Под шапкой Мономаха

Никто не будет спорить, что наибольшим блеском отличалась внешняя политика Екатерининского царствования. В самом деле, при императрице Екатерине II Россия приобрела всю Литву, Курляндию, Крым и Кубань – громадные пространства земли, обладание которыми поставило Россию на берегах Черного моря, возвратило Руси ее западные области, взятые когда-то Литвою, и, наконец, навсегда избавило нас от возмутительных татарских набегов. Если бы во дни этих приобретений могли восстать из гробов старые московские люди, все помыслы которых в XVI и XVII веках устремлены были на ляхов, литву и татар, они в победах Екатерины II увидели бы торжество заветных русских мечтаний, завершение того великого дела, за которое они ложились костьми на западных и южных рубежах Московского государства. С самого XIII века, когда русская народность сразу подверглась натиску татар, литвы, немцев и шведов, вопрос народной обороны становится на первом месте в народной жизни и княжеской политике. Сначала вопрос этот заключался в том, чтобы возвратить себе политическую независимость, отнятую татарами. Затем, когда это было достигнуто и татары из господ стали трусливыми хищниками, приходившими к нам не за данью, а по-волчьи – за воровским полоном, тогда вопрос изменился: заботились о том, чтобы достигнуть безопасной границы на юге, от татар, вернуть в состав государства русские волости, взятые Литвой и Польшей и новгородский берег Финского залива, отнятый шведами. Столетия прошли раньше, чем вопрос о прямом сохранении гибнувшей народности естественно перешел в вопрос о достижении для этой спасенной и окрепшей народности правильных и естественных границ. Столетия прошли раньше, чем смиренное наставление московского князя Симеона братьям жить в мире, «чтобы не перестала память родителей наших и наша свеча бы не угасла» народной жизни, – сменилось горделивым заявлением великого князя Ивана III, что вся русская земля (и та, которою он еще не завладел) «от наших прародителей из старины наша вотчина». И опять столетия прошли раньше, чем разгром Швеции при Петре Великом доказал Европе, что у «Московита» выросла грозная сила и что Москва, решая свои вековые задачи, может осуществить, вслед за приобретением Балтийского побережья, и другие свои притязания на Литву и Черноморье. Петр Великий был прямым учеником и продолжателем дореформенных дипломатов Московской Руси, которые вели русскую политику по старым заветам и по старым же заветам в маститой старости меняли дьячий кафтан на монашескую рясу. Но эти старые заветы были забыты, когда со смертью Петра у русского кормила стали случайные люди и вовсе чуждые России фавориты, которые, вместо монашеского сана, за дипломатическую покладистость принимали титул графа от германского императора. Один только из таких графов канцлер А.П. Бестужев-Рюмин помнил петровские заветы, хотя и осложнял их собственными заботами о поддержании в Европе политического равновесия, о котором так мало заботился сам Петр. Тем не менее именно Бестужев был первым политическим наставником Екатерины II, и именно через него Екатерина могла войти в разумение насущных дел русской политики. И вот вековая старина оживает в делах Екатерины. Через головы своих близоруких предшественников Екатерина оглядывается назад на Петра Великого, справляется о том, как он поступал в том или ином случае, и соображает, как он поступал бы, если бы был на ее месте. Недаром она похваляется, что носит табакерку с портретом Петра Великого, чтобы всегда о нем помнить: в шутливой форме сказывается серьезная мысль, делающая большую честь политическому чутью императрицы. Решая польский и турецко-татарский вопросы, Екатерина чувствовала себя прямою продолжательницею Петра, а за ним и всей старорусской традиции, и мы обязаны признать за ней эту высокую честь. В истории нашего национального объединения Екатерина была таким же народным бойцом, как и «добрый страдалец за землю русскую» екатерининский солдат, положивший душу свою на полях Литвы и Польши, на Карпатских нагорьях и в дунайских камышах. Они привели к концу – каждый по-своему – то вековое дело, которое одинаково лежало на сердце и больших и малых людей московской эпохи, и разрешили, наконец ту задачу, над которой трудились лучшие московские умы, до самого Петра Великого включительно.

Итак, в политике внешней Екатерина сумела и смогла стать на высоту строго исторического понимания предстоявших ей дел, и блестящий успех был здесь наградой, заслуженной и взятой прямо с боя. Сложнее и труднее для оценки характер внутренней государственной деятельности императрицы.

Русское общественное устройство терпело существенные изменения в ту пору, когда Екатерина вступала в дела. Рушился окончательно тот старомосковский порядок, по которому всякое лицо и всякая личная собственность рассматривались как орудие правительственной деятельности, употребляемое для служения государственному интересу. В Московской Руси не было ни личной слободы, ни сословного права; были вместо них только личные привилегии и временные льготы. Все общество было построено на началах государственной крепости: каждый был прикреплен к какой-либо государственной повинности, а по этой повинности был прикреплен к тому месту, где жил, и к тому обществу, с которым был связан круговой порукой в отправлении служб и платежей. В этом государственно-крепостном порядке была известная своеобразная справедливость; она выражалась во всеобщем равенстве пред государством, равенстве бесправия. И Петр Великий не только не изменил этому старому началу, но еще и подчеркнул его, самого себя называя неизменно слугою государства. Служилые люди всех чинов были слиты при Петре Великом в один класс, «шляхетство», и поставлены в тяжелый служебный режим. Все уклонявшиеся от государственной тяготы и частно-зависимые люди (так называемые гулящие люди и холопы) были введены в непосредственные отношения к государству и прикреплены к государственным повинностям. Государственная опека при Петре Великом стала систематичнее, бдительнее и тяжелее. Тем с большею силою сказалась реакция против петровских порядков, когда после смерти Петра Великого «шляхетство» получило возможность вмешиваться в борьбу придворных лиц и партий в знаменитую печальной памяти эпоху временщиков. Быстрая и частая смена правительств и правителей, вызываемая отсутствием в династии правоспособных представителей власти, совершалась иногда в форме прямых переворотов. Вполне доказано, что эти перевороты производились гвардейскими полками, имевшими однородный, именно дворянский, состав и действовавшими за все «благородное российское шляхетство» в интересах целого сословия. Именно таким шляхетским движением была поставлена на престол и императрица Екатерина. Естественно, что шляхетское влияние на политические дела должно было обратиться в пользу самого шляхетского сословия. Императрица Анна облегчила шляхетскую службу, обратила поместные земли, дотоле признаваемые государственными, в наследственную собственность дворян, их владельцев, и вообще расширила права дворян в их недвижимых имуществах. При Елизавете дворянство превратилось уже в замкнутое привилегированное сословие и громко мечтало об освобождении своем от обязательной службы государству. Император Петр III, слышавший эти мечтания, осуществил их в манифесте 18 февраля 1762 года. Императрице Екатерине осталось или подтвердить годность раскрепощенного дворянства, и тогда во имя справедливости раскрепостить и прочие сословия, или, если этого нельзя было сделать, то вернуть государство к Петровским формам и отнять у дворянства преждевременно усвоенную свободу. Так ставился вопрос для Екатерины; что выберет она? последует ли Петру? продолжит ли дворянскую политику своих ближайших предшественников?

