П.А. Столыпин: реформатор на фоне аграрной реформы. Том 1. Путь к политическому олимпу

Социально-охранительное регулирование состава студенчества имело и исповедально-национальный аспект. Высшая школа была русской по языку преподавания и предназначалась, в первую очередь, для юношества православного вероисповедания. Тем самым самодержавие пыталось, с одной стороны, устранить возможность студенческих антиправительственных выступлений на национальной почве, а с другой – затормозить развитие национального самосознания народов, входивших в состав империи, ради сохранения ее целостности. В отзыве на проект плана государственной обороны, который обсуждался в Совете министров, министр народного просвещения А.Н. Шварц писал, в частности: «Необходимо неуклонно отстранять всякие притязания инородцев на какую бы то ни было обособленность и национализацию школы. Руководящим началом должна быть единая русская государственная школа на всех ее ступенях и для всех без исключения инородцев империи… Во всех учебных заведениях должно неуклонно и строго последовательно проводиться образование и воспитание в духе любви к русской народности и русским идеалам»[135 - РГИА. Ф. 1276. Оп. 5. Д. 143. Л. 11–12.]. Главным объектом регулирования состава студенчества была его еврейская часть. Самодержавие пыталось всемерно ее сократить, ибо в глазах правительства еврейская молодежь в основной массе была подвержена революционным настроениям. Данный взгляд не был беспочвенным. Вместе с тем царская бюрократия не возражала против приема в высшую школу еврейской молодежи из богатых буржуазных семей. В 1886 г. Министр народного просвещения И.Л. Делянов внес на рассмотрение Комитета министров предложение допускать в среднюю школу детей евреев только из высших сословий (не ниже купцов I гильдии). Предложение было принято с рекомендацией о приеме в высшие учебные заведения и детей купцов II гильдии. Однако Комитет не счел возможным законодательно оформить свое же постановление. Осуществление данной меры возлагалось на министра народного просвещения. 10 июня 1887 г. И.Д. Делянов издал циркуляр о процентной норме для евреев в учебных заведениях: 10 % в черте оседлости, 5 % – вне ее, 3 % – в столицах[136 - Щетинина Г.И. Университеты в России и устав 1884 г. М., 1976. С. 203–204.].

По воспоминаниям действительного статского советника, журналиста, писателя, члена-учредителя Русского Собрания С.Н. Сыромятникова (1864–1933), он впервые увидел П.А. Столыпина в 1884 г. в коридоре Санкт-Петербургского университета. В своей статье «Железный министр» С.Н. Сыромятников отмечал следующее: «Я встретил высокого черного студента с выразительными глазами и задумчивым лицом. Меня заинтересовал его вид, и я спросил у товарища, университетского старожила, кто это. «Столыпин, естественник», – ответил мне товарищ… Прошло 22 года, и с хор георгиевского зала Зимнего дворца я смотрел на членов I Государственной Думы и Совета, которые пришли выслушать тронную речь. В толпе министров, стоявших налево от трона, я увидел новое неизвестное Петербургу лицо: это был новый министр внутренних дел Столыпин»[137 - Сыромяников С.Н. «Железный» министр // Скрипицын В.А. Богатырь мысли, слова и дела. СПб., 1911. С. 62.].

Однокурсником П.А. Столыпина был в будущем знаменитый ученый В.И. Вернадский (они оба учились в 1881–1886 гг. на естественном отделении физико-математического факультета). 14 апреля 1938 г., делая запись в своем дневнике о студенческом периоде, В.И. Вернадский отметил следующее: «Тогда мне были особенно близки Обольянинов и Книпович – кроме друзей по гимназии Краснова и Ремезова. Еще Столыпин, Шнитников»[138 - Вернадский В.И. Дневники. 1935–1941 гг. М.: Изд-во РАН, 2008. Т. 2. С. 45.]. Известно тогдашнее деление студентов на три категории. Это «белоподкладочники» – аристократы, названные так за тужурки особого покроя и с белой подкладкой. Они, конечно, с презрительной миной стояли в стороне от всех общественных веяний и ценили альма-матер лишь за те знакомства, которые здесь завязывались, и за возможность государственной карьеры. Вторая категория – «культурники». Сюда входили В.И. Вернадский и его друзья – дети дворянских трудовых семей. Здесь проповедовали «положительное культурное строительство вместо разрушительного натиска», как писал И.М. Гревс. И третья – радикалы, как раз исповедовавшие этот натиск. Их внешние приметы были таковы: сапоги, косоворотки, иногда даже синие очки. Из них рекрутировались народники, социалисты и террористы.

Вокруг В.И. Вернадского и его друзей вначале образовался типичный студенческий кружок: вместе собирались, говорили, потом стали вместе читать, обсуждать книги. Обнаружилась общность взглядов, настроений и мыслей, обусловленных происхождением, воспитанием и одинаковым мировоззрением. А.А. Корнилов вспоминал забавный и весьма красноречивый эпизод. Собрались в богатом доме. Говорили горячо и долго о народных нуждах и бедах, о правительственной реакции, о долге перед униженными и оскорбленными. И тут распахнулись двери столовой, и хозяйка пригласила гостей отужинать. Они вошли и обомлели. Многочисленные свечи освещали великолепный стол, накрытый с аристократической изысканностью. Блестели бутылки с вином, хрустальные фужеры на тонких ножках. Вокруг стола застыли лакеи в белых перчатках, готовые обслужить молодых господ. Контраст с настроением и воодушевлением был убийственным. Все покраснели, стыд душил их. Они не могли ни говорить, ни смотреть друг на друга. Поэтому чаще всего встречались у братьев С.Ф. и Ф.Ф. Ольденбургов. Обстановка в доме была благожелательная, сердечная. Любили здесь собираться еще и потому, что в гостиной по диванам и на полу лежали громадные тигровые шкуры. Молодые люди возлежали на них, как древние римляне, в свободных пластических позах. «Мы еженедельно собирались, кажется, по четвергам, у Ольденбургов и даже раза два до утра, беседуя, мечтая и споря об основаниях нашей будущей жизни и деятельности», – писал А.А. Корнилов[139 - Корнилов А.А. Воспоминания о юности Федора Федоровича Ольденбурга // Русская мысль. 1916. № 8. С. 58.]. «Клятва на тигровых шкурах», как потом оказалось, для членов братства стала руководящим девизом. И самое интересное, что они ее выполнили, все как один участвуя в конституционном движении. Кроме А.А. Корнилова (будущего историка и писателя), В.И. Вернадского, С.Ф. и Ф.Ф. Ольденбургов, историка И.М. Гревса в Ольденбургский кружок, а с 1886 г. «Приютинское» братство, входили: князь Д.И. Шаховской (депутат Государственной думы, министр государственного призрения Временного правительства), Е.М. Крыжановский (в будущем тайный советник, статс-секретарь Николая II, автор и разработчик ряда важнейших государственных актов, в том числе избирательных законов 1905 и 1907 г., товарищ министра внутренних дел в 1906–1911 гг., соратник П.А. Столыпина), который был наиболее «левым» среди участников этого движения, и др. Д.И. Шаховской сформулировал аксиомы «Приютинского» братства: 1) так жить нельзя; 2) все мы ужасно плохи; 3) без «Братства» мы погибли; отсюда вытекали правила: а) работай как можно больше; б) потребляй (на себя) как можно меньше; в) на чужие беды смотри как на свои. Члены «Приютинского» братства вошли в Бюро земских съездов, в «Союз освобождения» и партию конституционных демократов; двое стали членами первого русского парламента, один из них был арестован в составе последнего царского правительства, другой расследовал преступления этого правительства. Тут были и три будущих министра Временного правительства. Кое-кто не избежал и тюрьмы, и сумы в советское время. Один закончил дни в лубянских подземельях, а другой получил Сталинскую премию[140 - Аксенов Г. Вернадский. М.: Молодая гвардия, 2010. С. 30–35.]. На наш взгляд, П.А. Столыпин не мог не знать о существовании этого «Братства», так как оно поставило себе задачу работать легально, не скрываясь. Тем более что некоторые из его будущего политического окружения либо непосредственно участвовали в деятельности «Приютинского» братства, либо разделяли его идеалы. Другой вопрос – посещал ли он сам его собрания, – на наш взгляд, остается открытым.

Женился П.А. Столыпин на Ольге Борисовне Нейдгардт (состоявшей фрейлиной при императрице Марии Федоровне) летом 1884 г. в 22 года и стал чуть ли не самым молодым женатым студентом. (Нейдгардты принадлежали к дворянскому роду австрийского происхождения, внесенного в шестые части родословных книг Московской и Казанской губерний. Родоначальниками этого рода были Николас и Лоренц Нейдгардт, которые в конце XVII в. выехали в Россию. Вплоть до начала XIX в. представители фамилии Нейдгардтов сохраняли протестантское вероисповедание.) По воспоминаниям родственников, студенты даже пальцами на него показывали и говорили: «Женатый, смотри, женатый». Для того чтобы получить разрешение на брак, П.А. Столыпин подал 23 июня 1884 г. прошение на имя ректора. На что было вынесено две резолюции: первая – «отказать», вторая – «обратиться к министру». Трудно сказать, было ли это разрешение в конце концов получено. Во всяком случае, П.А. Столыпин решил уйти с четвертого курса и продолжать образование самостоятельно, сдавая экзамены экстерном. 11 октября 1884 г. он подал прошение на имя ректора Санкт-Петербургского Императорского университета об увольнении из университета. На следующий день эта просьба была удовлетворена. О.Б. Нейдгардт была на два с половиной года старше П.А. Столыпина и изначально являлась невестой его старшего брата Михаила, который был убит на дуэли 7 сентября 1882 г. князем И.Н. Шаховским. Согласно одной из легенд, П.А. Столыпин дрался на дуэли с князем И.Н. Шаховским и получил ранение в руку. Однако документального свидетельства эта теория не получила.

