Калинов мост. Змей Горыныч

– Ну а что дальше, рассказывай, – оживился Гарольд.

– Ну и дали мне в нос.

– А ты что? В штаны помочился. Хе-хе.

– Нет, я взял кусок грязи и залепил гаду в глаз. На время он ослеп, а я набросился сзади и начал душить. Когда меня оттащили от него, он уже был без сознания. Я думал, что он умер, но Бог спас меня, я не стал убийцей.

– Ха, а ты, оказывается, не такой уж святоша, как я думал. Или нет, Монашек? Ты не врёшь мне.

На мгновение Ратмир уловил укоризненный взгляд Филиппа.

– Я этим не горжусь, – заговорил художник, – это было ещё до того, как я принял послушание.

Наконец, они пришли, и Гарольд отпустил своего ученика. В избе Ратмир встретил Айрата, который встретил его радостными объятиями. Все здесь встречали художника радостными возгласами. Первое ранение, сильный шрам, и он, выжил, пережил уже свой второй бой, хоть ему прочили смерть ещё в первом.

За большим дубовым столом собрались уже почти все богатыри, кроме тяжело раненных и умирающих, которых сложили в отдельной избе. Олег, как обычно, сидел рядом с Всеволодом. Недовольное лицо воеводы теперь было похоже на сморщившийся сухофрукт. Очевидно, он уже сутра успел о чём-то повздорить с сотником. Но Олег, как и всегда, снова взял верх, по крайней мере, вид у него было не такой недовольный. Местные женщины подавали богатырям мясо и яйца, принесли горячего хлеба и мёда, поставили кувшины с квасом и вином. Вина по настоянию Всеволода было не много.

– Товарищи, – поднялся с места Олег с деревянной кружкой в руке, – воевода Вольга дал нам не лёгкое поручение. На этой земле зреет восстание, а мы знаем, что в любой момент могут вернуться колдуны. Если повториться то, что было три года назад, когда по всей новгородской земле хуторяне шли за колдунами, когда в Новгороде наступил голод и разбои, то мы больше не можем считать себя богатырями. Мы должны продолжить свой не лёгкий путь. Мы заглянем в другие сёла близ Змеиной Заставы и подавим восстания хуторян в самом зародыше. И когда здесь появятся колдуны, мы будет ждать их на заставе, уверенные, что нас не предадут местные. И дождёмся помощи из Новгорода.

– Что ж, желаю вам удачи, – поднялся вдруг Всеволод, – я же со своими людьми возвращаюсь на заставу. Воевать против простых землепашцев я не буду. Вы, новгородские суки, никогда не знали крестьянского труда, я же сам из крестьян, и я больше не буду воевать против своих.

Лицо Олега покраснело от ярости, желваки напряглись, а деревянная кружка, казалось, вот-вот лопнет у него в руке, выплеснув своё содержимое на стол.

– Ты нарушишь приказ воеводы Вольги? – сквозь зубы проговорил он.

– Ты не воевода Вольга. Ты лишь сотник. А воевода здесь я. И если хочешь спокойно жить на моей заставе, советую покориться. С колдунами же нам помогут справиться волхвы. Они такие же чародеи, они почувствуют приближение колдунов и обо всём мне доложат. Пойдём, братцы, нам пора домой.

И с этими словами Всеволод вышел из-за стола, и больше половины богатырей поднялись и последовали за ним. Олег сел на лавку, с трудом разжал зубы, чтобы испить из кружки вина.

– Ну, что будем делать, сотник? – спросил Гарольд.

– Разве не понятно? Мы возвращаемся на Змеиную Заставу.

Глава 11.

Живопись.