Вернуть государство к петровским формам было невозможно, если бы Екатерина этого и желала: давать права и льготы более легко, чем отнимать их, да к тому же отнимать у сословия, которое 20 лет уже стояло у власти и трона. Вряд ли, впрочем, Екатерина и желала идти против прав и льгот: по ее собственным словам, она поставила себе целью «понравиться нации»; «с республиканскою душою и добрым сердцем», «она старалась доставить своим подданным счастие, свободу и собственность». Могла ли государыня, так судившая о самой себе, усвоить себе политику порабощения и реакции? Разумеется, нет. Напротив, широкие освободительные планы витали в уме государыни, воспитанной на либеральнейших идеях века. Не только сохранения шляхетской вольности хотела она, но она искреннейшим образом мечтала и о вольности крестьянской. И время было подумать о судьбе тех крестьян и дворовых людей, которых, под общим названием «помещичьих подданных», административная практика отдавала в полное распоряжение землевладельца, а закон определял как сословие государственных плательщиков. Все знали – от крестьянской избы до дворца, – что крестьянский труд был дан помещику за то, что помещик служил конем и мечом государству, и все чувствовали, что раз помещик получал право отвязать меч и снять доспехи, то и крестьянин мог с одинаковым правом оставить помещичью соху и с барской запашки перейти на свою. Но в то же самое время выходило так, что правительство могло обходиться без шляхетской службы, а шляхетство не могло устроить своего хозяйства без принудительного крестьянского труда, и никто не умел в то время удовлетворительно разрешить эту хозяйственную задачу. С одинаковой роковой неизбежностью тяготели над сознанием Екатерины две непримиримые идеи: ее собственная идея – о необходимости освобождения помещичьих под данных, и шляхетская идея – о необходимости удержать на шляхетских землях даровую рабочую силу, как незаменимое основание хозяйства. От своей идеи Екатерина не отказывалась никогда – до последнего 10-летия своей жизни. Даже и тогда, когда ей приходилось официально держаться иных точек зрения, она оставалась в душе верною себе и мучительно раздражалась от противоречия, в которое попадала и из которого ей не по силам было выйти. Обыкновенно осмотрительная в выборе своих выражений, она, однако, не сдерживалась в отзывах о людях с крепостническим направлением и даже давала им название «скотин». Но тем не менее сила вещей была сильнее единичной воли, и от благородного протеста против рабства Екатерина склонялась к его признанию и регламентации, с тем чтобы при первой возможности снова воспрянуть для протеста и освободительных мечтаний. Вот почему отношение екатерининского правительства к крестьянскому делу исполнено таких резких противоречий, отражающих на себе борьбу стремлений самой императрицы с вожделениями господствовавшего тогда в общественной жизни шляхетства. Вот почему мы видим, как Екатерина выводит из частной зависимости так называемых «экономических» крестьян, принадлежавших церковным владельцам, и запрещает вступать в крестьянскую зависимость свободным и вольноотпущенным людям, но в то же время закрепощает малороссийских крестьян; как она запрещает крестьянам жаловаться на своего владельца, но в то же время не соглашается называть крестьянина рабом, упорно утверждая, что «между крепостным и невольником разность» и что смешение крестьянской и рабской зависимости есть «великое злоупотребление»; как она по грамоте дворянству 1785 года, признает крестьян одною из статей хозяйственного инвентаря в недвижимом дворянском имуществе и в то же время составляет проект освобождения крестьян, родившихся после грамоты 1785 года. Полная противоположность и непримиримость всех этих действий и взглядов указывает на коренной разлад в правительственной среде, и притом разлад, длящийся целую четверть века, – знак, по которому мы можем представить себе, с каким упорным постоянством императрица держалась своих идей, несмотря на решительное несогласие с ними прочих правительственных сил. В этом разладе действий и слов видят иногда двуличие Екатерины, усвоившей якобы крепостническую политику вместе с привычкою щеголять либеральными речами. Будем осторожнее и признаем за Екатериною искреннее желание бороться с господствовавшим тогда течением, желание безуспешное, но не бесполезное. Заслугою Екатерины была уже та решимость, с какою она отдала на общественный суд вопрос об освобождении крестьян, решимость, какую не всегда находим и в первой половине XIX века.

Можно ручаться, что крестьянское дело было больным местом для Екатерины, чувствовавшей в этом деле свое бессилие не только справиться с крепостническими тенденциями общества, но и просто представить себе тот порядок общественной жизни, который явился бы результатом освобождения крестьянского труда. Сразу перейти к этому порядку было для нее страшно, что она и выражала в «Наказе» словами 260-й статьи: «…не должно вдруг и через узаконение общее делать великаго числа освобожденных». И этот страх разделяли с императрицею и другие очень умные и знающие люди ее времени, например Болтин, рекомендовавший осторожность и постепенность в этом великом деле, противником которого он отнюдь не был. Если бы Екатерина и надеялась легко сломить враждебное эмансипации шляхетство и сокрушить крепостной порядок, то этим самым, по ее представлению, попадала она еще в большую трудность справиться с общественным хаосом и образовать новый общественный строй из элементов, предугадать которые она не могла. По своей знаменитой Комиссии 1767 года могла она судить, как трудно, даже невозможно, распоряжаться умонастроением и работою общественных сил. Такого рода мысли и опасения, конечно, еще больше лишали Екатерину бодрости и уверенности, чем прямая оппозиция крепостников.