Вскоре после свадьбы супруги Столыпины поселились в Санкт-Петербурге в пятикомнатной квартире на первом этаже дома в Соляном тупике. У них не было своего экипажа, и они нанимали извозчиков. Их прислуга состояла из трех человек, включая кухарку и горничную. По воспоминаниям дочери П.А. Столыпина – Александры, ее родители «жили тогда не на широкую ногу. В то время в России было принято обеспечивать молодую семью лишь умеренными средствами: входя в жизнь, они должны были вести дом без излишней роскоши… но надо сказать, что все у них в доме было устроено изысканно и удобно. Уже тогда мои родители принимали у себя за столом и в гостиной, в узком кругу, самых интересных людей столицы. С раннего детства они были знакомы с цветом общества; и в доме родителей моего отца в Петербурге, и в московском доме родителей матери принимали достойнейших людей того времени. Мама заботливо хранила альбом, в котором Сара Бернар, Рашель (знаменитая французская актриса. – Прим. авт.), Патти (выдающаяся итальянская певица. – Прим. авт.) записали когда-то несколько мыслей или любезностей и которые она так любила перечитывать и показывать нам. Рубинштейн (российский пианист, композитор, дирижер. – Прим. авт.) оставил там несколько импровизированных музыкальных фраз. Страниц альбома касалась рука Толстого, Тургенева, многих других»[141 - Столыпина А.П. Человек последнего царя. Столыпин. Воспоминания // П.А. Столыпин в воспоминаниях дочерей. М.: Аграф, 2003. С. 12.].

Во время учебы в университете П.А. Столыпин поддерживал отношения с будущим министром иностранных дел А.П. Извольским, хотя тот на 6 лет старше П.А. Столыпина и с 1875 г. (после окончания Александровского императорского лицея) работал в канцелярии Министерства иностранных дел. По воспоминаниям А.П. Извольского, П.А. Столыпин был чистым, скромным и симпатичным юношей, которого любили и уважали сверстники. П.А. Столыпин был не чужд искусству. В основном его привлекала живопись и литература. Особенно он любил прозу И.С. Тургенева, поэзию А.К. Толстого и А.Н. Апухтина. По свидетельству дочери П.А. Столыпина М.П. фон Бок, в 1884–1889 гг. А.Н. Апухтин часто бывал на квартире П.А. Столыпина, и одно время в ее классной комнате даже стояло кресло, называвшееся «апухтинским», так как оно было единственным, на которое тот садился. Согласно ее словам: «Кресло это было исключительной ширины, удобное для поэта, знаменитого своей необыкновенной толщиной. И то раз, вставая, он поднял его вместе с собой!». В целом у П.А. Столыпина «собиралась молодежь мыслящая, интересующаяся всеми жизненными, захватывающими ум и душу вопросами, жившая прекрасными и высокими идеалами. Благодаря посещениям людей типа Апухтина кружок этот приобрел в Петербурге такую славу, что многие представители петербургского света, часто люди уже зрелые, стали не только стараться попасть в это общество, но даже заискивали перед ним». И после женитьбы П.А. Столыпин А.Н. Апухтин стал бывать в его доме. Там он читал в рукописи свое знаменитое «Письмо». Он даже спрашивал, читая стих:

«Склонив головку молодую
И приподняв тяжелое драпри»,

совета, чем заменить слово «драпри», которое он находил претенциозным, но так и не нашел другой рифмы к «зари»[142 - Бок М.П. Воспоминания о моем отце П.А. Столыпине. М.: Центрполиграф, 2007. С. 10.].

А.П. Столыпина писала, что ее отец был всегда веселым, живым, великолепным шутником, «умел сводить вместе самых разных гостей и делать так, чтобы они чувствовали себя как дома. Когда завязавшаяся беседа была ему по вкусу, он начинал мерить комнату широкими шагами. Высокий и стройный, с горящими, полными жадного внимания глазами, волевым изгибом губ, выражающим неукротимую энергию и сознание собственной силы, он всем своим видом производил впечатление бурного, насыщенного темперамента, превосходно контролируемого, однако, сильной волей»[143 - Столыпина А.П. Человек последнего царя. Столыпин. Воспоминания… С. 12.].

Столыпины в этот период часто ходили в театр (на оперу, французские пьесы и русские комедии), на светские балы, проводили время с друзьями, представлялись многочисленным родственникам. Например, они иногда встречались с М.А. Вяземской (урожденной Столыпиной). В 1874 г. она была пожалована в гофмейстерины к великой княгине Марии Павловне. Во мнении света княгиня М.А. Вяземская имела большой вес. Ее имя вместе с графиней де Мойра и княгиней Гагариной фигурировало в «истории с тремя дамами», к которым в 1880 г. император Александр II обратился, чтобы они первыми из придворных дам нанесли визиты его жене – княгине Е.М. Юрьевской (Долгоруковой).

В 1885 г. П.А. Столыпин подготовил высоко оцененную преподавателями дипломную работу под названием «Табак», которая была посвящена разведению табачных культур в южной России; за нее он получил степень кандидата. Однажды П.А. Столыпину пришлось сдавать экзамен самому Д.И. Менделееву. Великий ученый так увлекся, что начал задавать вопросы, не освещенные в лекционном курсе. По воспоминаниям дочери будущего премьера Марии, «учившийся и читавший по естественным предметам со страстью, П.А. Столыпин отвечал на все, не задумываясь, так что экзамен стал переходить в нечто похожее на ученый диспут. Наконец, профессор опомнился, схватился за голову: «Боже мой, что же это я? Ну, довольно, пять, пять, великолепно!»[144 - Бок М.П. Воспоминания о моем отце П.А. Столыпине… С. 10.] По окончании Санкт-Петербургского университета П.А. Столыпин получил диплом кандидата физико-математического факультета.

П.А. Столыпин легко мог остаться в университете и сделать карьеру ученого, но предпочел выбрать путь чиновника, поступив 20 октября 1884 г. на службу в Министерство внутренних дел. Можно лишь предположить, почему из многих имперских государственных учреждений он выбрал именно МВД, которое было сложным государственным механизмом, и занимался практически всем: от политического сыска до тушения пожаров. Казалось, было где развернуться молодому честолюбивому юноше. Но обстановка в МВД того периода не слишком способствовала сохранению подобного возвышенного представления о своей миссии. П.А. Столыпин не мог воплотить в министерстве свои чаяния о необходимых преобразованиях (а он уже тогда считал, что Россия нуждается в проведении кардинальных реформ), так как никаких сколько-нибудь серьезных поручений он в силу занимаемого положения получить не мог. А о том, чтобы предоставить всесильному министру внутренних дел Д.А. Толстому (который был одним из наиболее приближенных лиц к императору Александру III) собственные соображения по тому или иному вопросу, не могло быть и речи. Впрочем, даже если бы такая возможность и была – в то время П.А. Столыпину это ничего бы не дало. Пока что он имел только общие представления о характере преобразований – до тщательно разработанной программы было еще очень и очень далеко. В итоге П.А. Столыпин так и остался причисленным к МВД, и его связь с министерством являлась формальной.

12 декабря 1885 г. он подал прошение о переходе в Департамент земледелия и сельской промышленности Министерства государственных имуществ, которое возглавлял в это время Д.П. Милютин. В феврале 1886 г. это прошение было удовлетворено, хотя сотрудничать с Департаментом земледелия П.А. Столыпин начал несколько раньше. Так, в отчете данного Департамента за 1885 г. указывалось: «Для составления некоторых статей было приглашено в отдел несколько посторонних лиц, в том числе И.И. Мамонтов, И.И. Мещерский и П.А. Столыпин, которым поручалась предварительная разработка сведений, полученных от корреспондентов»[145 - 1885 г. в сельскохозяйственном отношении: общий обзор года. СПб., 1886. Вып. 3. Ч. 1–2.]. Какими движущими мотивами был обусловлен подобный выбор, представляется очевидным. П.А. Столыпина чрезвычайно интересовали вопросы перестройки системы земельных отношений, что впоследствии позволило ему создать целостную концепцию реформ в аграрной сфере. А Департамент земледелия и сельской промышленности был учреждением, обладавшим огромным объемом информации по земельному вопросу. Следует также учитывать, что само Министерство государственных имуществ было создано в 1837 г. другим реформатором – графом П.Д. Киселевым. В тот период оно ведало семнадцатью миллионами государственных крестьян. Министерство государственных имуществ провело разнообразные мероприятия по развитию крестьянского самоуправления, облегчению податной нагрузки на крестьян, увеличению ссуд и пособий нуждающимся крестьянским семьям, введению кредитных товариществ и сберкасс, страхованию от огня, строительству кирпичных заводов (для улучшения качества крестьянских жилищ) и образцовых специализированных ферм (для ознакомления с новыми технологиями), расширяло возможности крестьян в области оптовой торговли, передало крестьянским обществам миллионы десятин леса. Даже защищало крестьянские общины от притеснений чиновников и захвата крупных землевладельцев. В ведомстве П.Д. Киселева считалось, что увеличение материального и морального благополучия земледельцев автоматически приносит пользу и казне, государству. Одним из важнейших направлений работы Министерства государственных имуществ того времени стало наделение землей малоземельных крестьян. Для этого было организовано переселение из центра на пустынные окраины (на основании Правил 1842 г., 24–83 ст. Устава о благоустройстве в казенных селениях). Обычно переселялись крестьянские семьи, которые имели менее 5 дес. на душу; в степной полосе переселенцы получали обычно более 15 дес. на душу, в нестепных районах – 8. Ведомство государственных имуществ должно было заботиться о том, «чтобы переселенцы не были сколько возможно подвержены дальним и затруднительным переходам, чтобы климат тех мест, куда они должны переселиться, по возможности менее отличался от климата, к которому они привыкли на родине». Земельные участки для переселенцев готовились заранее, в том числе заготовлялся хлеб, сено, рабочий скот и земледельческие орудия. Местные палаты госимуществ снабжали переселенцев продовольствием, обеспечивали удобным ночлегом, заботились о больных. На постройки отпускался бесплатно лес и выдавалось пособие до 60 руб. на семью (стоимость дома или 5–6 коров). Переселенцам предоставлялись 6-лет-няя льгота от воинского постоя, 4-летняя полная и 4-летняя половинная льгота от податей, сложение всех недоимок, а на три набора – освобождение от рекрутской повинности. Таким образом было переселено до 400 тыс. чел. Основными местами нового поселения были Воронежская, Харьковская, Тамбовская, Саратовская, Оренбургская, Астраханская губернии и Северный Кавказ. С 1845 г. уже пошло активное переселение в Сибирь: в Тобольскую, Томскую, Енисейскую губернии. В огромном большинстве случаев места для поселения были выбраны удачно, и поселки киселевских переселенцев достигли устойчивого благополучия, в том числе и в Сибири.

