П.А. Столыпин: реформатор на фоне аграрной реформы. Том 1. Путь к политическому олимпу

О смерти Александра III российские подданные узнали из иностранных газет, одновременно с этими сообщениями в Исакиевском соборе Санкт-Петербурга служились молебны о «выздоровлении» уже умершего царя. Наконец, о его смерти было объявлено, и народ начал приносить присягу новому царю Николаю II. Однако произошел скандал. Марь Николая II, императрица Мария Федоровна, отказалась ему присягать. Министры и придворные «совершено растерялись от такой неожиданности». Дело принимало тревожный характер. Запахло дворцовым переворотом, на который рассчитывал великий князь Владимир Александрович (третий сын императора Александра II). Волнение достигло наивысшего предела, никто не решался обратиться к Марии Федоровне с требованием принести присягу. Наконец, в отчаянии придворные обратились к одесскому генерал-губернатору А.И. Мусину-Пушкину, известному своей храбростью. Тот в сопрождении придворных вошел к императрице, «громко провозгласил императором Николая II, ободренные придворные поддержали его, и императрице ничего не оставалась, как преклониться перед совершившимся фактом… ее партия, с Воронцовым-Дашковым во главе, оказалась совершенно бессильной»[175 - Князь У… Император Николай II. Жизнь и деяния венценосного царя… С. 46–47.].

Чем же был вызван столь отчаянный шаг Марии Федоровны? По мнению князя С.Д. Урусова, мать наследника опасалась, что «освободившийся от родительской опеки молодой царь» попадет «под влияние либералов» (Александр III отметил в 1892 г., когда наследнику было уже 24 года: «Он совсем мальчик, у него совсем детские суждения»). Следует отметить, что эти опасения были не напрасными. Либералы действительно ожидали от Николая II «чего-нибудь лучшего», чем «режима насилия, окриков и ударов». «Надежды зашевелились» сразу же после приезда нового царя из Ливадии в Санкт-Петербург. Новый император выразил недовольство полицией, «оттирающей» от него народ, не захотел ездить среди «шпалер солдат и шпионов», милостливо призвал поляков, которых не хотели к нему пускать. Во время поездки в Лондон он сказал депутации евреев, что «не любит религиозных и национальных гонений»[176 - Там же. С. 48–49.].

По свидетельству И.И. Колышко, «вступив на престол еще более "неожиданно", чем его отец, Николай II знал Россию лишь по урокам Победоносцева (гражданское право) и Витте (политическая экономия) и по своему короткому путешествию на Восток… Царствование Николая II, как и его прадеда, началось с либеральных веяний… Чуть ли не с первых дней этого царствования в Царское Село стали ездить два ничего общего между собой не имевших человека: земский статистик Клопов и редактор "Петербургских ведомостей" князь Э. Ухтомский… Князь Ухтомский был одним из лиц, сопровождавших царя, тогда еще наследника, в его путешествии на Дальний Восток. Путешествие это, как известно, закончилось покушением японского фанатика, после чего наследник был спешно вызван обратно и уже ни в какие путешествия не выпускался… А с воцарением Николая II… стал во главе тогдашних либеральных кружков. Было время, когда гранки набора "Петербургских ведомостей" отсылались на просмотр в Царское Село. Царь стал как бы редактором газеты. А в состав своей редакции Ухтомский пригласил известнейших тогдашних столпов радикализма (во главе с Ашешовым). Была таким образом налажена оригинальная связь между самодержавием и революцией. Под двуглавым орлом печатались статьи, которых не решались печатать левые газеты. А ближайшие к Александру III лица, во главе с князем Мещерским, очутились в опале… Конец этим затеям положил Победоносцев при содействии графов Шереметева и Воронцова и императрицы Марии Федоровны. Из Царского Села был изгнан Клопов, а из редакции "Петербургских ведомостей" – революционеры. Ухтомский мгновенно перекрасился в правого… Витте написал свою нашумевшую книгу против земств. Царь произнес перед делегацией от земств свою речь о "бессмысленных мечтаниях". На смену либеральствовавшему Горемыкину был выдвинут Шереметевым обер-реакционер, близкий родственник князя Мещерского, Сипягин. А этот последний наладил примирение царя с издателем "Гражданина". Словом, был восстановлен во всей чистоте культ Александра III. Мечты царя о славе эмансипатора России разбились. Но их поспешили заменить другими»[177 - Колышко И.И. Великий распад. Воспоминания… С. 40–43.].