Зато там, где путь был ясен и где не было противодействий, правительство Екатерины действовало с величайшим блеском. Новые формы местного управления с большим искусством были сотканы из элементов бюрократических и сословно-земских; в вопросах финансовых правительство держалось освободительной политики; народное образование вызывало систематическую заботу правительства и рассматривалось как важнейшая потребность населения; в заботах о вновь приобретенных на юге землях, о так называемой Новороссии, сказалась очень большая чуткость и дальновидность, как будто бы уже тогда прозревали всю силу и быстроту экономического роста русского юга, расцветающего на наших глазах. И во всем, что ни делало екатерининское правительство, оно выступало как просвещенная сила, не просто умудренная политическим опытом, но способная возвышаться до принципиальной постановки вопроса и знакомая с теоретическими успехами современного ей знания. Помещенная историей между Петром III и Павлом I, Екатерина неизмеримо лучше их обоих оказалась подготовленною к государственной деятельности, к которой оба они готовились и на которую она, казалось, вовсе не могла и рассчитывать.

Так двоится наше впечатление от внутренней деятельности императрицы Екатерины II.

В основном вопросе тогдашней русской общественной жизни – в устройстве отношений между землевладельческим и земледельческим классами – императрица была увлечена но тому направлению, по которому увлекались событиями и все ее предшественники, в сторону укрепления и наращения шляхетских прав. Но, подчиняясь дворянскому режиму, сочувствуя и содействуя организации дворянства в виде привилегированного сословия, Екатерина давала подобную же организацию и городскому населению, мечтала о соответствующем подъеме прав и крестьянства – и здесь-то потерпела неудачу, столкнувшись с интересами ею же под держанного российского шляхетства. Обратить это шляхетство в прежнее бесправное положение и отнять у него крестьянский труд было невозможно или же чрезвычайно трудно. По крайней мере, ни Екатерина, никто иной не могли себе представить государственного строя без крепостного труда. И здесь Екатерина поступается своими идеальными стремлениями ко всеобщей «свободе и собственности» и сохраняет крепостное право во всей его житейской цельности и безусловности. Но это не значит, что императрица вообще отказалась от своего либерального миросозерцания; напротив, либерализм государыни царит везде, где проявляется творческий дух правительства и личное влияние Екатерины от образования государственного управления до воспитания внучат императрицы.

Вспомним, что мы в начале нашей речи усомнились в том, чтобы деятельность Екатерины можно было представить принципиально цельною и согласованной во всех ее частях. Теперь мы можем оправдать такое сомнение. Во внешней своей политике Екатерина была ученицей старой Руси и Петра Великого; во внутренней государственной деятельности, там, где она действовала свободно, она проводила в жизнь философские и публицистические принципы, которыми жили в то время передовые теоретические умы; в сфере же хозяйственно-крепостных отношений она подчинилась господствовавшей в обществе тенденции не только из политической осторожности, но также из страха пред неведомыми последствиями социального переворота. Таковы разнообразные мотивы, руководившие умом императрицы. Во 1-х, верно понятый вековой инстинкт народной обороны, во 2-х, лишенные всякого национального оттенка принципы либерального рационализма, и, в 3-х, узкие утилитарные вожделения землевладельческого класса, ничего общего не имеющие ни с истинным патриотизмом, ни с благородными порывами освободительной мысли, – что общего между этими историческими двигателями, влекущими Екатерину одновременно по разным путям?

Конечно, менее всего можно негодовать лично против исторического деятеля, которому суждено было в вихре событий и влияний вращаться в различные стороны и терять единство действий. Дело ведь идет не о целостности личных взглядов, которым Екатерина всегда была верна, а о правительственной деятельности, которая всегда представляет собою равнодействующую всех влияний и усилий состоящих в правительстве людей. Вдумавшись в это обстоятельство, оценив личность Екатерины в обстановке, которая на нее действовала, мы скорее подивимся тому, что, при тысяче возможностей успокоиться на достигнутом успехе, Екатерина почти до конца своих дней продолжает бороться за то, что считает правым, продолжает светить русскому обществу ясным национальным сознанием, неизменной преданностью просвещению, блеском прогрессивной европейской мысли. В истории нашего общества Екатерина – одна из виднейших и влиятельнейших культурных деятелей, память о которой связана неразрывно со всяким успехом нашей гражданственности.

Жизненный путь историка

Известность историка определяется популярностью его работ, научный авторитет зависит от ценности проведенного исследования. Этим условиям в полной мере соответствовал человек, имя которого долгие годы было известно лишь узкому кругу специалистов. Испытав при жизни истинную славу и горечь незаслуженных обвинений, он перенес участь многих представителей старой русской интеллигенции, оставшихся после революции в России. Ярлык «монархиста» оказался достаточным, чтобы вычеркнуть труды ученого из памяти нескольких поколений. Однако время не стоит на месте, и к современному читателю возвращается еще одно забытое имя.

Сергей Федорович Платонов родился 16 июня I860 года в семье заведующего Черниговской губернской типографией. Его отца, квалифицированного наборщика, перевели из Москвы в глухую по тем временам провинцию с целью наладить выпуск печатной продукции. Семейное предание связывает происхождение Платоновых (по деду – Андреевых) с крестьянами Перемышльского уезда, издавна селившимися близ Калуги[221 - Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (ОР РНБ). Ф. 585. Ед. хр. 1211. Л. I.]. Прошло много времени, прежде чем они перебрались в Москву и осели своим гнездом на северной окраине города.