Ратмир стоял в сером песке и боялся пошевелиться. Страх сковал всё его тело. Он молча наблюдал за тем, как огромные шершавые змею прокладывают себе путь по этому песку. Они были ни на что не похожи, их уродливые змеиные тела были словно искусственно приделаны к такому де чешуйчатому туловище. Сверху чешуя была чёрной, как земля, снизу белой. Туловище с тремя змеиными шеями и головами имело и четыре когтистых лапы, которые и помогали ему перемещаться. Змеи на этот туловище как-то неестественно извивались, будто хотело оторваться и уползти, и в то же время словно принюхивались и искали что-то. Ратмир в деталях мог разглядеть это ужасное существо. Чешуя на его теле и шеях была значительно грубее и мельче, чем у обычных змей, под каждой из голов свисал морщинистый подбородок, на головах же были многочисленный шишки, похожие на рога, которые выступали даже на выпуклых лбах. Всё это делало существо больше похожим на сухопутную ящерицу, и всё же было в нём что-то и от водной стихии, что чувствовалось сразу. Возможно, уродца выдавали зелёные глаза, покрытые специальной пеленой, какая была у рыб и позволяла им видеть в воде. На змеиных шеях поблёскивала какая-то слизь, какую нельзя увидеть у сухопутных ящериц, но которая постоянно присутствует не теле у змей. И всё же, это существо принадлежало не только водной стихии. Было что-то ещё, что Ратмир пока никак не мог разглядеть. Он не мог понять, зачем змеям такие грубые головы, такие мощные и многочисленные зубы в пастях и, конечно же, странные кадыки. Юный художник видел это существо в мельчайших деталях и при желании смог бы изобразить его, но сейчас он застыл как в копанный, боялся издать даже малейший звук, готов был закопаться в этот странный серый песок, лишь бы существо не заметило его и не разорвало, как игрушку.

– О, это ты, Монашек? – послышался позади знакомый хриплый бас, – тебе что, жить надоело?

Ратмир в ужасе обернулся, ожидая увидеть Гарольда, но вместе этого разглядел Путяту. Послушника мало беспокоило, почему тысяцкий говорил голосом Гарольда, он с дрожью ужаса повернул голову обратно, и увидел, что все шесть мерзких зелёных глаз отвратительного существа смотрят теперь на него. Одна из змеиных голов открыла свою розовую пасть и вдруг… заговорила человеческими словами, хоть и грубым, больше похожим на рык голосом:

– Придут печенеги – погибнет застава. И змеи тогда победят.

– Нет, нет, – в ужасе дрожал Ратмир. Он не мог пошевелиться, застыл в оцепенении и чувствовал лишь дикий ужас перед мерзким созданием, подобным при этом человеку. Вокруг монстра же возникло едва заметное белое свечение, существо шаркнуло когтистой лапой и вдруг взмыло в воздух. Ратмир чувствовал, как всё больше уходит в песок. Песка уже было ему по колено, и он продолжал тонуть. Но юный послушник был даже рад утонуть в этом песке, чтобы не видеть этих неестественно парящих в воздухе змей с туловищем ящерицы. А существо неспешно делало круги на небе, осматривая местность, и, наконец, начало снижаться. Путята был ещё здесь, но теперь он держал в руке свой меч, лицо его приняло воинственное выражение. Ещё мгновение, и, казалось, он сам бросится навстречу мерзкому монстру. Но этого делать не пришлось. Чудовище снижалось прямо на Путяту. Тысяцкий замахнулся, но не достал лезвием врага: монстр был слишком высоко. Существо парило прямо над Путятой и никак не хотело снижаться. Ратмир увидел, что все три змеиных голов сделали глубокий вдох, и огромная чешуйчатая грудь стала ещё больше раза в два. И затем из ноздрей всех трёх змеиных голосов вырвались струи жёлтого пламени и устремились на Путяту. Тысяцкий вскрикнул от ужасной боли, лихорадочно замахал мечом, но это было бесполезно. Он горел, слово факел, а монстр всё извергал пламя. В какой-то момент Ратмир почувствовал, что чувство ужаса на мгновение пропало и сменилось чувством удовольствия. Ему почему-то нравилось наблюдать, как сгорает заживо Путята, постепенно превращаясь в чёрный горящую головешку. Но даже когда всё тело тысяцкого обуглилось, когда на нём нельзя было различить никаких признаков одежды или кожи, он всё равно продолжал издавать крик боли, исходящий откуда-то из самого нутра. Наконец, ужасная казнь закончилась. Пламя потухло, на месте, где только что стоял тысяцкий, появилась дымящаяся горста серого песка. И тут новая волна ужаса охватила Ратмира. Он понял, что это за серый песок, затягивающий его всё глубже, понял, что всё эти есть прах сотен, возможно, тысяч заживо сожжённых людей. Праха было невообразимо много, он был повсюду. И Ратмир почувствовал невероятное отчаяние от того, что вот-вот и сам превратиться в эту горстку праха. Вся его любовь, все его страдания и устремления, все чудесные воспоминания о Милане станут лишь горсткой праха посреди таких же гор. Ратмир лихорадочно пытался выбраться, но, чем больше он двигался, тем быстрее тонул в прахе. А монстр тем временем уже приближался, на этот раз он спустился на землю, сел прямо в серый песок напротив напуганного до смерти послушника.

