шатре пригостиничного ресторана. Здесь, по непредусмотрительной воле надоедливого киргиза, страдающего комплексом неполноценности и хвастовства, оказался за одним столиком с целым интернационалом женщин: полька, журналистка из Вроцлава и две медсестры – уйгурка и казашка. Втроём они отмечали здесь годовщину боевой дружбы, завязавшейся в Кабуле. Не знаю, каким уж это образом получилось (сила отталкивания со стороны киргиза помогла, что ли), но я увёл всех трёх женщин к себе в номер и полночи сравнивал без всякой помехи красоту их тел: ног, грудей, животов, талий, ощущая всё это глазами, губами, ладонями, мыслью… Полька Ирена красива, но несколько холодна. Прекрасные крупные ноги её осенены нежным пухом, грудь мягка у сосцов и упруго-податлива у оснований, кожа нежна и прохладна. Уйгурка Анар (что означает по-русски «гранат») первая предложила мне свои губы, легла на постель, позволила мне, лаская руками её голые матово-гладкие, без единого волоска ноги формы, как у джорджоновой Юдифь, дойти до живота и выше. Извиваясь в моих объятьях, откидывая в исступлении страсти голову назад, за белую подушку, по которой как змеи ползали ее чёрные косы, она шептала: «Серж, Серж, мы не одни, Серж». Грудь у Анар такая же, как у Ирены, и обе девчонки не носят лифчиков. Кстати, пока я наслаждался и наслаждал Анар, Ирена молча сидела в кресле «Эзоп», курила и смотрела на наши «страдания», и только чуть вздрагивающие её ноздри выдавали волнение. Третья девушка, казашка Бахтар, стояла на балконе под звёздами и тонким серпиком растущего месяца, осенявшим горы. Чуть раньше, ещё до того, как я ушёл в лабиринт наслаждений тела, я услышал от неё небольшой рассказ, как она подружилась с Иреной в Кабуле, где работала в госпитале медсестрой и где у неё на руках на её глазах родному брату ампутировали обе ноги.

Тронутый, если не сказать потрясённый её рассказом, я прочитал Бахтар написанные на севере стихи:

«Восьмидесятый год, в Кабуле танков гул.
В России серебристые морозы.
И в Ленинграде мусульманин гнул
неслыханные цены на мимозы.
Я покупал душистый стебелёк
побега нежного, чтобы к ногам богини
успеть отнесть, покуда не поблёк
цвет красок мира, что Любовь покинет».

Я горжусь, что в этом месте Бахтар опустила голову на перила балкона, и плечи её задрожали от неудерживаемых ничем рыданий.

«Мой продавец задумчиво смотрел
на веточку, мной выбранную… Что же?
Неужто здравый смысл не уничтожен,
хотя и начинается отстрел?
А продавец на веточку смотрел,
и сквозь морозный дым мне чудились отсветы
огней пожарищ, но любовию согреты
не были разве лучики тех стрел,
что собираются у глаз при смехе
и те страданием оставленные вехи
на смуглой коже щёк у лба и губ,
и разве мир не всем живущим люб,
хотя любви встречаются помехи…»

Хотя Бахтар и подружилась с Иреной в Кабуле, где та работала журналисткой, но запретила читать это стихотворение ещё раз, когда та вышла на балкон.

– Пусть это будет только для меня… Самый мой счастливый день сегодня. Я никогда не встречала таких людей, как ты…

Губы Бахтар – словно нежный бутон распускающейся розы, руки порывисты и жарки, а груди её я не касался. Эта девушка была более красива душой.

7.

Светлеют горы. Жду Анару. Голова кружится после вчерашней пьянки. Уверенности нет. Да и не записывал я давно уже ничего в этот блокнот. Хотя происходило многое. Но сейчас я должен запечатлеть ожидание. Когда она придёт? Или помешает что-нибудь? И как получится у нас сегодня? Позавчера было хорошо говорить, но в постели я был слаб. Мне никак не удавалось насладиться, да и Анара не особенно помогала мне. Обидно, что сейчас, когда всё само шло в руки и многое я держал в них, мне не хватило внимания, чтобы запечатлевать. И сколько возможного я упустил! Но насладился током времени вполне, пропуская его через каждый краешек плоти, уголок сознания, управляя в своевольном и неумолимом его течении слабым, но и могущественным движением пера.