За усердие к работе Федор Платонович Платонов получил права государственной службы. В конце 1869 года его откомандировали в Петербург на должность «фактора», заведующего технической частью типографии Министерства внутренних дел. Столичная жизнь в несколько раз увеличила семейные расходы. Было время, когда небольшого жалованья отца едва хватало на повседневное обеспечение. Желая дать сыну хорошее образование, Ф.П. Платонов обратился к начальству с просьбой о стипендии. Положительному решению помогли близкие отношения с вице-директором Департамента общих дел В.Д. Заикой, знакомым Платоновых по Чернигову.

В детстве и отрочестве С.Ф. Платонов находился под сильным влиянием отца – человека способного и удивительно развитого для своей среды. Он рано привил сыну любовь к чтению, дал первые сведения по истории и литературе. В девятилетием возрасте Сережа читал знаменитую «Историю государства Российского» Н.М. Карамзина и увлекался сочинениями А.С. Пушкина. Но больше всего он любил слушать рассказы отца о событиях его молодости, прошедшей в соприкосновении со студенческими кружками Москвы 40-х годов XIX века[222 - OPРНБ. Ф. 585 Ед. хр. 1211. Л. 2–3.]. Бурлящая общественная атмосфера того времени, полемика славянофилов и западников по вопросам прошлого и будущего России, непримиримые столкновения литературной критики, складываясь в яркие образы, будили воображение, развивали интересы и способности мальчика.

Обучение в Первой Петербургской частной гимназии, доступ в которую С.Ф. Платонов получил благодаря стипендии Министерства внутренних дел, давало добротное классическое образование, но отличалось редкой рутинностью. Через три года отец перевел сына в гимназию Ф.Ф. Бычкова. Коллектив учителей здесь был подобран с особенной тщательностью. Директор дорожил престижем своей гимназии и старался привлекать самых известных преподавателей.

Весной 1877 года, во время подготовки к восьмому классу, С.Ф. Платонов серьезно заболел. «Болезнь приняла очень тяжелый характер, потрясла мой организм, – вспоминал он позднее, – и послужила заметным рубежом между моим детством и юностью. До нее я был беззаботным мальчиком; оправляясь же от болезни, я чувствовал, что начинаю как бы новую жизнь»[223 - Платонов С.Ф. Несколько воспоминаний о студенческих годах //Дела и дни. 1921. Кн. 2. С. 104.]. Молодой человек в полной мере осознал свое душевное отдаление от прежней обстановки и друзей. Все старое ему казалось «постылым и скучным», не хотелось возвращаться в классную среду и к гимназическим приятелям. Напротив, С.Ф. Платонов тянулся ко всему новому и необычному. Начало Русско-турецкой войны, обстановка всеобщего патриотического подъема, сопровождавшая каждое официальное сообщение с театра военных действий, сильно будоражила нервы юноши, поддерживала его впечатлительность.

Отдыхая летом в Москве, С.Ф. Платонов познакомился с Евгенией Николаевной Калайдович, происходившей из известной семьи Селивановских, и ее будущим мужем, студентом-историком Владимиром Николаевичем Беркутом. Дух московской интеллигенции, немного славянофильского оттенка, очаровал юношу. Евгения Николаевна была старше Сергея на шесть лет, и он быстро попал под влияние ее гибкого и живого ума. Молодой человек тянулся за сильной натурой добровольной наставницы, которая старалась направить его мысли в русло поиска светлых идеалов, помогла определить ближайшие и отдаленные цели формирующегося жизненного пути. Искреннее стремление соответствовать установившейся дружбе способствовало напряженной умственной работе. Далеко опередив учебные программы, С.Ф. Платонов стал много читать, пытался доверить свои мысли бумаге, нередко в стихотворной форме. В большей степени его влекло философское знание. Работы И. Тэна и Дж. Милля, видных представителей позитивистской философии, он предпочитал сочинениям материалиста Фр. Бохнера. «Теперь, – писал он, – передо мной, как путеводный маяк, стал университет, – сокровищница гуманитарных знаний, образующих характер и осмысляющих жизнь»[224 - Академическое дело 1929–1931 гг. Вып.1. Дело по обвинению академика С.Ф. Платонова. СПб., 1993 (далее: «Дело»), С. 257.].

В последнем классе гимназии у будущего историка сложились близкие отношения с новым преподавателем русской словесности Владиславом Феофилактовичем Кеневичем. Он был хорошо образованным и добрым человеком. Узнав, что его ученик пишет стихи, Владислав Феофилактович стал приглашать Сережу к себе домой. Прежде В.Ф. Кеневич помог становлению поэтического таланта А.А. Голенищева-Кутузова и надеялся еще раз повторить удачный опыт. Несмотря на скептицизм С.Ф. Платонова, педагог настоятельно советовал ему после окончания гимназии идти на филологический или восточный факультет Петербургского университета, чтобы получить историко-литературное образование и развить свой «божественный дар». Он заранее познакомил ученика с особенностями университетского курса и кругом профессоров, давая им всякий раз восторженные характеристики. Ко времени экзаменов на аттестат зрелости молодой человек уже совсем был приготовлен к тому, чтобы по самым разнообразным соображениям идти на историко-филологический факультет и там искать «на философской основе литературное образование»[225 - «Дело». С. 257.].

Следует отметить, что первые месяцы пребывания С.Ф. Платонова в Петербургском университете осенью 1878 года принесли осознанное разочарование. Реальность оказалась прозаичней блестящих отзывов учителя. Юноша ожидал, что факультет развернет перед ним «величественную картину научной работы во всех областях гуманитарного знания». На деле общая перегруженность расписания (до 30 часов в неделю) сочеталась с необходимостью посещать курсы, по содержанию и приемам напоминавшие годы, проведенные в гимназии. Последнее касалось прежде всего древних языков и русской словесности, предмета, который С.Ф. Платонов тогда считал для себя главным. Особенность преподавательской манеры профессоров нередко оказывала отрицательное воздействие на восприятие аудитории.

Из числа университетских преподавателей С.Ф. Платонова привлекали только О.Ф. Миллер, И.И. Срезневский, М.И. Владиславлев и К.Н. Бестужев-Рюмин. Первый был гуманным человеком, отличавшимся удивительным умением влиять на слушателей. Он «прекрасно владел фразою и отлично управлял своим голосом». Не скрывая славянофильского миросозерцания и силы национального чувства, Орест Федорович Миллер, по мнению первокурсников, являлся не только учителем, но «трибуном и общественным деятелем»[226 - Платонов С.Ф. Несколько воспоминаний… С. 111.].