Поэтому не вызывает сомнения, что работа П.А. Столыпина в Министерстве государственных имуществ дала ему уникальные знания, без которых ему было бы значительно труднее реализовывать в будущем свою программу реформ. И в Департаменте земледелия он именно работал, а не просто числился, как ранее в МВД. 21 апреля 1886 г. П.А. Столыпин получил чин коллежского секретаря, а 26 января 1887 г. был назначен на свою первую руководящую должность: помощником столоначальника в статистическом отделе. Содержание его было небольшим – 770 руб. в год (450 руб. – жалованье, 250 руб. – столовые, 70 руб. – добавочные деньги). 1 января 1888 г. П.А. Столыпин по высочайшему указу получил в качестве награды придворное звание камер-юнкера и впервые попал в дворянский адрес-календарь. Это соответствовало V классу «Табеля о рангах» (гражданский чин статского советника), к нему теперь должны были обращаться «Ваше благородие». Это звание открывало двери в лучшие дома Санкт-Петербурга. Здесь, конечно же, сказалось влияние его отца, так как камер-юнкеров в России тогда было немного, всего 600 человек. Реальная же должность П.А. Столыпина была более чем скромной – помощник столоначальника в чине коллежского секретаря (Х класс «Табеля о рангах»). Формально же камер-юнкером не мог быть человек ниже чина коллежского асессора (VIII класс). В своем департаменте он занимался в основном систематизацией сельскохозяйственной литературы и в 1887 г. подготовил и издал указатель книг, журнальных и газетных статей по сельскому хозяйству за 1886 г.[146 - Столыпин П.А. Указатель книг, журнальных и газетных статей по сельскому хозяйству за 1885 г. М., 1887.] Указатель, составленный П.А. Столыпиным, был вторым в этой серии – впоследствии она была продолжена известным библиографом агрономом-статистиком А.Д. Педашенко. (В 1890–1915 гг. издавались составленные им ежегодные указатели книг, журнальных и газетных статей по сельскому хозяйству за 1889–1911 гг. В них было отражено около 215 тыс. названий. Материалы за 1912–1917 гг., собранные А.Д. Педашенко, не были опубликованы (их картотека, насчитывающая около 112 тыс. карточек, хранится в Петербургском отделении Центральной научной сельскохозяйственной библиотеки). Указатели за 1918–1925 гг. (свыше 337 тыс. названий зарегистрированной литературы) вышли в свет отдельными выпусками после смерти А.Д. Педашенко в 1927–1930 гг.) Таким образом, П.А. Столыпин стоял у истоков знаменитой аграрно-библиографической серии. В данном «Указателе» хорошо видны личные пристрастия П.А. Столыпина. Так, в самом начале в разделе «Сельское хозяйство вообще» вынесены работы А.Ф. Фортунатова о земельной собственности, А.И. Скворцова об использовании государственных земель, И.А. Стебута о крестьянском хозяйстве. А.Ф. Фортунатов и А.И. Скворцов преподавали в Петровско-Разумовской земледельческой академии, а И.А. Стебут – в Новоалександрийском институте сельского хозяйства и лесоводства.

В стенах этих учебных заведений в конце XIX в. формировалась идейная база крестьянского хозяйства, влияние которой, по-видимому, испытал П.А. Столыпин. Выход из кризиса, в котором находился аграрный сектор российской экономики, многие ученые-аграрники видели на пути повышения земледельческой культуры. Важная роль в этой агрокультурной концепции отводилась высшей сельскохозяйственной школе, переориентированной с крупного помещичьего хозяйства на массовое, крестьянское. «Улучшение нашего сельского хозяйства нуждается в известного рода специалистах, как то: сельскохозяйственных механиках, сельскохозяйственных инженерах, сельскохозяйственных архитекторах, ветеринарах, землемерах», – писал И.А. Стебут[147 - Стебут И.А. Сельскохозяйственное знание и сельскохозяйственное образование. Сборник статей. СПб., 1889. С. 31.]. Участникам дискуссии был ясен главный социальный адрес высшего сельскохозяйственного образования. Это были, во-первых, «хозяева» в широком смысле этого слова (люди с деньгами или землевладельцы), а не только помещики, во-вторых, «наемные заведующие хозяйством. «Высшая сельскохозяйственная школа предназначается для специального образования самостоятельно управляющих, организаторов, крупных администраторов»[148 - Там же. С. 48, 99.], – подчеркивал профессор И.А. Стебут. Последние предназначались для государственного аппарата и органов общественного самоуправления. Речь, вместе с тем, шла не просто о специалистах высшей квалификации, но о «научно-образованных деятелях»[149 - Мещерский И.И. Высшее сельскохозяйственное образование в России и за границей. СПб., 1893. С. XXIII.], «общественных агрономах», наконец, о новом типе «общественного деятеля-хозяина»[150 - Щусев С. В. Сельскохозяйственная наука и высшая школа. М., 1911. С. 10.], которые свое главное предназначение видели в том, чтобы вывести отечественное сельское хозяйство «на правильный путь и руководить им в сложных и разнообразных почвенных, климатических, экономических и бытовых условиях»[151 - Мещерский И.И. Указ. соч. С. XXIII.]. Здесь же в начале ХХ в. сформировалось и так называемое организационно-производственное направление русской аграрно-экономической мысли в лице А.В. Чаянова и А.Н. Челинцева. Поскольку А.В. Чаянов являлся учеником А.Ф. Фортунатова, а А.Н. Челинцев – А.И. Скворцова, то можно с достаточной уверенностью сказать, что и столыпинская аграрная концепция, и теория семейно-трудового крестьянского хозяйства имели одним из идейных источников труды профессоров Петровско-Разумовской Академии и Новоалександрийского института[152 - Глаголев А. Формирование экономической концепции П.А. Столыпина (1885– 1905 гг.) // Вопросы экономики. 1990. № 10. С. 57–58.]. Уже через много лет, выступая во II Государственной думе 10 мая 1907 г. с речью «Об устройстве быта крестьян и о праве собственности», он так оценил свою работу в Министерстве государственных имуществ: «Пробыв около 10 лет у дела земельного устройства, я пришел к глубокому убеждению, что в деле этом нужен упорный труд, нужна продолжительная черная работа»[153 - Петр Аркадьевич Столыпин. Полное собрание речей в Государственной Думе и Государственном Совете. М., 1991. С. 96.].

В мае-августе 1888 г. П.А. Столыпин взял длительный отпуск без содержания для поправки здоровья. П.А. Столыпин стал полноправным хозяином имения Колноберже, когда его отец получил назначение на должность коменданта Московского Кремля, то есть он стал помещиком и землевладельцем Ковенской губернии. 28 февраля 1889 г. он подал прошение министру внутренних дел с просьбой разрешить переход в Ковенские уездные предводители дворянства с оставлением причисленным к Министерству государственных имуществ. После удовлетворения данного ходатайства он 18 марта того же года приказом Вилен-ского, Ковенского и Гродненского генерал-губернатора был назначен уездным предводителем дворянства и одновременно возглавил съезд мировых посредников. Еще через год П.А. Столыпин стал почетным мировым судьей Ковенского уезда.