Постепенно «связь князя Мещерского с Царским Селом стала настолько тесной, что стороны перешли на "ты". Влияние императрицы-матери и дворцовой "камарильи" стушевалось. Закадычный друг князя Мещерского, адмирал Нилов, став флаг-капитаном его величества, разъезжал между Петербургом и Царским Селом, обменивая настуканные на машинке послания князя Мещерского (у Мещерского был такой почерк, что царь однажды взмолился: "Пожалей меня, разобрать твои каракули я не в силах") – на послания царские, каллиграфически написанные и запечатанные печатью с двуглавым орлом. В одном из таких пакетов в начале 1900-х гг. появилось письмо с заглавной дважды подчеркнутой фразой: "Я уверовал в себя!". «Союз» самодержца с подданным был типичен личными чертами "союзников". Мещерский брюзжал и капризничал, а царь истеризировал: "Не могу же я во всем тебя слушаться", – писал он "союзнику". Мещерский ослаблял нажим. Только лишь в отношении к Витте Мещерский не сдавался. Трижды царь за спиной своего "союзника" подписывал отставку Витте, но, застигнутый "союзником" (которого Витте предупреждал), рвал отставку и подписывал сочиненный Мещерским благодарственный рескрипт. Эта самоотверженная настойчивость Витте не спасла, а "союзу" Мещерского с царем нанесла почти смертельную рану»[178 - Колышко И.И. Великий распад. Воспоминания… С. 41–42.].

Таким образом, Николай II был совершенно не готов к роли правителя огромного раздираемого социальными и национальными противоречиями государства. Определенное время недостаток инициативы и необходимых деловых качеств царя первоначально не играл решающей роли в жизни государства, так как компенсировался способностями лиц, выдвинутых боготворимым им отцом. Он не спешил менять сановников, приближенных и облеченных особым доверием Александра III, несмотря на огромное влияние на Николая II, которым обладали великие князья – родные и двоюродные дяди царя. При этом у самодержца были собственные идеи. Как отмечает М. Ферро, «царь был мирным человеком по своей натуре, по крайней мере, в отношениях с дворами и европейскими державами. Он верил в свою «миссию» в Азии, желал мира другим, и интересы, которыми он руководствовался, совпадали, таким образом, с его идеалами. «Великий замысел» Николая II заключался в проведении разоружения и заключении всеобщего мира. У министров царя, воспитанных Александром III Миротворцем, в частности у С.Ю. Витте, были все основания поощрять его в этом деле. В то же время, как писал в своем дневнике военный министр А.Н. Куропаткин о мечтаниях Николая II в ту пору – «захватить Маньчжурию, Корею и Тибет, а затем Персию, Босфор и Дарданеллы … государь хитрит с нами, но он быстро крепнет опытом и разумом и, по моему мнению, несмотря на врожденную недоверчивость в характере, скоро сбросит с себя подпорки и будет прямо и твердо ставить нам свое мнение и свою волю». Воля царя была направлена на осуществление его мечтаний: прежде чем вступить победителем в Константинополь – «второй Рим», который он называл Царьградом, стать адмиралом Тихого океана. Экспансия в Китае или где-либо в Азии считалась не войной, а «крестовым походом» – походом за цивилизацию.