Обширностью познания в области славянской филологии поражал академик Измаил Иванович Срезневский, читавший тогда свой последний полный курс в университете. От него студенты почерпнули много сведений по славяноведению и русской археографии. Философ Михаил Иванович Владиславлев ясно и последовательно излагал курс логики. Его изданные лекции стали настольной книгой будущего историка.

Задолго до прихода в Петербургский университет С.Ф. Платонов знал, что русскую историю на первых курсах читает Константин Николаевич Бестужев-Рюмин. Знакомство с Константином Николаевичем явилось для Сергея настоящим событием. Свободно владея всей сферой гуманитарного знания, великолепно зная свою науку, Бестужев умел поднять слушателей «на высоты отвлеченного умозрения и ввести в тонкости специальной ученой полемики». Его лекции не строились на пересказе исторических фактов, напротив, он последовательно излагал историю их научного изучения. Область русской историографии явилась перед С.Ф. Платоновым в ореоле «духовного подвижничества» и невольно западала в душу.

Практическая работа студентов ограничилась на историко-филологическом факультете разбором текстов на древних языках. Обычных в наше время семинарских занятий тогда не существовало. Еще в гимназии у С.Ф. Платонова проявилось стремление к самостоятельности, поэтому с особым подъемом он воспринял почин студентов-юристов в пользу «рефератов». Учащийся получал тему у профессора, самостоятельно разрабатывал ее, а затем представлял результаты на суд товарищей.

Постигая учебный материал, студенты чувствовали недостаток в идеях, формирующих стройность мышления. С.Ф. Платонов искал их на Юридическом факультете. Нередко ему удавалось слушать лекции В.И. Сергеевича и А.Д. Градовского, которые восполнили некоторые пробелы его образования. Первый из них читал историю русского права. Чтение Василия Ивановича Сергеевича было верхом изящества, поражало ясностью ума и силой логики. Много позднее, вспоминая студенческие годы, С.Ф. Платонов заметил: «Думаю, что он [В.К. Сергеевич] мало знал и понимал старую русскую жизнь, потому что мало был знаком с современным народным бытом»[227 - «Дело». С. 258.]. Однако совершенство метода, превращавшего разноплановый исторический процесс в легкоусваиваемые четкие конструкции, завораживали студентов.

Иное значение имели лекции Александра Дмитриевича Градовского по государственному праву России и иностранных держав. Слушателей привлекали не только его внешний демократизм, но также умение деликатно подойти к рискованным политическим сюжетам. Профессор всегда старался давать свободную от цензуры и, как казалось, непогрешимую оценку политической и общественной действительности. Архаичные формы государственного устройства России он смело противопоставлял передовому западному опыту. Из лекций АД. Градовского С.Ф. Платонов вынес свои представления о государстве и обществе, об отношении государства к личности. Именно благодаря влиянию профессора-юриста он позднее стойко «противостоял всякой партийности и кружковщине, ревниво охраняя право всякой личности на пользование своими силами в том направлении, куда их влечет внутреннее побуждение»[228 - Там же.].

Однокурсники обычно избирали С.Ф. Платонова, обладавшего завидной начитанностью, своим представителем для дежурства и управления студенческой читальней. Она располагалась в укромном уголке университетского здания и являлась скрытым центром революционно настроенной молодежи. В 1878 году за жестокое обращение с политическими заключенными В.И. Засулич стреляла в петербургского градоначальника Ф.Ф. Трепова. Покушение открыло эпоху политических убийств. Широкий резонанс этих событий среди общественности и усиление полицейского надзора вызвали студенческие волнения. У дверей читальни можно было легко приобрести призывавшие к сходкам прокламации, которые выпускала тайная типография. Здесь же, в небольших кружках, в длительной и обстоятельной беседе, шла агитация. С.Ф. Платонову студенческие сходки представлялись «беспорядочным сборищем, рассчитанным на обработку грубой массы». Молодой человек имел твердые убеждения в том, что источником общественного прогресса является «личная самодеятельность». Коллективная работа его не привлекала. Он быстро покидал все кружки, куда случайно попадал. Первый год обучения в университете стал временем формирования основ мировоззрения С.Ф. Платонова, верность которым он сохранил на всю жизнь. Главными среди них были терпимость, аполитичность, неприятие насилия и прочих крайностей, преклонение перед свободной личностью, индивидуальность[229 - Рогожин Н.М. С.Ф. Платонов – творческий путь // Платонов С.Ф. Русская история. М., 1996. С. 8.].

Усиленно занимаясь самообразованием, С.Ф. Платонов много читал. Недостаток духовного общения на факультете он восполнил активной перепиской с московскими друзьями. В свободное время юноша посещал театр (оперу и драму любил одинаково), бывал частым гостем в нескольких знакомых семьях[230 - Платонов С.Ф. Несколько воспоминаний… С. 118.].

Вернувшись после летних каникул 1879 года в стены университета, студенты ощутили резкое усиление надзора. Их постоянно одергивал инспектор; за некоторыми, в том числе и за С.Ф. Платоновым, было установлено наблюдение полиции. «Надо было на деле переживать это поднадзорное состояние, – вспоминал историк, – чтобы понять, как оно угнетало и расстраивало»[231 - Там же… С. 119.]. В учебном плане изменений не последовало. Знакомые профессора продолжали читать свои курсы.

С октября 1879 года университетские занятия отошли для С.Ф. Платонова на второй план. Тяжело заболел отец, и приходилось ежедневно, по восемь часов, дежурить у его постели. Сначала С.Ф. Платонов занимался по ночам, позднее – старался не пропускать только лекции К.Н. Бестужева-Рюмина.