1.3. Ковенская губерния: от уездного к губернскому предводителю дворянства

Ковно (ныне Каунас) был вторым по величине город Литвы. Согласно легенде в Х в., из Италии в Литву прибыло 500 рыцарей под командованием Палемона, которые поселились между реками Неманом и Дубиссой. Сын Палемона Кунас в 1030 г. построил замок – один из самых ранних оборонительных фортификационных сооружений на территории Литвы. Кунас был убит князем Ярославом в сражении при Слониме в 1040 г. В 1316 г. Ковно был сожжен крестоносцами. В 1361 г. Ков-но был впервые упомянут в письменных источниках. Расположенный в стратегически важной географической точке – у слияния рек Нерис и Нямунас, – Ковно неоднократно подвергался нашествиям крестоносцев. Падение Ковенского замка в 1361 г., а именно этим годом датируется первое упоминание Каунаса в хрониках, стало одним из важнейших поражений в истории сопротивления литовцев натиску Тевтонского ордена. Из 4000 солдат гарнизона в живых осталось только 36. После того как объединенная литовско-польская армия разгромила Тевтонский орден в битве при Грюнвальде, Ковно получил возможность использовать свое стратегически выгодное положение в мирной деятельности – в торговле. Кенигсберг, Данциг и другие ганзейские торговые города находились в сфере его экономических интересов. Хотя Ковно так и не присоединился к Ганзейскому союзу, ни один из городов Литвы не смог превзойти его по широте экономических связей и масштабам торговли. В 1441 г. в здесь была открыта Ганзейская контора, которая просуществовала до 1532 г. Исторические источники XV в. и XVI в. свидетельствуют о весьма прочной позиции города – важного коммерческого и экономического центра, располагавшего речным портом. Из Ковно вывозили лес, воск, зерно, здесь процветали ремесла. В XVI в. здесь насчитывалось 40 различных ремесленных цехов – профессиональных объединений свободных мастеров, была построена первая школа, действовала публичная больница, аптека. Однако войны, происходившие в XVII в., повторявшиеся эпидемии и пожары неблагоприятно сказались на его развитии. В 1655 г. шведские войска разграбили Ковно и сожгли многие здания. Понесенный ущерб был столь велик, что сейм, желая возродить былую славу города, в 1662 г. на 10 лет освободил ковенских жителей от уплаты общественных и таможенных налогов. Горожанам было разрешено беспошлинно сплавлять по реке в Пруссию лес в течение 4 лет. Проводились торговые ярмарки, на которых иностранцам дозволялось заключать сделки только с местными купцами. Город вышел из состояния разрухи и вновь стал набирать силу в период правления короля Станислава Августа (в 1764 г. в Ковно насчитывалось 28 000 жителей), однако упадок Речи Посполитой и последующее нашествие наполеоновских войск вновь привели к опустошению города (в 1815 г. в Ковно было всего 2400 человек). В 1842 г. вследствие проведенных административных реформ город стал центром Ковенской губернии[154 - Памятная книжка Ковенской губернии на 1848 г. Ковно: Губ. тип., 1847. С. 123–140.]. В середине XIX в. сюда была проложена железная дорога, соединившая Ковно с Кенигсбергом, в 1862 г. в Ковно было завершено строительство первого в Российской империи железнодорожного туннеля, оживилась торговля.

По воспоминаниям владельца одного из имений в Ковенской губернии директора Департамента Министерства иностранных дел В.Б. Лопухина, во времена крепостного права «феодалами-панами в крае были поляки, а литовцы являлись их быдлом, и быдлом не только жестоко эксплуатировавшимся, но и подвергнутым сугубо жестокому крепостному режиму, перед которым бледнел крепостной режим старой России. Во многих панских замках сохранились подвалы-казематы со вделанными в стены концами цепей, в которые заковывалось несчастное быдло, подвергавшееся всяческим истязаниям и без конца томившееся в мрачных подвальных тюрьмах. Угнетенное литовское население, естественно, ненавидело угнетателей-поляков. Ненависть традиционно сохранилась и по освобождении населения от крепостной зависимости. Пришедших в край после польского мятежа русских помещиков, с которыми старых счетов у литовских крестьян не было, население встретило в общем приязненно. Отношения установились бы и совсем хорошие, если бы не разжигаемая католическим духовенством религиозная нетерпимость к православным, являвшимся в глазах католиков схизматиками и еретиками. А ксендзы держали в крепком подчинении религиозное сознание крестьян. Женская половина населения проявляла, под влиянием духовенства, крайнюю религиозную экзальтированность и фанатизм. Как-никак, с крестьянами у русских отношения наладились, и многим втайне прощалась их принадлежность к схизматикам и еретикам. Не так обстояло дело у русских с польскими панами. Последние, вне официальных сношений, систематически бойкотировали русских после подавления польского мятежа. И время, смягчающее всякую злобу и гнев, поколебать эту враждебную настроенность поляков к русским оказывалось бессильным. Во взаимоотношениях помещичьего класса к крестьянству русские помещики вели себя куда культурнее поляков, уважая человеческое достоинство в мирном, спокойном, рассудительном и хотя медлительном, но трудолюбивом крестьянине-литовце. Для заносчивого же и гонорливого польского пана и особенно выскочки-шляхтича крестьянин оставался прежним быдлом. Это давалось ему чувствовать, и только для расправы с ним панские руки были уже коротки»[155 - Лопухин В.Б. Записки бывшего директора Департамента Министерства иностранных дел. СПб.: Нестор-История, 2009. С. 49.].

Местную русскую администрацию В.Б. Лопухин характеризовал следующим образом: «Верхи были удовлетворительные, более того, за редкими исключениями, хорошие. Но низы оставляли желать много лучшего. И не удивительно. Проштрафится какой-нибудь мелкий или средний чиновник на службе в центральной губернии, и начальство не придумает ничего лучшего, как в наказание, либо для исправления перевести его на окраины, в ту же Литву. Это была система. И сколь вредная и нелепая! Именно на окраинах требовалось сосредотачивать лучший служилый элемент. Посылались отбросы, своим поведением дискредитировавшие власть и питавшие центробежные сепаратические тенденции». Тем не менее, по его утверждению: «За всем тем в крае жилось хорошо. Ровный, мягкий климат обеспечивал постоянный хороший урожай. Не бывало шальных переизбытков. Но не случалось и недородов, тем паче голодовок. Обилие овощей и фруктов. Хорошее скотоводство. Молочное хозяйство. Пчеловодство. Птицеводство. К осени, предварительно подкованные смешанным со смолою мелким гравием, тучные гуси сотнями и тысячами гнались по почтовому тракту к немецкой границе. Неподкованные до границы не дошли бы. Шел в Германию сплавом лес, строительный и для переработки в бумажную массу. Шел хлеб. Шел скот»[156 - Лопухин В.Б. Записки бывшего директора Департамента Министерства иностранных дел… 2009. С. 50.].

К моменту приезда П.А. Столыпина в Ковенской губернии проживало около 1,5 млн человек (в Ковно – около 60 тыс.), причем большинство населения составляли литовские крестьяне, с небольшими вкраплениями украинцев и белорусов. На евреев приходилось 13 %, и преобладали они в основном в городах. Русских насчитывалось менее 5 %. Первыми на территорию Ковенской губернии в XVIII в. начали проникать старообрядцы, но только после Польского восстания 1831 г. российское правительство по инициативе Министра государственных имуществ графа П.Д. Киселева была разработана широкая программа заселения Прибалтики русскими крестьянами. Однако, по свидетельству Виленского генерал-губернатора графа Э.Т. Баранова, данная программа «сделалась жертвой бюрократической переписки, растворилась в канцелярской стихии: проект русского землевладения в западных губерниях разрешился устройством двух майоратов (Юрбург и Тауроген), колонизация крестьян дала 158 семейств, поселенных в северо-западных губерниях, а выселение шляхты (на Кавказскую линию) затруднилось настолько, что ограничилось выселением 28 семейств и то по собственному их желанию». Часть этих переселенцев попала и в Ковенскую губернию, но без государственной поддержки, «растворилась бесследно в чужой среде». После мятежа 1863 г. по инициативе губернатора Северо-Западного края М.Н. Муравьева (которого либералы прозвали «Вешателем») и по просьбе местного русского населения решено было собрать все русское население Прибалтики в ряд крупных русских центров, чтобы они имели возможность «защитить себя от насилия мятежников и постоянной опасности от нетерпимости к русским окружающей их шляхты и помещиков». Русские поселения-слободы предполагались («впредь до обеспечения из казенных земель») на землях выселенной шляхты, оказывая при этом помощь хлебом, лесом, передачей крестьянам построек и небольших денежных сумм от 25 до 50 руб. Однако количество конфискованной земли было незначительным (к тому же их решено было передать дворянам), а количество желающих получить ее доходило до 3 000 семей. Поэтому Казенные палаты в целях экономии начали выдавать не участки, а «полуучастки» размером от 9 до 12 дес. К 1884 г. на территории Ковенской губернии возникло около 526 русских поселений (2 070 дворов на 33 017,8 дес.)[157 - Виленский временник. Вильно: Губ. тип., 1909. Кн. 4. Русские поселения Ковенской губернии. С. 30–40.].

Дворянское сословное самоуправление, и в том числе институт предводителей дворянства, возникло в эпоху Екатерины II. Первый раз уездные предводители дворянства упоминаются в 1766 г., должность была учреждена как постоянная (с выборами на два года) «Учреждением о губерниях» 1775 г. и подтверждена изданием «Грамоты на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства» в 1785 г. Должность предводителя оставалась узко сословной до конца царствования Николая I; начиная с эпохи Великих реформ, к ней постепенно, по мере усложнения государственного устройства, присоединялись общегосударственные обязанности.