В мае 1896 г. П.А. Столыпин участвовал в коронации Николая II. По древней традиции русские цари короновались в Москве. К этому времени отец П.А. Столыпина вот уже четыре года как ушел с военной службы и занимал должность заведующего дворцовой частью, то есть был комендантом Кремля. На его плечи легла значительная часть забот об устройстве коронации, устройство помостов для гостей, ковров на Красном крыльце, украшений и иллюминации. 14 мая 1896 г. в Успенском соборе состоялась коронация. Митрополит Санкт-Петербургский Палладий, первенствующий член Святейшего Синода, поднес императору бархатную подушечку с короной. В соответствии с чином священного коронования Николай II сам возложил на свою голову Большую императорскую корону, а потом Малую корону на голову императрицы Александры Федоровны. После этого царь произнес коронационную молитву, а митрополит Палладий прочел от лица народа молитву за царя. На картине придворного художника Лаурица Туксена запечатлен момент, когда митрополит, стоя на коленях и глядя на царя в горностаевой мантии со скипетром и державой в руках, произносит слова: «Покажи его врагам победительна, злодеям страшна, добрым милостива и благонадежна… Подчиненное ему правительство управляя на путь истины и правды». Справа от царя стоит золотая стена придворных. Среди них должен быть П.А. Столыпин в новом мундире с золотым ключом – знаком камергера, ибо он был пожалован этим придворным чином в связи с коронацией императора.

Коронация Николая II запомнилась не цепью торжеств и парадных обедов. Через четыре дня в обиход раз и навсегда вошло страшное слово «Ходынка». На Ходынском поле царь должен был встретиться со своим народом. По этому случаю в деревянных ларьках были заготовлены для бесплатной раздачи тысячи кульков с подарками: кружка с царскими вензелями, фунтовая сайка, полфунта колбасы, вяземский пряник с гербом и орехи. Подарков заготовили десятки тысяч, а на поле собралось около полумиллиона. Народное гулянье было организовано из рук вон небрежно, никто не распорядился закопать ямы на краю поля или остановить толпы людей, с ночи прибывающих за подарками. Главным распорядителем коронационных торжеств был Московский генерал-губернатор. Этот пост занимал дядя царя великий князь Сергей Александрович, который, как говорили, сделал из генерал-губернаторства отдельное княжество или даже пашалык, не подчинявшийся никаким законам. Полиции, занятой охраной высоких особ, некогда было думать о простом народе. Когда в толпе разнесся слух, что буфетчики раздают подарки своим и их на всех не хватит, толпа бросилась к ларькам. Полицейское заграждение смели, началась давка, в которой, только по официальным данным, погибло свыше 1 300 человек[179 - Степанов С. Великий Столыпин. «Не великие потрясения, а Великая Россия». М.: Эксмо, 2012. С. 120.].

Проживая в Ковно, П.А. Столыпин лишь на короткое время приезжал в Москву и останавливался в огромных кремлевских апартаментах, которые занимал его отец. Несмотря на возраст, генерал вел полноценную жизнь. Одна из комнат была отведена под музыкальный салон. Там он музицировал на своей скрипке работы Страдивари. В этом же салоне была поставлена опера «Норма», которую с большим успехом приняла изысканная публика, приглашенная генералом. Очевидно, любовь к домашнему театру была у Столыпиных наследственной, и генерал следовал стопам своего деда, владельца крепостных артистов. А.Д. Столыпин лепил скульптуры и даже участвовал в художественных выставках. В его апартаментах собирались художники и поэты, устраивались философские и богословские диспуты. Пережив жену на десять лет, генерал по-прежнему отдавал дань сердечным увлечениям. Правда, его последний роман, как говорили, был самым странным. Он увлекся дамой еврейского происхождения. Как часто бывает с людьми богатырского здоровья, он заболел и умер в один день. Телеграмма о болезни отца и телеграмма о его кончине были доставлены в Колноберже одновременно. По словам дочери, П.А. Столыпин очень горевал о смерти отца. Она впервые увидела его лицо, мокрое от слез. Генералу от артиллерии А.Д. Столыпину устроили пышные похороны. Чеканным шагом прошли части Гренадерского корпуса, которым он командовал до своей отставки. Московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович, которого после коронации прозвали «князь Ходынский», сказал по-французски: «Сегодня мы хороним последнего вельможу».