Весной следующего года потребовалось сообщить факультету о выбранной специализации. После нескольких лет учебы С.Ф. Платонов отдавал предпочтение двум предметам: русской истории и истории права. Оба курса, как он полагал, были похожи на истинную науку, давали материал для оценки настоящего, заставляли думать об отношении к народу и государству. Несмотря на то что молодой человек еще некоторое время продолжал старательно записывать свои стихи в особую тетрадь, стремление к словесности, по его собственным словам, слабело само собой и окончательно пресеклось. В установленный срок без колебаний и сомнений С.Ф. Платонов выбрал своей специальностью русскую историю.

На третьем курсе, в расчете на добросовестность и зрелость студентов, специализировавшихся по истории, КН. Бестужев-Рюмин предложил им самостоятельно работать над темой для зачетного сочинения. Внимание С.Ф. Платонова остановилось на проблеме земских соборов. В период «робких надежд на реформы», сопровождавших деятельность министра внутренних дел М.Т. Лорис-Меликова, тема народного представительства стала особенно популярной: о ней много говорили и писали. Профессор одобрил выбор, но решительно уклонился от руководства. Попытка юноши узнать мнение КН. Бестужева-Рюмина о последней журнальной литературе по интересующему вопросу также не увенчалась успехом. Позднее выяснилось, что ученый никогда не давал студентам каких-либо указаний, хотя горячо обсуждал и критиковал сделанное учениками. По словам С.Ф. Платонова, это был «продуманный прием отношения кучащимся, или же просто недостаток приема»[232 - «Дело». С. 261.].

Новостью для историко-филологического факультета явился курс Василия Григорьевича Васильевского. Он читал историю средних веков, включавшую падение Римской империи и образование варварских государств. У С.Ф. Платонова вызвал интерес особый курс для студентов-историков, где ученый познакомил слушателей с результатами собственных разысканий и «с теми приемами исследования, к каким сам привык». В беседах с ним студенты постигали удивительный процесс научного творчества. Подробно комментируя документальные источники, В.Г. Васильевский наглядно показывал, как извлекается важный исторический вывод из древнего текста. Одним из первых он предложил студентам написать рефераты по своему курсу. Работа С.Ф. Платонова «О местожительстве готов-тетраксистов» была готова в течение двух недель. Осознанной заботой автора стало стремление не повторить результатов исследования самого профессора. Воспользовавшись всеми доступными ему греческими текстами, он смело поместил готов на новом месте. В обсуждении В.Г. Васильевский принял живое участие, в результате которого составил доброе мнение как о самом С.Ф. Платонове, так и о его первом научном труде. Это знакомство послужило началом долгих дружеских отношений.

С конца 1880 года С.Ф. Платонов приступил к работе над зачетным сочинением. Необходимые книги он брал на квартире К.Н. Бестужева-Рюмина, который пригласил ученика на свои «вторники». Здесь собирались почитатели таланта профессора. На кафедре, за объективностью изложения, трудно было понять личные пристрастия К.Н. Бестужева. В домашней же обстановке его окружали люди, резко окрашенные «националистическими цветами». Природная замкнутость С.Ф. Платонова не позволила ему сблизиться с учителем. Мешала и занятость последнего на посту директора Высших женских курсов, особенно после покушения на жизнь Александра II (1 марта 1881 года) и последовавших вслед за этим событием волнений.

Самостоятельная работа над сочинением «Московские земские соборы XVI–XVII веков» увлекла историка. Он не только проверил весь известный материал, но, используя показания Разрядных книг, успешно пришел к новым наблюдениям и выводам. Огорчало лишь слабеющее здоровье отца, который вышел в отставку и жил на небольшие сбережения. Чтобы поддержать семью, С.Ф. Платонов готовился давать частные уроки и спешил окончить свою работу для представления на кандидатскую степень, с которой тогда оканчивали историко-филологический факультет лучшие студенты. Сочинение, составившее по объему целую книгу, было представлено К.Н. Бестужеву-Рюмину раньше положенного срока, однако оно долго лежало на его столе. Внешняя сдержанность ученика дала профессору основание считать его чуждым своим взглядам, а в сочинении С.Ф. Платонова ученый не нашел своего влияния. Со стороны стало известно, что К.Н. Бестужев хвалил работу и зачтет ее в качестве диссертации. Тем не менее в личном разговоре он предложил написать другое сочинение. «Такая постановка дела, – писал С.Ф. Платонов, – меня удивила, огорчила и даже оскорбила»[233 - Платонов С.Ф. Несколько воспоминаний… С.128.]. В ноябре он похоронил отца, тяжелые имущественные заботы легли на его плечи. В поисках средств С.Ф. Платонов обратился в частный женский пансион A.К. Нейдгард, где получил уроки истории в старшем классе. Вследствие недостатка времени от предложения К.Н. Бестужева пришлось отказаться. Происшедшая размолвка обошлась, впрочем, без серьезных последствий. Профессор оставил С.Ф. Платонова при университете.

В представлении К.Н. Бестужева-Рюмина его ученик был «западником» и «юристом». Об этом, как он полагал, свидетельствовало поведение С.Ф. Платонова и тема представленной им научной работы. Перед отъездом на лечение в Италию ученый прямо сказал, что чувствует в сочинении своего ученика влияние В.И. Сергеевича. В этом он ошибался.

От московских друзей С.Ф. Платонов получил литографированные листы курса Василия Осиповича Ключевского, молодого ученого, пришедшего на кафедру русской истории Московского университета после смерти С.М. Соловьева. Пользуясь талантом художественного изложения, руководствуясь передовой методикой, историк искал успеха у слушателей и находил его. Восторженное отношение знакомых усилило интерес С.Ф. Платонова к опубликованным трудам B.О. Ключевского. Знал он и отрицательные отзывы о них М.Ф. Владимирского-Буданова и К.Н. Бестужева-Рюмина. Ученого критиковали в основном за склонность к «экономической точке зрения». С.Ф. Платонов имел свое мнение: он видел его разносторонность, широту исторического понимания, умение ценить прошлую жизнь России и «посмеяться чисто по-русски»[234 - ОР РНБ. Ф. 585. Ед. хр. 1716. Л. 9 об.]. Он не желал подражать В.О. Ключевскому, замечал недостатки в его работах, но учился у него, как раньше у К.Н. Бестужева-Рюмина и А.Д. Градовского, а затем у В.Г. Васильевского. Под влиянием этих выдающихся ученых и педагогов складывались первые лекции С.Ф. Платонова, которые он читал в средней и высшей школе.