Даже сейчас, когда голова кружится от вчерашней пьянки, по-видимому, напрасной, я смотрю в окно на горы, и вдруг они качнулись – воздух между мной и ними был поколеблен, и я осознал всю зыбкость неменяющегося пейзажа, движущегося вместе со мной от секунды к секунде в волне времени. И именно гора и небо с облаками и птицами над ней, белые домики среди кипарисовых свечей у её подножия, я, сидящий в кресле «Эзоп», – всё это тонет, тонет во времени, а слабое движение руки, удерживающей перо, стремительней и легче времени и потому не потопляемо в нём. Внезапный дождь, как брошенная чьей-то рукой прозрачная сеть, мягко опустился на гору и аул у её подножия.

Пожалуй, Анара не придёт. У меня заболело горло. Впервые в этой поездке я, кажется, немного простыл. Если Анара не придёт, я буду записывать всё, что происходило со мной в последние три дня. Хватит, чем заняться. Или буду записывать то, что окружает меня сейчас…

…Нет, всё-таки кто-то определённо хочет помимо меня удержать этот пейзаж, поймать его, словно бабочку, во влажную вуаль мягко набрасываемого дождя. Едва первая ткань была порвана кинжальными ударами солнечных лучей, и пейзаж вырвался и загудел, как шмель, мириадами цикад в траве и птиц в поле перед горою, как второй взмах огромного сачка в чьей-то невидимой руке мягко и могущественно снова заполонил его. Но опять – на секунду! Вновь солнце разрывает ткань, и снова – взмах. Снежные горы встали из серого марева на горизонте, в двадцати километрах от меня, от белизны блокнота у меня на коленях – их сверкающая белизна. Странно, почему Анара не приходит? Может быть, помешал дождь в горах? Может быть, дорога между нами размыта, завалена камнепадом. Стук!

Но боже, это не она. Это другая женщина, которую я не захотел удерживать у себя, отпустил её через пять минут. Она спросила только, нет ли у меня её подруги, и, убедившись, что нет, спросила ещё, как съездить на Иссык-Куль. Я ей всё объяснил и проводил до двери прохладного моего номера, моей норы, в которой так хорошо и которую я не хочу покидать ни сегодня, ни завтра, возможно.

Итак, судьба распорядилась, чтобы я оставался один, в заточении, что ли, и описывал всё, что вижу вокруг и в себе, словно на листе памяти, стремительно сворачивающемся, как свиток, в тёмный тугой рулон, из которого уже ничего не прочтёшь. Но покуда лист не свернулся в темь, и есть ещё свет, в котором можно читать… Муха ударилась, как чёрная точка, в стекло, побилась в него и улетела серпообразно стремительно на соседний балкон. И снова я один. А женщина, которая сейчас ко мне заходила, кажется, слегка влюблена в меня, по крайней мере, так говорила её подруга, с которой я провел позапрошлую ночь на балконе, читая стихи, обнимая её нежную, гибкую, как лиана, талию, вдыхая запахи горных трав, привезённые ею в длинных льняных волосах со склонов соседних гор.

Анара пришла с Бахтар и очаровательной дочуркой Зариной, маленькой, как куколка, одетой в белое платье, с громадным голубым бантом в чёрных волосах, серёжками в смуглых ушках, толстощёкой, белозубой, смеющейся. Зарина, играя, звонила по телефону своей младшей сестре Кристине. Трагедия в том, что у этой девочки нет отца, он погиб полгода назад в автокатастрофе. Девчушка – дочь двух народов, немца Петра Рифета и уйгурки Анары Медетовой, как я хочу, чтобы ты была счастлива в этом не очень-то улыбчивом мире, который взглянул на тебя уже так рано исподлобья угрюмо. Дай тебе счастье Бог.