По данным дочери П.А. Столыпина – Александры, знакомство ее отца и Николая II произошло, когда П.А. Столыпин был еще Ковенским уездным предводителем дворянства: «Несомненно, слухи о том движении, которое создал в уезде мой отец, дошли и до императора, потому что отца часто вызвали в Петербург, откуда он возвращался с сияющим лицом и полный раздумий. Мама тогда очень оживлялась, и мы слышали разговоры о том, что молодой царь, подобно своему августейшему деду стремившийся к разрешению аграрного вопроса, намеревался приблизить к себе моего отца, так как подбирал для будущих реформ молодых и энергичных соратников»[180 - Столыпина А.П. Человек последнего царя. Столыпин. Воспоминания… С. 15–16.].

Судя по всему, П.А. Столыпин смог завоевать уважение и у помещиков, проживающих в его уезде. 22 июня 1899 г. он пишет жене из Ковно, что по секрету узнал: к именинам местные помещики поднесут ему бокал с аллегорическими фигурами великолепной работы. «Мне приятно, что они стараются сделать мне удовольствие и что мне удалось внушить им добрые чувства. Достанет ли умения и впредь не быть статистом и делать что-нибудь хорошее? Ведь до сих пор я служил себе просто, исполнял свои обязанности и не мудрил, а теперь надо большое уменье и уменье быть общительным, сохраняя авторитет и престиж». Много лет спустя, будучи премьер-министром России, П.А. Столыпин однажды в публичной речи прямо обратился к своему периоду жизни на западе Российской империи: «Именно в тех губерниях, о которых я теперь говорю, я научился ценить и уважать высокую культуру польского населения и с гордостью могу сказать, что оставил там немало друзей»[181 - Жиргулис Р. Петр Столыпин и Кедайняйский край… С. 148.].

П.А. Столыпин превратил свое имение в образцовое хозяйство с многопольным севооборотом и развитым животноводством. Здесь выращивались ячмень, горох, овес, картофель. Вместе с тем П.А. Столыпин видел, что растениеводство на малоплодородных и переувлажненных землях Прибалтики невыгодно, так как требует крупных затратных мелиоративных работ и удобрений. Поэтому он считал необходимой постепенную переориентацию местного сельского хозяйства в направлении животноводства. Время подтвердило этот вывод. П.А. Столыпин пытался лично следить за имением, даже когда стал губернатором. В Колноберже он следил за выращиванием и сбором урожая, занимался вопросами обработки фруктовых садов, лесопосадками, содержанием скота и другими сельскохозяйственными проблемами, но больше всего его интересовали лошади. Он с детства увлекался верховой ездой, владел несколькими верховыми лошадьми. Таким образом, П.А. Столыпин сделал это хозяйство полигоном для своих экспериментов по организации труда на земле. По словам его старшей дочери Марии, он весь «уходил в заботы о посевах, покосах, посадках в лесу и работах в фруктовых садах… Мой отец в своей непромокаемой шведской куртке, в высоких сапогах, веселый и бодрый, большими шагами ходит по мокрым скользким дорогам, наблюдая за пахотой, распоряжаясь, порицая или хваля управляющего, приказчика, рабочих. Подолгу мы иногда стоим под дождем, любуясь, как плуг мягко разрезает жирную, блестящую землю». С молодых лет к нему приклеилось прозвище «барин Пьер», оно сопровождало его всю жизнь[182 - Бок М.П. Воспоминания о моем отце П.А. Столыпине… С. 14.].

Здесь, в Литве, он знакомится с хуторскими хозяйствами. «Общаясь с крестьянами, – писала дочь П.А. Столыпина Мария, – он затрагивал вопросы, которые их интересовали, выслушивал их просьбы и старался их удовлетворить, давая им советы, которые часто единогласно принимались жителями деревень». К нему тянулись и крестьяне соседних с Ковенским уездов. Поле его деятельности простиралось и за пределы губернии. Имелось у Столыпиных кроме Колноберже и еще одно имение, расположенное у границы с Германией. Прямой железнодорожной ветки в те места не было, и П.А. Столыпин ездил туда через Пруссию. Обычно, возвращаясь из очередной такой поездки «за границу», он делился впечатлениями. Его восхищало устройство бюргерских хуторов, организация работ на прусской земле. И многое из виденного там и передуманного легло в дальнейшем в основу столыпинской земельной реформы. П.А. Столыпин, изучив опыт литовской хуторской системы, организацию труда у прусских бюргеров, стал ратовать за то, чтобы и в России земля могла закрепляться за крестьянами в качестве личной собственности, за создание самостоятельных хуторских хозяйств, то есть особых имений. В результате, считал П.А. Столыпин, если в массе своей крестьяне станут собственниками, то они станут опорой государства. Он также выдвинул предложение о закреплении за крестьянами не только общинных, но желательно и государственных земель. При этом, считал реформатор, государственная помощь должна оказываться прежде всего крепким крестьянским хозяйствам, середнякам, то есть тем, кто уже доказал, что умеет хозяйствовать на земле.