Весной 1882 года обучение закончилось. Со степенью кандидата С.Ф. Платонов был оставлен при Петербургском университете для научных занятий, связанных с подготовкой к профессорскому званию. Кандидатской стипендии явно не хватало для обеспечения семьи, приходилось искать дополнительный заработок в должности учителя. Из всех учебных заведений, где историку пришлось преподавать, одной из первых стала частная гимназия В.Я. Спешневой. Пользуясь хорошей подготовкой учащихся, С.Ф. Платонов читал там нечто вроде университетского курса. Дело учительства его не тяготило, хотя культивируемый им критический метод вызвал нарекания окружного инспектора, так как «колебал авторитеты».

По причине отъезда К.Н. Бестужева-Рюмина за границу в преподавании русской истории произошли перемены. В университете его заменил Егор Егорович Замысловский, который и раньше читал на историко-филологическом факультете. Лекции на Высших женских курсах были поделены между молодыми магистрантами; часть общего курса, порученная С.Ф. Платонову, включала историю XVII века, позднее он стал вести семинарские и практические занятия[235 - ОР РНБ. Ф. 585. Ед. хр. 240. Л. 4–4 об.; «Дело». С. 263.]. Серьезное отношение к слушательницам в сочетании с искренним стремлением передать им свои знания и умение заметно выделяли С.Ф. Платонова в преподавательской среде. Он умел воодушевить и вел за собой аудиторию. Данному обстоятельству несомненно способствовала литературная манера изложения, черта, присущая талантливому лектору. Ее особое обаяние проявилось в удивительно частой и свободной речи, окрашенной неповторимой музыкальностью ритмического рисунка[236 - Романов Б.А. Рец. на кн.: Платонов С.Ф. Борис Годунов. Пг., 1921 //Делай дни. 1921. Кн. 2. С. 213; ОР РНБ. Ф. 585. Ед. хр. 4221. Л. 3.]. Благодаря приобретенной репутации в 1886 году С.Ф. Платонов получил приглашение в Петербургский филологический институт и на кафедру русской истории в Александровский (Пушкинский) лицей, где читал курс новой истории. Вспоминая эти трудные годы, историк писал, что подготовка к лекциям, физически утомительный труд преподавания в средней школе, научная работа над темою для магистерского сочинения требовали от него громадного напряжения сил[237 - «Дело». С. 263.].

Как уже отмечалось, научные интересы С.Ф. Платонова первое время группировались вокруг вопроса о земских соборах, служившего предметом его кандидатской диссертации. Свои наблюдения и выводы историк изложил в реферате, прочитанном в Филологическом обществе, и вскоре опубликовал их отдельной статьей под названием «Заметки по истории московских земских соборов»[238 - Платонов С.Ф. Заметки по истории московских земских соборов // Журнал Министерства народного просвещения. 1883. Ч. 226. № 3. Отд. 2. С. 1–20; см. также: Платонов С.Ф. Статьи по русской истории: (1883–1912). СПб., 1912.С. 1-25.]. Повышенное внимание автор уделил организации земского представительства в 1612–1613 годах, когда «средние классы» русского общества сумели подавить внутренние междоусобие, освободили Москву и положили конец Смуте. Названный исторический момент представлялся С.Ф. Платонову чрезвычайно важным, так как отделял древнюю «вотчинную монархию» от «нового государства»[239 - О предпосылках обращения С.Ф. Платонова к теме «Смутного времени» см.: Шмидт С.О. Путь историка: Избранные труды по источниковедению и историографии. М., 1997. С. 509–511.].

Стремление углубить изучение этой одной из важнейших переходных эпох в истории России обратило С.Ф. Платонова к проблеме возникновения широкого общественного движения в Нижнем Новгороде. На основе рассмотрения социального состава населения Среднего Поволжья историк предполагал узнать, «какой сословный слой был там господствующим и почему, каким средствами, материальными и моральными, он располагал». Значение работы заключалось в том, что она давал а возможность понять корни народного движения и указать, кто именно «создал власть в потрясенном государстве и вышел победителем из многолетних смут»[240 - «Дело». С.264.]. Тогда, по мнению С.Ф. Платонова, стал бы ясен основной ход русской истории XVII века, приведший Московское государство к реформам Петра Великого.

Обращение к практической стороне работы показало, однако, несостоятельность первоначальных замыслов. Известные к тому времени писцовые книги не позволяли в точности судить о составе населения, а исторические сведения о земском ополчении, возглавляемом Кузьмой Мининым и князем Дмитрием Михайловичем Пожарским, были похожи на наивную легенду, скудную фактическим содержанием. Бросались в глаза многочисленные противоречия летописных и других известий, так же как и полное отсутствие критического отношения к ним в научной литературе. Необходимость поиска нового исторического материала заставила С.Ф. Платонова отступить перед обширностью и трудностью поставленной задачи. В письме к КН. Бестужеву-Рюмину он сообщил о твердом решении переменить тему[241 - ОРРНБ. Ф.585.Ед.хр. 1716. Л. 3–3 об.].

Разбирая источники по истории нижегородского ополчения, С.Ф. Платонов близко познакомился с некоторыми историко-литературными произведениями той эпохи. События начала XVII века (небывалый голод 1601–1603 годов, интриги самозванцев, внутренний распад государства, иностранная интервенция) поразили воображение русских людей. Размышления современников над причинами и значением пережитого нашли отражение в многочисленных «повестях» и «сказаниях». Круг этих источников оказался в целом не изученным, и С.Ф. Платонов решил сосредоточить внимание на их литературной истории. Путем сопоставления разнообразных текстов, прибегая в необходимых случаях к критике известий, историк определил состав и достоверность каждого произведения. Работа давала необходимую источниковую базу для обстоятельного изучения трагических событий в истории России.