Пили шампанское. Пока дочь играла с моими светозащитными очками и ела виноград с её гор, я, насколько позволяли, вернее, не позволяли обстоятельства, ласкал мать и принимал её ласки. Вышли на балкон. Зияющая в никуда воронка времени стремительно закручивала нас, уводя в своё узкое горло до полного истончения всякой плоти. Прощание! Это как последние песчинки, скатывающиеся с верхней чаши кока-коловых песочных часов в безразличную пустыню внизу, над которой, словно мираж, зависают ещё эти три-четыре крохотные песчинки, становящиеся дороже золота, и цена их растёт, пока они не упали на дно, к своим безучастным братьям. Они падают, вырастая в размерах до камней беззвучного горного обвала, погребающего под собой онемевшее призрачное счастье человека.

14 июля.

Последнее утро в Пишпеке. Оно полупрозрачно. Снежные вершины видны, как будто через толщу воды, на дне огромного озера, самые дальние едва различимы во мгле. Ближние изумрудные горы не так сочны, как утром неделю назад, и так и хочется подкрутить ручки насыщения и контрастности на этом «дисплее».

Не жарко. На балконе даже прохладно, когда пробегает по телу быстрыми прикосновениями своих многочисленных и почти бесплотных пальцев ветер с гор. Вещи собраны. Осталось положить в сумку блокнот и перо. Место для них оставлено. Жду, вернее, уже почти не жду теперь Анару. Хотя бутылка шампанского охлаждается под холодной струёй. Выпью не за любовь, так за Французскую революцию. Через полчаса. Когда перестану ждать. Выпью, пожалуй, один. Прощай, Азия. Здравствуй, Санкт, святой город, колыбель, раскачивающаяся всё сильнее и сильнее. С мрачной улыбкой обещания грядущего на губах.

Сейчас я откупорю шампанского бутылку и подниму пенящийся бокал за двухсотлетие Великой революции. Марат, Робеспьер, Дантон, Камилл де Мулен, Мирабо, Сен Жюст, Боунапарте пусть пройдут сквозь время к моему стоящему у цепи Киргизских гор столу и выпьют со мной из бутылки с советским шампанским… Будущее не ясно, прошлое темно, и только два-три факела в этой тьме озаряют годы вокруг. За одну из этих вспышек света среди кромешной тьмы я и буду пить.

    1989

Аппиева дорога

В основу положены действительные события января 52 года до н. э., происходившие в Римской республике накануне её падения. Поэтому автор считает необходимым представить список реальных исторических лиц, упоминаемых в тексте, а также лиц, не известных истории, что не мешает им, однако, быть реальными. Длительные размышления и логика событий убедили меня в существовании Сцепия Тронция, Феодора, Гудрунхен и ещё двух-трех персонажей, имена которых приводятся ниже.

ПОПУЛЯРЫ, народная партия:

• МАРИЙ, Гай (Gaius Marius), 157—86 гг., трибун 119 г., претор 115 г., консул 106 г., 104—100 гг. и 86 г.

• СЕРГИЙ КАТИЛИНА, Луций (Lucius Sergius Catilina), ок. 108 – 62 гг., претор 68 г., организатор заговора против сената в 63 г.

• КЛОДИЙ ПУЛЬХЕР, Публий (Publius Clodius Pulcher), 93—52 гг., трибун 58 г., вождь плебса.

• ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ, Гай (Gaius Julius Caesar), 102/100—44 гг., квестор 68 г., эдил 65 г., верховный понтифик с 63 г., претор 62 г., консул 59 г., 48 г., 46—44 гг., проконсул Галлии в 58—54 гг., диктатор на 10 лет с 46 г., пожизненный диктатор с 44 г.

• АНТОНИЙ, Марк (Marcus Antonius), 83—30 гг., начальник конницы у Цезаря, впоследствии триумвир.