П.А. Столыпин живо интересовался всеми видами деятельности на селе. Близким его соседом по Колноберже был некто Сигизмунд Кунат, человек деятельный, который устроил у себя в имении ряд мелких промышленных предприятий. На них изготавливались шляпы, одеяла, пледы. С. Кунат выставлял свои изделия на общероссийских выставках. На одной из них С. Кунат преподнес в дар императору Николаю II плед собственного производства. Заводчик рассказывал П.А. Столыпину, что царь, взяв подарок из его рук, произнес: «Благодарю вас, у меня как раз не было хорошего пледа». И он видел, что, уезжая с выставки в карете, Николай II покрыл себе колени этим пледом. По воспоминаниям потомка Кунатов Чеслава Милоша: «Колноберже принадлежало Столыпиным. Они проводили здесь лето, в прекрасной провинции империи. Ближайшие соседи через реку моих дедушки и бабушки Кунатов. В детстве я слышал о лодке с колесами, которые вращали рукояткой. Ездили друг к другу на чай, навещали друг друга часто. Столыпину нравились барышни Кунат»[183 - Милош Ч. Стихи из книг 1984–1994 гг. // Старое литературное обозрение. 2001. № 1 (№ 277). С. 321.]. П.А. Столыпин во время каждого посещения Куната осматривал цеха и мастерские, а позже, будучи премьером, способствовал расширению промыслов соседа по Колноберже.

В.Б. Лопухин вспоминал: «Неподалеку находилось имение Колноберже Петра Аркадьевича Столыпина, женатого на весьма надменной Ольге Борисовне, урожденной Нейгардт, сестра которой Анна Борисовна была замужем за Сергеем Дмитриевичем Сазоновым, в ту пору советником посольства в Лондоне, впоследствии, в 1910 г., назначенным Министром иностранных дел». П.А. Столыпин, по его словам, сдружился с русским помещиком из дворянской служилой семьи А.А. Миллером, которому принадлежало имение Чехово. «Он (А.А. Миллер. – Прим. авт.) близко сошелся с хозяйничавшим верстах в тридцати в имении под Кейданами Петром Аркадьевичем Столыпиным, ставшим впоследствии премьер-министром, – вспоминал В.Б. Лопухин, – Столыпин и Миллер, в придаток к основным своим владениям, совместно приобрели небольшое общее имение под Таурогеном с сыроваренным заводом. Столыпин долго был Ковенским уездным предводителем дворянства. Когда он был назначен Ковенским же губернским предводителем, то ввиду ярких способностей и деловых качеств А.А. Миллера, при основательном его знакомстве с местными условиями и бытом, естественно желая к тому же опираться на друзей, Столыпин уговорил Александра Александровича принять назначение на освободившуюся должность уездного предводителя. Сделавшись же премьером с портфелем Министра внутренних дел, Столыпин исходатайствовал приятелю звание камергера и провел его на должность президента города Варшавы (нечто вроде городского головы по назначению) с солидным окладом и прелестною казенною квартирою неподалеку от Саксонского сада. К тому времени Александр Александрович был уже женат и с детьми»[184 - Лопухин В.Б. Записки бывшего директора Департамента Министерства иностранных дел… С. 46–47.].