– Нет, нет, – молил лишь Ратмир, – Почему? Кто ты? Что ты?

– Я – Змей Горыныч, – отвечали в один голос мерзкие пасти монстра, – и я уже близко.

А затем он стала набираться воздух в грудь. Ратмир вырывался изо всех сил, кричал и молился, но это было бесполезно. В следующее мгновение три огненных струи устремились прямо на него.

– Не-е-ет! – прокричал Ратмир и вдруг почувствовал пуховую перину, мокрое от пота одеяло, бревенчатые стены. Он был жив, это был всего лишь кошмарный сон.

– Чего разорался? – произнёс кто-то из богатырей.

– Опять твой змей? – раздался в темноте голос Филиппа.

– Да, он называет себя Змеем Горынычем. Наверное, потому, что он будто горит и сам извергает огонь.

Оставаться здесь Ратмир больше не мог и отправился на улицу. На дворе уже занимался рассвет, небо становилось тёмно-синим, звезды на нём почти все исчезли. Ратмир чувствовал невыносимый жар, будто он продолжал ещё гореть изнутри. Рядом с избой стояла наполненная водой поилка для лошадей, в неё послушник опустил руки и к своему удивлению увидел поднимающийся кверху пар. Понемногу жар начинал спадать. Ратмир не понимал, что происходит, но ложиться снова спать боялся. Вот уже шёл третий день, как богатыри вернулись на змеиную заставу, и всё это время его мучили кошмары. Однако сегодняшний кошмар был особенно ужасен, сегодня он вдруг начал воплощаться в реальности. Ратмир и впрямь начинал гореть и не понимал, что с ним происходит. Лишь одно могло успокоить юного художника, и все пять дней он предавался этому успокоению сполна, радуясь, что ничто не отнимает его времени. Ратмир вернулся в избу и взял оттуда небольшую сумку из мешковатой ткани. Набросив её на плечо, он направился к задним воротам заставы. Ворота эти почти всегда были открыты, поскольку располагались рядом с рекой – притоком могучей Волги. Сюда приплывали торговые корабли, а вода весной поднималась под самые городские стены. Змеиная застава была расположена очень удачно, хоть и проверить это до сих не было никакой возможности: на заставу ещё никто не нападал с момента её основания. Ратмир сел на небольшом холмике, покрытом травой, позади него были лишь городские стены, покрытые водорослями у своего основания, впереди – бескрайнее небо и заросли камышей у берега, а дальше медленно текущая вода. Ничто не могло помешать юному художнику заняться своим делом, и он достал белые дощечки, достал флаконы с порошками разных цветов, сделанные им ещё под Новгородом, и стал делать палитру. Пока смешивал порошки с водой и друг с другом, пытаясь добиться нужных цветов, прошло не мало времени, солнце уже значительно поднялось над горизонтом, а потому с мечтой отобразить на дощечках столь волшебный рассвет сегодня пришлось распрощаться. Но это не сильно огорчало Ратмира. Он понимал, что всё равно не сможет изобразить такой красоты, для этого его палитра была слишком бедна, а, возможно, и сами дощечки плохо подходили для настоящей реалистичной живописи. Но другого материала, на котором было можно писать, Ратмир не знал. Не так давно он узнал о существовании бумаги и записей на ней, но в те времена и бумага была такого качества, что на ней можно было писать лишь чёрными чернилами, про хост же он не слышал никогда. В уме юный художник всегда пытался себе представить, что бы могло заменить деревянные дощечки, но для этого ему не хватало знаний. И снова пришлось смириться, как всегда, и пытаться изобразить хоть как-то чудо, отрывшееся его взору. Трава блестела от росы, небо было чистым и оттого казалось поистине бесконечным. Но как изобразить бесконечную синеву, как изобразить блеск росы? В отчаянии Ратмир отшвырнул дощечку в сторону. И тут в голове стали вновь возникать ужасные образы из его сновидений и из реальной жизни, которое лучше были бы кошмарными видениями сна. Но последние были реальными воспоминаниями, и напоминанием о тех ужасах было лицо Ратмира, изуродованное ужасным шрамом.