Потомственные дворяне каждой губернии, занесенные в местную родословную книгу, составляли отдельное дворянское общество. Органом дворянского общества являлось дворянское собрание, на котором могли присутствовать все потомственные дворяне губернии. Не участвовали в постановлениях и выборах те, правоспособность которых была ограничена (из-за нахождения под следствием и судом, несостоятельности и т. п.), а также исключенные из дворянских собраний постановлением последних. Дворянство имеет право исключать из своих собраний дворянина, опороченного судом, или такого, «которого явный и бесчестный поступок всем известен, хотя бы он судим не был». Первоначально собрание постановляло удалить дворянина, обвиняемого в бесчестном поступке, от участия в работе собрания, предоставляя ему через уездного предводителя представить объяснения, какие он сочтет нужным; затем следующее губернское собрание рассматривало дело окончательно, но для исключения обвиняемого дворянина необходимо было большинство в 2/3 голосов. Постановления этого рода не подлежали обжалованию (кроме случаев несоблюдения порядка, предписанного для собрания голосов и подписания приговора; жалоба подавалась в Сенат); они не могли быть отменены ни самим собранием, ни даже царским манифестом о прощении преступников. Необходимыми условиями для участия в работе дворянского собрания являлись: 1) внесение в родословную книгу губернии и владение в ней недвижимой собственностью; 2) достижение гражданского совершеннолетия, то есть 21 года; 3) чин не менее XIV класса; 4) российский орден; 5) окончание курса в высшем или среднем учебном заведении; 6) предшествующая служба в течение трех лет в некоторых должностях, перечисленных законом. Право голоса на выборах могло быть: а) личным, или непосредственным и б) коллективным, или через уполномоченных. Правом лично избирать в должности пользовались дворяне, владевшие в уезде на праве собственности или пожизненном количеством земли, дававшим непосредственное право на избрание гласных в уездные земские собрания, а также дворяне, имевшие в городе или уезде другие, кроме земель, недвижимые имущества, ценою не ниже 15 тыс. руб. Дворяне, получившие на действительной службе, а не при отставке чин полковника или действительного статского советника или же получавшие пенсию или аренду в количестве не менее 900 руб. в год, допускались к выборам, если они владели в губернии недвижимым имуществом в каком бы то ни было размере, а дворяне, прослужившие полное трехлетие в звании предводителя – тогда, когда они не имели никакой недвижимой собственности. Дворянин, владевший в нескольких губерниях полными участками, имел право лично участвовать в выборах, пользуясь правом голоса во всех этих губерниях, если он был внесен в местные родословные книги. Если же участки были в разных уездах одной губернии, то можно было участвовать в выборах уездных должностных лиц по каждому из уездов, где находились его имения, но в губернских выборах он имел лишь один голос. Владельцы нераздельного имения посылали столько непосредственных избирателей, сколько в нем было полных участков. Если владельцы имения были братья, то право быть уполномоченным принадлежало старшему брату. Также право личного участия в выборах принадлежало дворянам, управлявшим полными участками своих малолетних детей в качестве опекунов по распоряжению правительства. Посредством уполномоченных участвовали в выборах дворяне, владевшие в пределах одной губернии не менее 1/20 того количества земли, которое давало право непосредственного участия в выборах. Такие мелкопоместные дворяне допускались к избранию уполномоченных, количество которых исчислялось по величине участков, принадлежавших дворянам, явившимся на выборы уполномоченных, причем на каждый полный участок полагался один уполномоченный. Служба по выборам дворянства признавалась обязательной для всех дворян, которые своевременно не заявили, что не желают быть избранными. Избранными могли быть все потомственные дворяне, даже те, которые, не владея недвижимым имением, не участвовали в делах дворянского собрания. Служба была безвозмездной, но давала права государственной службы.

Дворянские собрания подразделялись на губернские и уездные; те и другие – на обыкновенные и чрезвычайные. Чрезвычайное собрание имело право рассуждать только о предметах, давших повод к его созыву. Обыкновенные собрания созывались раз в 3 года, причем все губернии были подразделены на 3 очереди. Закон определял и время созыва – декабрь и январь, и продолжительность губернских собраний – 15 дней; с разрешения губернатора этот срок мог быть продлен. Уездные собрания под председательством уездных предводителей проходили за 3 месяца до губернского собрания; на них поверялся список дворян уезда и избирался депутат для ревизии отчета об употреблении и состоянии дворянской казны; мелкопоместными дворянами назначались уполномоченные. Выборы уездных должностных лиц производились поуездно, но в губернском собрании, которому предшествовали: 1) съезд депутатов для ревизии отчета о дворянской казне; 2) предварительное собрание предводителей дворянства и членов депутатского собрания, которые рассматривали уездные списки дворян и отзывы лиц, не могущих явиться на выборы. Собрание открывалось губернатором, после чего присутствующие приводились к присяге. Все дальнейшие распоряжения предоставлялись губернскому предводителю, который и председательствовал в собрании. Губернатору запрещалось входить в дворянские собрания и участвовать в его работе, даже если он был местным помещиком. Губернский прокурор же обязан был присутствовать в собрании для разъяснения законов, но не имел права участвовать в рассуждениях.

Дворянские выборы проводились во всех губерниях и областях Европейской России, кроме тех, где дворянство было настолько малочисленным, что не могло заполнить выборные должности (Архангельская, Олонецкая, Вятская, Пермская губернии и все регионы Сибири). В Вологодской губернии дворянские выборные должности были введены только в Вологодском, Грязовецком и Кадниковском уезде, а в Оренбургской губернии – только в Оренбургском и Троицком уездах. В Северо-Западном крае, в порядке борьбы с преобладанием дворян польского происхождения, предводители дворянства назначались правительством. В губерниях Ковенской, Виленской и Гродненской назначение производил генерал-губернатор; в Витебской, Минской и Могилевской – министр внутренних дел. В Царстве Польском, Кавказском крае и в Средней Азии дворянство не имело корпоративной организации, не могло организовывать дворянские собрания и выборы. Дворянские родословные книги в этих регионах вели губернские правления. Всего, по состоянию на 1897 г., существовало 417 должностей уездных предводителей дворянства.

Уездные предводители дворянства считались находящимися на действительной государственной службе. Они, независимо от наличия у них классного чина, считались «зауряд» (на время нахождения в должности) чинами V класса (статский советник). По выслуге двух трехлетий они утверждались в чине VI класса (коллежский советник), а по выслуге трех трехлетий – в чине V класса. Предводители не получали содержания, но имели право на пенсию. Уездные предводители дворянства были полностью независимы от губернских предводителей дворянства. Обязанности предводителя состояли из двух несвязанных частей – по дворянским делам он действовал как выборное лицо дворянского самоуправления, подчиненное только дворянству уезда в целом, по общегосударственным административным делам – как несменяемый чиновник, ограниченно ответственный перед губернатором. Хотя законодательство Российской империи не предусматривало единого управления на уровне уезда, уездные предводители, возглавлявшие все уездные коллегиальные учреждения, на деле выступали как главы уездов[158 - К.Е.Т. Справочная книга для уездных предводителей дворянства. СПб.: Тип. Волпянского, 1887. 54 с.].

Сословные обязанности уездного дворянского собрания были следующими: а) председательство в уездном дворянском собрании (уездные собрания, в отличие от губернских, имели малое значение, занимаясь только делами дворянской опеки и утверждением списка дворян); б) участие в собрании предводителей и депутатов дворянства – распорядительном собрании, готовившем повестку для губернского дворянского собрания; в) ведение списка всех дворянских родов уезда; г) председательство в Дворянской опеке – сословном учреждении, управлявшем имуществами сирот и недееспособных дворян и по уполномочию дворянства, о нуждах и пользах общественных; е) управление «дворянскими суммами» (то есть сословной кассой); ж) участие в судейской коллегии суда с сословными представителями (суд с сословными представителями производился судебными палатами (суды второго уровня) по делам о тяжких государственных и политических преступлениях, уездные предводители вызывались в суд по очереди, по жребию). Общегосударственные обязанности состояли из: 1) председательства: а) в уездном земском собрании, представительном органе уездного самоуправления; б) в уездном съезде (уездный съезд был одним из «установлений, заведующих крестьянскими делами», судебно-административной инстанцией, контролировавшей земских начальников и городских судей. Уездные съезды были учреждены в 1893 г. вместо упраздняемых уездных по крестьянским делам присутствий. Присутствия, в свою очередь, были учреждены в 1874 г. вместо съездов мировых посредников, учрежденных в 1859 г. Председателями всех этих предшествующих учреждений также были уездные предводители дворянства); в) в уездном по воинской повинности присутствии; г) в уездной оценочной комиссии, которая занимались контролем за работой по оценке земли и недвижимых имуществ (служившей базой для ряда государственных налогов и земских сборов), проводимой земствами; д) в уездном училищном совете (совет занимался координацией работы всех учреждений, финансировавших и содержавших начальные училища Министерства народного просвещения, духовного ведомства, земств); е) в уездном попечительстве детских приютов; ж) во временных комиссиях для составления очередных списков присяжных заседателей по уезду; 2) участия: а) в губернском земском собрании; б) в губернском попечительстве детских приютов; в) в уездном Комитете попечительства о народной трезвости; 3) ведения списка лиц, которые могли быть назначены земскими начальниками; 4) проверки приговоров волостных и сельских сходов об удалении (высылки) из крестьянских обществ порочных членов, после утверждения их земским начальником; 5) ревизии, по своему усмотрению, делопроизводства земских начальников, волостных и сельских управлений[159 - Сборник законов о российском дворянстве / сост. Г. Блосфельдт. СПб.: Изд. Д.В. Чичинадзе, 1901.].

Фактически уездный предводитель дворянства концентрировал в своих руках значительную власть и полностью руководил уездом, в том числе и образованными при предыдущем либеральном царствовании земствами. При этом контроль губернаторов над уездными предводителями дворянства был, как правило, достаточно условным – во всяком случае, они не считали нужным входить в подробности уездной жизни. Таким образом, П.А. Столыпин получил почти неограниченные полномочия, и в его руках оказалось благополучие довольно крупного уезда. Конечно, он понимал, что назначением был обязан вовсе не своим личным достоинствам, а связям и влиянию отца. Он не стремился к прожектерскому реформаторству на уездном уровне, а делал все возможное, чтобы наладить эффективное управление в доверенном уезде. При этом подавляющее большинство ковенских помещиков и вообще образованных людей (за исключением офицерства и чиновников) составляли поляки, у которых русскому добиться признания было не так легко.