В имении Кейданы, рядом с большим местечком того же названия, жила многочисленная семья графа Э.И. Тотлебена. Ходили рассказы о том, что он уверял, будто не может распознать своих восемь дочерей, когда видит их порознь, и только когда они являлись вместе, он узнавал, которая из них Матильда, а которая – Ольга. Графиня О.В. Тотлебен с незамужними дочерьми приезжала из Санкт-Петербурга весной и оставалась до осени. Приезжали также на лето и замужние дочери с детьми, их друзья и подруги, и кейданский дом в сто комнат кипел все лето молодой веселой жизнью. За домом тянулся огромный парк, в отдаленной части которого возвышался минарет. Когда граф Тотлебен построил замок и разбил парк, кто-то из его знакомых сказал ему, что все это очень красиво, но недостает здесь памятника, увековечивающего героя Севастополя, и что следует что-нибудь придумать, напоминающее Крым. Идея эта понравилась графу, и он провел ее в жизнь, построив в кейданском парке настоящий минарет. Рядом с минаретом, в маленьком домике, было собрано все, касавшееся покойного графа: его ордена, письма, мундиры, – и называлось это музеем. Когда какой-нибудь полк проходил через Кейданы, направляясь на маневры, что бывало ежегодно, графиня, в память мужа, приглашала офицеров ночевать в доме и устраивала в их честь обед и танцы. П.А. Столыпин начал ездить к Тотлебенам еще мальчиком верхом на лошадях с братьями и даже ходил туда пешком, хотя расстояние между обоими имениями было восемь верст.

Очень дружны были Столыпины также с семьей генерала Кардашевского, две дочери-близнецы которого были лучшими подругами дочери П.А. Столыпина – Марии. Бывала у Столыпиных и Е.Б. Бунакова – старая дева, дочь старичка, ковенского мирового судьи, В.А. Бунакова. Дети ее звали «Зетинькой». Когда она приезжала, то всегда просила у П.А. Столыпина массу советов по ведению своих дел: унаследовала она имение Эйраголы с большой мельницей, и все у нее там что-то не ладилось, и вечно она жаловалась на свою неопытность. П.А. Столыпин с поразительным терпением выслушивал ее бесконечные, запутанные и монотонные рассказы о каких-то обижающих ее соседях и чиновниках, о безденежьи, неумении свести концы с концами. Хотя она и осталась одна после смерти своих родителей, но содержала она еще всяких «приемышей», которых требовалось и кормить, и поить, и одевать, и учить. Кроме этих юношей жил в Эйраголах убогий старик Петрович, и «Зетинька» рассказывала о том, как он, сидя себе день-деньской, в уголке столовой, куда ему и есть подают, набивает папиросы, чем и зарабатывает небольшие деньги. П.А. Столыпин старался помочь ей и советами, и вмешательством в ее дела, где это было необходимо, и только досадовал на то, что совет-то «Зетинька» попросит, а потом, выслушав его, сделает все по-своему, чем все спутает и испортит. А потом «Зетинька» снова являлась, снова просила помощи и словом и делом, и снова П.А. Столыпин серьезно слушал ее, вникал в ее нужды и помогал.

Знакомство с семьей П.А. Столыпина поддерживала и О.И. Лилиенберг – нестарая еще и красивая вдова, которая была женщиной весьма энергичной и деятельной и верной помощницей П.А. Столыпина при устройстве Народного дома. Во всех вопросах, где женский практичный ум нужнее мужского, он обращался к ней и с похвалой отзывался о ее советах и мероприятиях. Когда она приезжала, то привозила П.А. Столыпину в подарок орехи в сахаре и всегда радовалась при этом тому, что случайно узнала, что он их любит.

– А то, – говорила она, – хочется доставить Петру Аркадьевичу удовольствие, а что подарить человеку не пьющему и не курящему, врагу привычек?

Она была своим человеком в доме Столыпиных: много времени проводила с детьми, шила и вязала всякие вещи для дома и для детей, а вечером сидела с супругами Столыпиными в кабинете и слушала чтение.