Главная трудность заключалась в поиске и изучении неизданных памятников. Неоценимую помощь в этом оказала историку Археографическая комиссия, которая имела право выписывать рукописи из провинциальных хранилищ. Так, между прочим, была доставлена в Петербург важная историческая хроника XVII века «Временник дьяка Ивана Тимофеева». В общей сложности исследование С.Ф. Платонова охватило более 60 литературных произведений в 150 списках и заполнило существенный пробел в истории русской письменности. Оно сразу привлекло внимание специалистов, а его художественные достоинства обеспечили успех у читающей публики.

В 1888 году на публичном диспуте в Петербургском университете С.Ф. Платонов защитил диссертацию «Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII века как исторический источник», получил степень магистра и стал приват-доцентом. Единодушные и громкие аплодисменты студентов после вступительной лекции молодого ученого свидетельствовали о появлении сложившегося мастера. В С.Ф. Платонове поражало умение держаться, внешнее спокойствие, ясность изложения, занимательность и обилие содержания[242 - ОРРНБ. Ф. 585. Ед. хр. 3993. Л. 1–2.].

Вскоре из-за длительной болезни Е.Е. Замысловского возникла потребность в новом профессоре русской истории. Без докторской степени С.Ф. Платонов не мог претендовать на вакантную кафедру. Тем не менее, принимая во внимание его опыт, Совет историко-филологического факультета обратился с ходатайством к министру народного просвещения графу ИД. Делянову. Осенью 1890 года затруднение было преодолено[243 - Там же. Ед. хр. 3604. Л. 1.]. Исполняя обязанности профессора, С.Ф. Платонов стал полноправным членом университетского коллектива. Свое прочное положение он не без основания связывал с именем В.Г. Васильевского, который незадолго перед тем пригласил историка в состав редакции «Журнала Министерства народного просвещения»[244 - Там же. Ед. хр. 4558. Л. 1; «Дело». С. 263.].

Работа над источниками начала XVII века заняла у С.Ф. Платонова около восьми лет. Несколько важнейших памятников, относящихся к событиям и лицам Смутного времени, молодой ученый подготовил к изданию в серии «Русская историческая библиотека»[245 - Памятники древней письменности, относящиеся к Смутному времени // Под ред. С.Ф. Платонова и А.Ф. Бычкова. СПб., 1891 (Русская историческая библиотека. Т. XIII).]. Данная публикация получила благожелательный отзыв В.О. Ключевского, который обратился к С.Ф. Платонову с дружеским приветствием[246 - Колобков В.А., С.Ф. Платонов и В.О. Ключевский (За строкой некролога) //Ключевский: Сб. материалов. Пенза, 1995. Вып. I. С. 143–144.]. К 1891 году материальное положение историка окрепло, он прекратил занятия в средней школе и сосредоточился на университетском преподавании. «Трудиться приходилось не меньше, чем в предшествующие годы, – отметил впоследствии С.Ф. Платонов, – но труд более удовлетворял»[247 - «Дело». С. 269.]. Он читал общий курс русской истории, специальные курсы по отдельным эпохам, вел обязательные для студентов историко-филологического факультета семинарские занятия. Именно отсюда вышли ученики С.Ф. Платонова, составившие со временем крупную научную школу: среди них были Н.П. Павлов-Сильванский, С.В. Рождественский, А.Е. Пресняков, И.И. Лanno, М.А. Полиевктов, позже – П.Г. Васенко, А.И. Заозерский, Б.А. Романов, П.А Садиков и другие.

Издание обнаруженных в ходе работы над диссертацией текстов привело С.Ф. Платонова в число постоянных сотрудников Археографической комиссии. С 1894 года он приступил к подготовке для публикации в Полном собрании русских летописей обширного официального свода XVII века, так называемой «Никоновской летописи»[248 - Полное собрание русских летописей. СПб., 1897. T.XI.]. Много сил отнимала редакционная работа в «Журнале Министерства народного просвещения». Вместе с тем, чтобы оправдать доверие факультета, следовало выделить время для докторской диссертации. В начале 1896 года С.Ф. Платонов написал первые строки своего главного научного труда, названного «Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII веков».

Основным итогом Смутной эпохи С.Ф. Платонов считал перемену «господствующего класса», в результате чего сложился порядок, обусловивший дальнейший ход исторического развития России. Именно к такому выводу должно было привести читателя изложение книги. Чтобы представить обстановку, в которой проходили события Смуты, автор предпослал своему исследованию обстоятельный историко-географический очерк. Изучение различных областей России помогло С.Ф. Платонову сделать ценные научные выводы[249 - Чистякова Е.В. Сергей Федорович Платонов и его труд «Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв.: Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время // Платонов С.Ф. Очерки по истории смуты в Московском государстве XVI–XVII вв.: Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время. М., 1995 (Памятники исторической мысли). С. 427–428.].

Смута была далеко не случайным явлением – причиной ее явился глубокий кризис, охвативший Московское государство во второй половине XVI века. Приняв вывод В.О. Ключевского о политической стороне конфликта между самодержавной властью и княжеской аристократией, претендовавшей на участие в управлении страной, С.Ф. Платонов уделил большое внимание существу опричной реформы Ивана Грозного. Рассмотрение территориального состава опричнины привело историка к мысли, что в ней произошло перераспределение крупных земельных владений княжат в пользу служилого дворянства. Таким образом, Иван Грозный уничтожил материальную основу политических претензий старой знати, а казнями и ссылками он удалил представителей этой знати из дворца и высших учреждений[250 - «Дело». С.273.]. Вместе с тем насаждение мелкого служилого землевладения закономерно привело к усилению личной зависимости крестьян от помещиков и способствовало распространению крепостного права. С этим процессом связано возникновение социальных противоречий в жизни Московского государства. Стремление крестьян освободиться от зависимости привело к их массовому переселению на окраины, где формировалась взрывоопасная среда казачества. К концу царствования Ивана Грозного общий кризис обозначился в полной степени. Московская знать страдала от террора и потери земель, дворяне – от ухода рабочей силы, крестьяне были озлоблены на правительство и землевладельцев из-за потери свободы и хозяйственного разорения.