Обратимся к свидетельству старшей дочери П.А. Столыпина Марии. Она писала: «Патриархальные нравы царили в милой Ковне 1890-х гг. По бокам улиц тянулись деревянные тротуары, а рядом с ними текли ручейки грязной воды, через которые были перекинуты слегка горбатые мостики. Зимой по замерзшим ручейкам лихо носились на одном коньке уличные мальчишки… Как я им завидовала! И как досадовала на Эмму Ивановну, немку, сменившую няню Колабину, за то, что она, по непонятным мне тогда причинам, не позволяла присоединиться к ним. Улицы были мощены поразительно выпуклыми булыжниками, по которым тряслись и немилосердно шумели дрожки гарнизонных офицеров, большинство еще без резиновых шин. Так же тряслись и красные, как бифштекс, щеки полковника Пыжова, когда он, к радости моей и всех гуляющих по бульвару, сам объезжал в шарабане вороного своего жеребца. Все были знакомы друг с другом, если не лично, то все же знали, кто это, и появление нового лица на улицах вызывало толки и пересуды. Когда брали извозчика, тот спрашивал: "Домой или в гости прикажете ехать?"… Из дома в старом городе, где мы поселились сначала, скоро переехали в маленький деревянный домик с большим садом на одной из боковых улиц центральной части города. Улица эта вообще не была мощена, и по городу ходил анекдот, что когда кто-нибудь нанимал извозчика, чтобы ехать к нам в осеннее или весеннее время, тот отвечал: "Если к Столыпиным желаете, то лодку нанимайте, а не меня". И я хорошо помню громадную лужу перед нашими окнами… Я ходила гулять на набережную Немана. С самого раннего детства знала, в каком месте Наполеон перешел со своей армией Неман, и в каком доме он в 1812 г. останавливался. Высота набережной, дома, горы на противоположном берегу в Алексотах, пароходы на Немане – каким все это казалось прекрасным, когда я гуляла по Ковне, держа за руку няню. Алексоты находились уже в Сувалкской губернии, где, как и во всем Царстве Польском, был введен новый стиль. В Ковне по этому случаю задавалась загадка: «Какой самый длинный в мире мост»? Следовал ответ: «Неманский, потому что через него надо проезжать 12 дней». Лавочки были маленькие, убогие, и выставленные в окнах товары стояли там месяцами, покрытые густым слоем пыли. Веселье в уличную жизнь вносили солдаты, часто проходившие по городу с музыкой, и еще больше парады на Соборной площади в торжественные дни высочайших праздников»[160 - Бок М.П. Воспоминания о моем отце П.А. Столыпине. Нью-Йорк: Изд-во имени Чехова, 1953. С. 13.].

Не такое романтическое впечатление о Ковно осталось у другой дочери П.А. Столыпина – Александры: «Это был… очень маленький городок, в общем-то "дыра", с плохонькими постройками и еще худшей мостовой, но на прекрасной реке, великом Немане… Общество состояло из чиновников, приехавших из Петербурга, и крупных помещиков уезда, людей, любивших роскошь, имевших дома в городе и часто подолгу живших здесь. А для их досуга существовало только одно развлечение: театр. Сам театр был очень скромным, однако иногда сюда заезжали великие артисты: ведь Ковно лежал на пути из Берлина в Петербург и Москву. Звезды, переезжавшие из одной столицы в другую и ни за что на свете не заезжавшие в маленькие городки центральной России, останавливались у нас, и потому здесь иногда случались спектакли-гала, когда зал был переполнен. Для нас это бывали целые события. Однажды было объявлено о выступлении великого Мазини. Моментально были раскуплены все билеты. Артист, узнав об этом, объявил в день представления, что цена на билеты удваивается и что, если зрители не доплатят, он не станет петь. Губернатор послал ему передать, что уже слишком поздно и его капризу не уступят. Настал вечер, в зале царило крайнее напряжение. Все только и говорили что о произошедшем. Поднялся занавес, и маэстро появился спиной к публике. Он решил петь весь спектакль, стоя лицом к декорациям. Вначале люди были возмущены, но потом его талант покорил их; и в конце представления Мазини устроили овацию, оглушив его аплодисментами и забросав цветами»[161 - Столыпина А.П. Человек последнего царя. Столыпин. Воспоминания… С. 13–14.].

В самом Ковно Столыпины сначала поселились в очень неудобном доме в старом городе (напротив ратуши) – П.А. Столыпину приходилось из спальни идти в свою уборную, надев на халат пальто, но потом они переехали в маленький деревянный дом с большим садом на одной из боковых улочек центральной части города. В 1892 г. из маленького дома на Лесной улице Столыпины переехали в гораздо больший дом на Соборной площади, в котором сначала занимали одну часть второго этажа. Потом, по мере рождения младших детей, прибавлялось по комнате, и семья постепенно заняла весь этаж. Сразу же после обеда, до того, чтобы перейти уже на весь вечер в кабинет, Ольга Борисовна садилась к своему письменному столу в гостиной, являлся повар и приносил счета и меню на следующий день. Составление счетов доставляли мучения жене Столыпина, она была до щепетильности аккуратной, но очень плохой математичкой: как-то выходило, что копейки всегда сходились верно, а рубли – нет, и постоянно приходилось призывать на помощь мужа, который с улыбкой садился за приходно-расходную книгу, проверял итог и, «поправив все дело», уходил снова к себе. Завтракали в половине первого. Обедали в шесть часов и лишь под самый конец ковенской жизни – в семь, так что вечера были длинные. После обеда взрослые пили кофе за столом, а детям разрешалось встать. А.П. Столыпина вспоминала это время так: «Зимой, в Ковно, я смотрела из окна нашей квартиры на большую площадь, собор, редких прохожих на тоскливой мостовой и на группу солдат в углу площади, упражняющихся в маршировании. После обеда мы отправлялись на неизменную прогулку по бульвару, единственной приличной улице в Ковно. Мы знали наизусть все вывески и были знакомы со всеми прохожими. Однажды мама заметила незнакомца в экипаже. На нем была светло-серая шляпа. Ей очень понравилось, что в ковненской жизни появилось хоть что-то загадочное. Но полчаса спустя очарование уже растаяло: к тому времени весь город знал имя не таившегося приезжего». Ольга Борисовна не была, мягко говоря, счастлива переселением из блестящего столичного Санкт-Петербурга в провинциальную глушь Литвы. Культура и весь уклад жизни там были для нее чуждыми. Как писал сын Столыпиных Аркадий, его матеpи было нелегко привыкнуть к литовским крестьянам. Эти люди П.А. Столыпина знали с детства, а oна была здесь чужая. Их монотонные песни в сравнении с русскими народными песнями из широких приволжских просторов сначала ей наводили тоску. Но скоро это все кончилось, когда она почувствовала здесь себя настоящей хозяйкой. Литовцев из своего имения она полюбила искренне и даже страстно. Вся литовская прислуга каждый год до самой революции перевозилась из Колноберже в Санкт-Петербург. Это было потому, что жена П.А. Столыпина так привыкла к литовцам и уже не хотела прислуги из русских[162 - Жиргулис Р. Петр Столыпин и Кедайняйский край… С. 151.].

Иногда к Столыпиным приходили гости. По воспоминаниям А.П. Столыпиной: «В день большого приема гостей нас обычно запирали в комнатах, чем мы, конечно, бывали очень раздосадованы, но получали и некоторую компенсацию. Нам разрешали попробовать некоторые блюда с праздничного стола, и мы вдоволь объедались взбитыми сливками и сладостями. Нам разрешалось из-за двери наблюдать, как съезжались приглашенные. И мы с жадностью разглядывали мужчин и дам, о которых ходили удивительные истории и легенды. Например, величественная и прекрасная княгиня О…, которая приводила меня в полное восхищение не только своей красотой и чудесными нарядами, но и тем, что, как я узнала от отца, у нее, как у сказочной принцессы, был свой домашний оркестр, свой театр и целый шлейф поклонников. Все эти приемы, и посвященные серьезным беседам, и просто светские вечера, постепенно делали жизнь в Ковно насыщенной и интересной»[163 - Столыпина А.П. Человек последнего царя. Столыпин. Воспоминания… С. 15–16.].

М.П. фон Бок вспоминала: «Были у моих родителей другие имения и побольше размерами, и, быть может, более красивые, нежели Колноберже. Но мы, все дети, их заглазно ненавидели, боясь, что вдруг папе и маме заблагорассудится ехать на лето в Саратовскую, Пензенскую, Казанскую или Нижегородскую губернию, что мне и моим сестрам представлялось настоящим несчастьем». Зимой семья Столыпиных обычно жила в Ковно (примерно 5 месяцев), а после Пасхи, по старой помещичьей традиции, переезжала в имение на все лето. Причем выезд происходил сначала на конке («парк» конок был рядом с домом П.А. Столыпина), и вся его семья, веселой гурьбой с дорожными мешками, пакетами и корзинками, наполняла собой целый вагон конки, из которого пересаживалась на вокзале в железнодорожный вагон «микст», нанятый также целиком. В первом классе устраивалась семья с гувернантками, няней и кормилицей младшей сестры, а во втором классе – прислуга. Поездом ехали до Кедайняй, а оттуда до Колноберже – в повозках. Поезд шел скромные 60 верст от Ковно до Кедайняй целых 9 часов из-за долгих простоев на узловой станции в Кайшедоряй (П.А. Столыпин, проводивший летом половину недели в Ковне, всегда шутя говорил потом, что половину времени своей службы предводителем он провел на кошедарском вокзале). Дети же П.А. Столыпина этот вокзал очень любили. Для них заранее письменно заказывался в станционном буфете завтрак, и всё, что там подавалось, было необычайно вкусным. Долгие годы спустя, когда где-нибудь какое-нибудь блюдо им очень нравилось, они говорили: «Совсем как в Кошедарах». Это была высшая похвала. Встречал их в буфете его владелец, Бодиско. Он подходил к стойке, выбирал несколько коробок конфет и, ничего не платя, раздавал их нам. В Кедайняй их встречали все: батюшка, отец Антоний Лихачевский, доктор И.И. Евтуховский, следователь, мировой посредник – словом, все кедай-няйские знакомые. А перед вокзалом ждала целая вереница экипажей и телег. Не сразу удавалось всех рассадить и устроить. По несколько раз пересчитывался ручной багаж, всегда чего-нибудь не хватало. Наконец, все рассаживались, все укладывалось, и, мерно покачиваясь на мягких рессорах, первой двигалась карета, запряженная четверкой цугом с Ольгой Борисовной, кормилицей и младшим ребенком, с кучером Осипом, в цилиндре и с длинным бичом, на козлах. За ней следовала коляска с П.А. Столыпиным и старшими детьми, а дальше – «курлянка», «нытычанка», «тележка» и последней, подпрыгивая по мостовой станционного двора, проезжала нагруженная сундуками и корзинами телега. Около въездных ворот в усадьбу, украшенных по случаю приезда хозяев зеленью и флагами, стояли, выстроившись в два ряда, рабочие: с одной стороны – мужчины, с другой – женщины. Этого П.А. Столыпин не любил, он вообще был врагом всякой театральности, а тут люди сошлись по приказанию управляющего. «И к чему отрывать их от работы, а женщин – от домашнего хозяйства?» – говорил П.А. Столыпин. Но управляющий, послушный и исполнительный во всем остальном, в этом никак не мог отказаться от раз заведенного обычая. Как же это, господа приехали, а их рабочие не встретят с честью? Не годится это. И на следующий год повторялось то же самое[164 - Бок М.П. Воспоминания о моем отце П.А. Столыпине… С. 17–19.].