Другим другом семьи был отставной генерал Ю.А. Лошкарев – толстый, с большими седыми усами с подусниками, приятный собеседник и умный образованный человек. Жил он в Ковно на первом этаже большого дома около бульвара и весь день сидел около окна в большом кресле. Ю.А. Лошкарев страдал одышкой и ночью спал тоже на этом кресле. Когда мимо него проходил кто-нибудь из знакомых, он в любое время года, какой бы ни была погода, открывал окно и разговаривал о том о сем, остря, смеясь, пересыпая разговор шутками. Ю.А. Лошкарев обедал у Столыпиных в определенный день каждую неделю в Ковне и гостил ежегодно недели две в Колноберже. Прощаясь, он всегда говорил:

– Mille choses ? Maman (Тысячу приветов маме.), и кончилось тем, что дочь П.А. Столыпина – Елена обиженно сказала:

– Vous dites toujours mille choses et ne donnez jamais rein (Вы всегда говорите тысячу вещей, но никогда ничего не даете. Здесь игра слов: вещь и привет – называются одним словом).

Жалованье П.А. Столыпина не могло покрыть расходов предводителя дворянства. Доходов от имений также не хватало. Архивные данные свидетельствуют о непрерывных заимствованиях у банков. В 1896 г. удельный вес кредитов в доходах составлял 15 %, в 1897 г. – 28 %, в 1898 г. – 35 %, в 1899 г. – 50 %. П.А. Столыпин брал новые кредиты, чтобы расплатиться по старым. Поэтому поскольку расходы Столыпиных непрерывно росли, а заниматься имениями времени у него не было, то в будущем семью могли бы ожидать крупные финансовые неприятности. Следует добавить, что финансовые неприятности Столыпиных не являлись следствием их роскошной жизни. Единственное, на что семья предводителя дворянства не жалела денег, – это на немецких, английских, французских гувернанток для дочерей и на лечение старшей дочери, у которой были проблемы со слухом. Во всем остальном Столыпины вели весьма скромный для своего круга образ жизни. Должность предводителя дворянства была сопряжена с представительскими расходами. Зато стоимость жизни в провинциальном Ковно была значительно ниже, чем в столице. Предводитель дворянства, отчитываясь перед женой даже в незначительных тратах: «На пристани купил себе за 70 коп. красные татарские туфли»[185 - Федоров Б.Г. Петр Столыпин: «Я верю в Россию». СПб., 2002. Т. 1. С. 34, 104–106.]. Денежные проблемы Столыпиных объективно отражали разорение поместного дворянства.

Ежегодно в Колноберже Столыпины проводили, как они называли, «праздники рабочих». Устраивались они осенью после уборки урожая. Было обычаем в этот день детям всех наемных рабочих дарить по комплекту теплой одежды, а бабам – по теплому платку. Шили платья для девочек и рубашки для мальчиков всем столыпинским домом: и жена П.А. Столыпина, и гувернантки, и дети, и горничные, и гостящие в доме друзья. Работали все лето – ведь подарки нужно было приготовить для сорока семей! Подарки, связанные пакетиками по семьям, укладывались в большие корзины. Другие такие же корзины наполнялись яблоками, пряниками, орехами, сладостями. Была и корзина специально для мужчин, а ее содержимое – табак, папиросы, фуражки. В день праздника во дворе господского дома ставились большие деревянные столы, к ним подкатывали огромную бочку с пивом и подносили жбаны с водкой. Веселье с бегом в мешках, лазанием по высокому гладкому столбу, бегом наперегонки, танцами под оркестр продолжалось допоздна. Рабочие приходили семьями, а их дети, получив подарки, тут же переодевались и веселились вместе со взрослыми в новеньких костюмчиках. Случалось, приходили какие-то женщины из дальних деревень, простодушно заявляли, мол, слыхали, что здесь раздают подарки. Для таких незваных гостей всегда находились запасные платки.