Но тут он увидел выходящих из ворот горожан. В основном здесь были женщины, которые, вероятно, хотели воспользоваться речной водой для хозяйственных нужд. Ратмир молча наблюдал за ними, разглядел даже прекрасную дочь воеводы Всеволода, которая так напоминала ему Милану. Он тоже заметила его, хоть и тут же отвернулась, сделав вид, что не замечает. А затем женщины приступили к стирке, достали грязные вещи из корзин, зачерпнули воды в кадушки и ушаты. Теперь пейзаж был испорчен их присутствием, и Ратмир вынужден был оставить своё занятие. И всё же, принадлежности, необходимые для рисования, не убрал. Юные девушки только в самом начале помогали своим матерям, а затем детская натура в них победила, и они начали брызгать друг дружку водой, бегать и веселиться. Их звонкий смех эхом разносился вдоль реки, и Ратмир не заметил, как и сам начал улыбаться. Возможно, это и привлекло к нему местных красавиц. Сначала они подошли гурьбой, и, смеясь и переглядываясь, стали спрашивать, чем он тут занимается. Им было любопытно, никогда прежде они ничего не видели. Ратмир, как смог, объяснил им, что пытается изобразить красоту этих мест.

– Зачем это нужно рисовать на досках? – спрашивала дочь Всеволода, – ведь мы и так каждый день видим здесь эту красоту. Она жмурилась на солнце, и в этот момент особенно походила лицом на Милану. Ратмир почувствовал, как сжалось у него сердце, но не подал виду.

– Вы видите это каждый день, – отвечал он, – но я ведь уеду, и, возможно, этих мест больше не увижу. А так, вдалеке отсюда я всегда смогу вспомнить вашу землю.

Эти слова не могли не понравиться местным девушкам, а Ратмир в это время продолжал, обратившись уже к дочери воеводы:

– Во ты, например, очень красива. Такую красоту редко встретишь, но все люди смертны, и старость беспощадна ко всем. И если бы я мог изобразить твою красоту, мог запечатлеть в красках твой лик, то, возможно, ты бы смогла показывать картину своим детям, когда морщины уже коснулись бы твоего лица. И никто бы не забыл, как ты была прекрасна.

– Ты и вправду это можешь? – удивилась девушка.

– Правда, – отвечал Ратмир, – хочешь, покажу?

И она согласилась, и, казалось, когда она начала позировать ему, то стала ещё прекраснее, чем была. Возможно, она уже знала, что делает её краше, как нужно сделать волосы, надуть губки, задумчиво нахмурить лобик. И девушка даже и представить не могла, как она в этот момент похожа на княжну – сестру новгородского князя. Сначала её подруги были рядом, но потом им это быстро надоело, и они ушли по своим делам. Дочь воеводы же продолжала здесь сидеть, оставшись с художником наедине.

– Воевода твой настоящий отец? – спросил он невзначай.

– Нет, – печально нахмурилась девушка, – мой отец погиб. Мы жили в селе Пичаево, когда к нам пришли колдуны, точнее, их слуги из людей. Они забирали дань, не жалели никого. Когда отца не стало, мы голодали, но Всеволод взял её третьей женой, с тех пор голод прекратился.

– Значит, твои братья – Вацлав и Игорь, не сыновья твоей матери?

– Нет, их мать умерла недавно. Моему настоящему брату – 12 лет, его зовут – Фома.

– О, он – христианин. А тебя как зовут?

– Агния, – почему-то раздражённо отвечала девушка, – чего ты так долго? Дай посмотрю.

– Нет, – отвёл в сторону дощечку Ратмир, – ещё не готово.

– А когда будет готово?

– Дай бог к вечеру.

– Нет, я так долго не могу ждать. Моя матушка будет ругаться, у меня ещё много дел.