А.П. Столыпина также оставила воспоминания об этих поездках: «На лето родители переезжали в имение неподалеку от Ковно. Там я появилась на свет в 1897 г. Мама обожала нас и никогда не покидала. Она не захотела нас оставить, моих двух сестер и меня, даже в год коронации императора Николая II. Как сильно было искушение поехать в Москву и вновь увидеть древнюю столицу царей, где она провела все свое детство, в сиянии несравненного празднества; ради нас она отказала себе в том, чтобы наблюдать захватывающее зрелище вступления на трон молодого правителя; в том, чтобы слышать радостный звон бесчисленных колоколов великого города. Она осталась рядом с нами, обитавшими в тишине и спокойствии, под мирным небом, среди счастливых людей. Отца мы привыкли видеть очень занятым, но не подозревали, какая тяжелая ноша уже тогда лежала на его плечах. Мы были рады, когда каждый год, летом, к нам в дом съезжались окрестные помещики, в основном поляки; а ведь эти визиты, развлекавшие нас, имели и огромную важность, ускользавшую от нашего понимания. Мой отец задумал сблизиться с ними, создать общий круг, чтобы осуществить экономический союз в провинции, соединив ее столь различные элементы – русских, поляков, литовцев, евреев. Прекрасными летними вечерами, возвращаясь с короткой прогулки по парку, мы любили тайком рассматривать через окна освещенной керосиновыми лампами гостиной множество гостей, игравших в карты и оживленно беседовавших, а среди них виднелся мой отец, еще такой молодой и стройный, переходивший от одной группы гостей к другой; когда было тепло и окна бывали открыты, мы слышали его сильный и проникновенный голос, но говорил он о вещах, в которых мы ничего не могли понять. Но они, гости, его понимали. Эти польские помещики, за чьими выразительными и восторженными взглядами мы восхищенно следили, слушали его с воодушевлением. Несмотря на свою вековую неприязнь к России, они на всю жизнь полюбили этого твердого и неутомимого человека, друга их сердец и их полей, потому что, как и они, он слышал голос земли. Какое потрясающее различие между этим глубоким умом и теми посредственностями, которых обычно присылали из Петербурга в провинцию!»[165 - Столыпина А.П. Человек последнего царя. Столыпин. Воспоминания… С. 14–15.]

О представлении будущего главы правительства относительно задач мирового суда красноречиво свидетельствует следующий отрывок из выступления П.А. Столыпина на праздновании юбилея Ковенского съезда мировых судей: «В России умеют и привыкли говорить только члены судебного ведомства. Мы, люди служивые и помещики, умеем только писать и пахать. Поэтому попробую с грехом пополам выразить свою мысль сравнением из сельскохозяйственной жизни. Когда мы обрабатываем землю, то в процессе обработки участвуют три элемента: пассивный – сама почва и орудия обработки, плуг, активно же – пахарь – лицо, одухотворяющее работу своей мыслью, направляющее ее своей волей. Успех работы зависит от него, и он ведет хозяйство по пути сельскохозяйственной культуры. Нечто подобное мы видим и в деле народного правосудия. Народ, общество, судебные учреждения, закон представляют из себя элемент пассивный, пахарем же является судья, двигающий общество вперед по пути культуры нравственной. Разница тут в одном: земля в случае дурной ее обработки мстит неурожаем, но молчит, не ропщет, общество же без ропота неправосудия не переносит. В течение службы моей представителем части здешнего общества в течение трети того периода, окончание которого мы сегодня празднуем, я ропота на правосудие не слышал!»

Однажды П.А. Столыпин тяжело заболел и мог умереть. М.П. фон Бок рассказывала об этом так: «Когда мой отец был уездным предводителем, он осенью уезжал на призыв новобранцев по своему уезду. Папа говорил, что это самая неприятная из его обязанностей. Жить приходилось в "местечках". После работы не было ни где посидеть, ни где заняться, так что это было единственным временем, когда мой отец играл в винт. Ефима он брал на эти шесть недель с собой, а дома его на это время заменял другой повар. Ефим очень любил эти поездки, вносившие приятное разнообразие в его службу… В один из этих годов, когда мой отец не так давно еще уехал и мы не скоро ждали его назад, мы все мирно сидели вечером в библиотеке и слушали какую-то интересную книгу, которую нам вслух читала наша гувернантка. Вдруг раздается лай Османа, нашего верного сторожа, и к крыльцу подъезжает экипаж. Казимир выбегает открыть двери, и каково же наше удивление, когда мы, высыпавшие гурьбой в переднюю, видим, что вернулся папа. Но какой он странный. Воротник шинели поднят, как в лютый мороз, а его лицо такое же красное, как околыш дворянской фуражки, надеваемой специально для таких деловых поездок. Папа говорит с трудом, и мы с ужасом слышим, что у него сильный жар, что он болен. Начались тяжелые, томительные недели… Тут же ночью приехал наш кейданский доктор, давнишний друг нашего дома, Иван Иванович Евтуховский. Выслушав папу, он не сказал свое всегдашнее, так утешительно звучащее: "Ничего-с, ничего-с опасности нет-с", а определенно заявил, что это воспаление легких. Помню, как я, притаившись за дверью, слушала, как он ставил папе банки. Иван Иванович ужасно волновался и обжигал папу немилосердно, папа громко стонал, а Иван Иванович нервно повторял: "Я терплю-с, я терплю-с". Это восклицание со стороны доктора было так комично, что, несмотря на волнение, я не могла не рассмеяться. Болезнь была очень тяжела. Очевидно, папа не обратил внимания на начинающуюся простуду и продолжал сидеть на сквозняках во время осмотра новобранцев. Дело обстояло даже настолько серьезно, что на подмогу Ивану Ивановичу приехал из Москвы домашний доктор дедушки Аркадия Дмитриевича Эрбштейн. Он знал папу с детства и искренно его любил, а я смотрела на него, как на своего рода дядюшку, и любила слушать его рассказы о детстве папы. Дедушка всегда его поддразнивал:

– Avouez, docteur, que vous ?tes Juif – votre nom de famille le prouve (Сознайтесь, доктор, что вы еврей.).

– Non, – отвечал Эрбштейн, – je ne le suis pas, mais… je soup?onne mon gran’pеre (Нет, я не еврей, но… я подозреваю моего деда.).

Эрбштейн, выслушавший моего отца, согласился с Иваном Ивановичем в серьезности положения и остался у нас на несколько дней. Иван Иванович также часто ночевал у нас в Колноберже. Камердинер папы Илья (Казимир был в это время буфетчиком) спал в уборной мамы на матрасе перед дверью в спальню. Мы на цыпочках, еле дыша, проходили через столовую, лежащую по другую сторону спальни, и все с трепетом и молитвами ждали девятого дня. Наконец, наступил этот памятный для меня день. Я знала, что эти сутки должны быть решающими, и с неописуемым волнением ждала утром мою мать. Она вошла в гостиную усталая, бледная, но сияющая улыбкой счастья и сказала: "Кризис прошел, опасность миновала" и разрыдалась. Явился наш верный Оттон Германович и, услышав радостную весть, тоже расплакался, а Илья весь день ходил именинником, будто он вылечил папу, и всем рассказывал, что он сам слышал, – как Петр Аркадьевич несколько раз в бреду звал его, Илью, и что-то о нем говорил. Вот, мол, как Петр Аркадьевич обо мне заботится!»[166 - Бок М.П. Воспоминания о моем отце П.А. Столыпине… С. 68.]

20 октября 1894 г. умер Александр III, и на престол взошел последний царь из династии Романовых – Николай II. По воспоминаниям одного из деятелей правого движения, действительного статского советника И.И. Колышко, «у Александра III были два резко выраженные фобства: юдофобство и немцефобство… Кто внушил ему первое – неизвестно… сломить упрямство Александра III было невозможно. Русское революционное движение он приписывал еврейству. И, хотя погромов не одобрял, но смотрел на них сквозь пальцы. После крушения у станции Борок, чудесно спасшийся, он схватил обломок подгнившей шпалы и, сунув ее под нос оторопевшего тогдашнего министра путей сообщения Посьета, проворчал:

– Вот вам ваши жидовские дороги!..

(Сеть южных дорог тогда принадлежала евреям братьям Поляковым). Юдофобство Александра III… было тем страннее, что он вверил свою жизнь еврею доктору Захарьину и чутко прислушивался к голосу Каткова, связанного дружбой с Поляковыми. При нем не мог иметь места Союз русского народа, как и все, выросшее из юдофобства и черносотенства. Остается предположить, что эта черта, наложившая тень на все его царствование, явилась следствием сгущенного, в противовес царствованию Александра II, национализма»[167 - Колышко И.И. Великий распад. Воспоминания. СПб.: Нестор-История, 2009. С. 26–37.].

Далее И.И. Колышко продолжал: «Этот сверхнационализм, как единственная самобытная опора царствования, лежал в основе и его германофобства. В пору Франко-прусской войны Александр III, тогда еще юный наследник, не называл пруссаков иначе, как «свиньями», предсказывал близкий реванш французов и стал в антагонизм с тогдашним русским правительством и особенно с военным министром Милютиным, опасаясь воинской поддержки немцам. Став царем, он не замедлил изменить внешний вид онемеченных русских войск, удалил от дворца немецких выходцев и повел антинемецкую политику. Отдавая дань уважения своему дяде Вильгельму I, Александр III не выносил Вильгельма II и не мог простить Берлинского трактата Бисмарку. Чтобы не встречаться с железным канцлером, он ездил в Данию морем, а когда вынужден был проезжать через Берлин, на все ухаживания Бисмарка отвечал суровой холодностью. В Эймсе, куда Вильгельм I послал своего внука поухаживать за русским царем, царь наговорил юному Вильгельму дерзостей»[168 - Колышко И.И. Великий распад. Воспоминания… С. 26–37.].

По мнению С.Ю. Витте, Александр III был хорошим хозяином, но «не из-за чувства корысти, а из-за чувства долга. Я не только в царской семье, но и у сановников никогда не встречал того чувства уважения к государственному рублю, к государственной копейке, которым обладал Император Александр III. Он каждую копейку русского народа, русского государства берег, как самый лучший хозяин не мог бы ее беречь… Он терпеть не мог излишней роскоши, терпеть не мог излишнего бросания денег; жил с замечательной скромностью». Тем не менее «Александр III был совершенно обыденного ума, пожалуй, можно сказать, ниже среднего ума, ниже средних способностей и ниже среднего образования; по наружности – походил на большого русского мужика из центральных губерний, к нему больше всего подошел бы костюм: полушубок, поддевка и лапти – и тем не менее, он своею наружностью, в которой отражался его громадный характер, прекрасное сердце, благодушие, справедливость и, вместе с тем, твердость – несомненно импонировал и, как я говорил выше, если бы не знали, что он император, и он бы вошел в комнату в каком угодно костюме – несомненно все бы обратили на него внимание»[169 - Витте С.Ю. Воспоминания. М., 2001. Т. 1. С. 56.].

Личный друг царя С.Д. Шереметьев утверждал, что «в Александре III не могло быть ничего мелкого, а потому и взгляды его были широки и человечны. Он уважал чужое мнение, но имел и свое личное, определенное. Он не боялся простора и света, потому что не боялся правды, потому что сам был воплощением этой правды!.. Он был силы необыкновенной, мог сплюснуть серебряную мелкую монету в трубку и перекинуть мяч из Аничковского сада через крышу дворца. Однажды кто-то проезжал на конке мимо Аничковского дворца и видел, как он выворачивал в саду снежные глыбы. "Ишь силища-то какая!" – с уважением сказал сидевший тут же мужичок. Он редко сердился. Я даже никогда не видел его во гневе, не многие видели его вышедшим из себя, но слышал я, что, когда это бывало, становилось жутко. Он имел тогда привычку ударять кулаком об стол, и удар был серьезный. Вообще же он отличался необыкновенною ровностью характера. Озабоченность выражалась у него тем, что он тер переносицу пальцем. Когда же бывал он в духе, у него было необыкновенно светлое и доброе выражение, и было что-то особенное в сочетании выражения этих добрых и проницательных глаз с неуловимым изгибом кончиков рта и улыбкою его, в которой сквозил оттенок юмора. У него была замечательная способность подражать. Иногда в лицах передавал он целый рассказ и очень метко. Смех его громкий и звонкий, как вообще его голос, отчетливый, ясный, он редко говорил тихим голосом»[170 - Шереметьев С.Д. Мемуары. М.: ИНДРИК, 2004. Т. 1. С. 135.].

Согласно В.П. Мешерскому, «царь Александр III был великим русским государем. Он был велик не громкими и славными делами, он был велик духом своего царствования, духом своего служения России, проникавшим постепенно не только во все пути и тропинки духовной жизни государства как целебное, успокаивающее врачевание, но шедшее дальше, за пределы России, как волшебный двигатель и миролюбия, и умиротворения, и сила этого духа была так велика, что уже после первых годов царствования Александра вся Европа с Бисмарком, знавшим толк в вопросе о величии во главе, сознавала, что Россия растет государственной мощью, отражая в себе рост своего монарха. Историограф его призван невольно сопоставлять это действие царя, названного своим народом миротворцем, на Европу и это признание Европой роста и возвышения России от роста ее монарха – с другим царем, Александром, с Александром I, тоже названным Россией и Европой Великим, и сопоставлять, говорю я, для того, чтобы наглядно изобразить различие между сими двумя великими Александрами. Александр III, в продолжение своего царствования не вынув меча из ножен, добыл свое величие, тоже свершая победоносное шествие через Европу, но это шествие и эти победы совершал волшебно его дух, и об этом шествии и об этой победе свидетельствует громко летопись всего света, вещающая, что благодаря влиянию русского монарха Александра III, не извлекшего меча из ножен, и в Европе мечи не вынимались из ножен, и во славу мира ни капли солдатской крови не было пролито»[171 - Мещерский В.П. За Великую Россию. Против либерализма. М.: Институт русской цивилизации, 2010. С. 35–36.].

Николай II был совершенно не похож на своего отца. По воспоминаниям великого князя Александра Михайловича: «Будущий император Николай II рос в напряженной атмосфере вечных разговоров о заговорах и неудавшихся покушениях на жизнь его деда императора Александра II. Пятнадцати лет он присутствовал при его мученической кончине, что оставило неизгладимый след в его душе. Николай II был мальчиком общительным и веселым. Детство его протекало в скромном Гатчинском дворце в семейной обстановке, среди природы, которую он очень любил. Его воспитатели были сухой, замкнутый генерал, швейцарец-гувернер и молодой англичанин, более всего любивший жизнь на лоне природы. Ни один из них не имел представления об обязанностях, которые ожидали будущего императора Всероссийского. Они учили его тому, что знали сами, но этого оказалось недостаточным. Накануне окончания образования, перед выходом в лейб-гусарский полк, будущий император Николай II мог ввести в заблуждение любого оксфордского профессора, который принял бы его по знанию английского языка за настоящего англичанина, Точно также знал Николай Александрович французский и немецкий языки. Остальные его познания сводились к разрозненным сведениям по разным отраслям, но без всякой возможности их применять в практической жизни. Воспитатель-генерал внушил, что чудодейственная сила таинства миропомазания во время священного коронования способна была даровать будущему российскому самодержцу все необходимые познания»[172 - Великий князь Александр Михайлович. Книга воспоминаний // Иллюстрированная Россия. Париж, 1933. С. 109–115.].

«Смерть отца, – продолжал Александр Михайлович, – застала его командиром батальона лейб-гвардии Преображенского полка в чине полковника, и всю свою жизнь он остался в этом сравнительно скромном чине. Это напоминало ему его беззаботную молодость, и он никогда не выражал желания произвести себя в чин генерала. Он считал недопустимым пользоваться прерогативами своей власти для повышения себя в чинах. Его скромность создала ему большую популярность в среде офицеров-однополчан. Он любил принимать участие в их вечерах, но разговоры офицерских собраний не могли расширить его умственного кругозора. Общество здоровых, молодых людей, постоянной темой разговоров которых были лошади, балерины и примадонны французского театра, могло быть очень приятно для полковника Романова, но будущий российский монарх в этой атмосфере мог приобрести весьма мало полезного. В семейной обстановке он помогал отцу строить дома из снега, рубить лес и сажать деревья, так как доктора предписали Александру III побольше движения. Разговоры велись или на тему о проказах его младшего брата Михаила, или же о моих успехах в ухаживании за его сестрой Ксенией. Все темы о политике были исключены. Поэтому не было случая увеличить запас знаний. В царской семье существовало молчаливое соглашение насчет того, что царственные заботы царя не должны были нарушать мирного течения его домашнего быта. Самодержец нуждался в покое. Монарх, который сумел обуздать темперамент Вильгельма II, не мог удержаться от смеха, слушая бойкие ответы своих младших детей»[173 - Великий князь Александр Михайлович. Книга воспоминаний // Иллюстрированная Россия. Париж., 1933. С. 109–115.].

По утверждению заместителя министра внутренних дел в будущем правительстве С.Ю. Витте князя С.Д. Урусова, за два года до смерти Александр III заболел «инфлюэнцией», после чего его здоровье быстро «пошло под гору». Это очень долго скрывали, и новость долго не проникала за стены царского дворца. Александр III сильно изменился, похудел, стал злым и мстительным, «реакционная система усиливалась и наконец достигла той степени, какая характеризует маньяка». У приближенных царя даже возникла дерзкая мысль удалить Александра III на такое расстояние от Санкт-Петербурга, чтобы устранить его физическое участие в управлении государством. Местом его пребывания сначала выбрали Беловежье, потом – Спалу, а затем – Ливадию. Существовал также проект перевезти его на остров Корфу. Однако больной царь воспротивился этому. Между тем состояние его здоровья ухудшалось, и он согласился уехать в Ливадию. Смертельно больной Александр III продолжал работать, «засыпая над бумагами». Заграничные газеты уже вовсю писали о его будущей смерти и о том, как она повлияет на судьбу Европы. Последним делом Александра III было редактирование будущего Манифеста о восшествии на престол Николая II, где главной темой проходило требование преданности русского народа престолу[174 - Князь У… Император Николай II. Жизнь и деяния венценосного царя. Лондон, 1910. С. 36–40.].