Также ежегодно Столыпины устраивали пикники в Игнацегродах – имении сестры П.А. Столыпина – М.А. Офросимовой, которое находилось недалеко от Колноберже, по другую сторону реки Невяжи. Согласно мемурам М.П. фон Бок: «Ни сама тетя Маша и никто из ее семьи никогда в Игнацегродах не бывал, и долгие годы сдавалось оно в аренду, а мой отец ежегодно туда отправлялся проверять, все ли у арендатора в порядке. Так как через Невяжу в Колноберже не было ни моста, ни парома, то приходилось ехать кругом через мельницу, тоже принадлежавшую Офросимовым. Папа брал меня всегда с собой, и этот день проходил исключительно весело. Потом, по мере того, как подрастали сестры, их тоже стали брать с собой. Сначала обеих старших, Наташу и Елену, потом и двух младших, Олечку и Ару… Выезжали довольно рано, часов в девять утра. И с той минуты, как Казимир приносил из кухни всякие "вкусности", приготовленные Ефимом, и бережно устанавливал наполненную ими корзину в экипаж, делалось весело и как-то особенно легко. Впрочем, мой отец излучал из себя такую бодрость и энергию, что все, что делалось с ним сообща, было проникнуто духом ясности и бодрости. Ездил папа в Игнацегроды обыкновенно в "курлянке" или "нытычанке" – двух экипажах, не боящихся дорог, как бы плохи они ни были. Ехать надо было через длинную деревню Колноберже, начинающуюся около нашей кузницы и доходящую почти до усадьбы нашего соседа Кудревича. Как и во всех литовских деревнях, в ней перед каждым домом садик… Доехав до мельницы, останавливались и выходили из экипажей. Осмотр мельницы моим отцом, переправа на пароме, причем лошади распрягались, потом кусок дороги по мягкой траве лугов и, наконец, въезд в живописную, запущенную усадьбу – как все это врезалось в мою память. Господского дома в Игнацегродах не было, и на лужайке, где он, должно быть, когда-то стоял, находилась хата, в которой жил арендатор Харнес. Папа сразу начинал с ним длинный хозяйственный разговор, а я бежала в парк. Дорожек, конечно, давно не было, все заросло, но сам парк был расположен настолько красиво, что сохранил свою прелесть. Он спускался тремя искусственными террасами к Невяже: на каждой из террас по пруду, а внизу, среди зелени лугов, узкая, но глубокая серебряная Невяжа. На верхней террасе, против дома арендатора, запрятанный в кустах сирени, очаровательный каменный павильон, так называемая библиотека. В этой "библиотеке" мы и завтракали. К концу завтрака жена Харнеса неизменно являлась с графинчиком домашней наливки собственного изготовления. Графинчик стоял на стеклянном подносе, а кругом него стояли рюмочки – все это голубого цвета, и все это она с глубоким реверансом ставила перед папой на стол. Наливки у нас дома, конечно, делались, и летом большие четвертные бутылки с вишнями, залитыми спиртом, украшали собой окна колнобержского дома, но подавалась эта наливка только в торжественные дни рождений и именин, почему и стояли в кладовых неимоверные запасы ее. Водку мой отец тоже пил, только когда был к обеду кто-нибудь из соседей, что случалось раза четыре за лето, кроме семейных торжеств. И вспомнить забавно, как графин с водкой запирался осенью в буфетный шкаф, а весной, когда мы приезжали из Ковны, стоял там наполовину полный, готовый к встрече гостей наступающего лета. Наливка арендатора в Игнацегроде казалась мне необычайно вкусной. Папа позволял мне тоже выпить полрюмки, она обжигала мне рот, и я была в восторге. Завтрак проходил очень оживленно… После завтрака папа приказывал подать лошадей, и мы ехали через леса, в фольварк Эйгули, принадлежащий тоже тете Офросимовой, а оттуда, на пароме – домой. Эйгули от Игнацегрод находились довольно далеко, и ехать приходилось верст семь. При въезде в лес кончалось царство арендатора Харнеса, и его сменял лесник Повилайтис, который верхом сопровождал наш экипаж, давая объяснения и отвечая на вопросы моего отца. Повилайтис ужасно любил показывать по плану, куда нам ехать и где мы в данное время находимся. План лежал открытым на коленях у папы, и Повилайтис, ехавший рядом с экипажем верхом, склоняясь над планом в своей фуражке с зеленым околышем, с лошади, водил с воодушевлением по плану тоненькой хворостинкой. Папа говорил в мою сторону: – Il faut lui faire plaisir (Надо ему доставить удовольствие) – и потом, обращаясь к нему: