Проводник

– А почему не снесли этот дом? Ведь, наверное, страшно жить недалеко от такого места?

– Страшно! – кивнул Егор. – Только старухи говорят, что покуда зло внутри сидит, оно нас и трогать не будет. А разрушь дом – так беда, всю деревню может сгубить. Так и оставили как есть. Мы зло не трогаем, и оно нас вроде как стороной обходит. Ну а начальству областному, в общем, начхать и на дом этот, и на нас.

– А в последнее время было что-нибудь необычное… Ну, с этим домом?

– Да не, все спокойно вроде, – Егор пнул небольшой камушек на дороге. – Малые, правда, боятся вечером там ходить, мол, слышат что-то. Детки мои! Одному десять, второму двенадцать. Так и я в их возрасте много чего слышал. Детские фантазии – они такие.

«Ага, возле дома ты что-то не такой смелый был», – подумал я.

Даже и не заметил, как мы вышли к стоявшему на обочине дому. Он разительно отличался от хаток, что я видел в этой деревне раньше, – куда больше остальных, каменный, обнесённый деревянным забором выше человеческого роста.

– Дом бывшего помещика, а потом, как власть поменялась, так председателя, – Егор шмыгнул носом. – Только он умер, давно. Жена его там сейчас живёт. Он с опаской посмотрел на высокий забор. И, наклонившись ко мне, тем же дрожащим тихим голосом, которым недавно рассказывал историю про заброшенный дом, сказал:

– Мне идти надо, хозяйка не в себе немного, народ в деревне ее побаивается.

– Спасибо, что проводили! – крикнул я ему вслед. Он только махнул рукой, даже не обернувшись. Было видно, что он спешит быстрее уйти от этого места. Я повернулся к высокому забору и постучал в дверь.

2

Я ожидал услышать лай собаки, как это обычно бывает в деревнях. Секунд десять попереминавшись с ноги на ногу, я снова постучал. Опять тихо. Мне было немного не по себе, особенно на фоне странного поведения Егора.

Оглядевшись вокруг, слева я увидел небольшую березовую рощу, прилегающую к дому. Со стороны рощицы окон не было, огромный забор закрывал большую часть дома. Есть там кто или нет? Может, хозяйка вышла куда-то?

Я немного прошелся вдоль забора. Уже стемнело. Кругом стало совсем тихо, слышно было только стрекотание сверчков, да ветерок изредка шумел в деревьях. Луна была почти полная, я отчетливо видел небольшую реку неподалеку, за ней виднелись огоньки деревенских домов. С другой стороны расстилалось огромное поле, которая рассекала надвое дорога, петлявшая и исчезавшая где-то вдалеке.

– Красиво, конечно, но перспектива заночевать здесь как-то не радует, – кажется, это я произнес вслух. Решил постучать в третий раз, и если уж теперь никто не откроет, идти в деревню. Я повернулся обратно к забору и вздрогнул. Дверь была открыта, и в проеме неподвижно застыл темный силуэт. Невольно я сделал шаг назад и попытался рассмотреть хозяйку дома – в том, что это была именно она, сомнений не было. Почему она меня не окликнула? Да калитку так бесшумно открыла, что я даже в такой тишине ничего не услышал!

Становилось жутковато. Но надо было что-то сказать.

– Извините, эээ… Я журналист, меня зовут Игорь, мы с вами договаривались встретиться, если помните…

Я зачем-то достал из кармана бумажку с адресом и, взглянув на нее, почувствовал себя глупо – в такой темноте букв все равно не различить.

– Вы Надежда Никифоровна? Я звонил, вы помните?

Тёмный силуэт так и стоял в дверном проёме, не шелохнувшись. Казалось, женщина (женщина ли?) совершенно не реагирует на мои слова. Я почувствовал, как моё волнение переходит в страх. В этот момент перед глазами пронеслись все события, предшествующие моему появлению здесь, в этой глуши.

А началось все больше двадцати лет назад, ещё в самом начале моей журналистской карьеры. Тогда я как раз перешел на последний курс журфака. Летом мне предложили подработку – разобрать архив одного крупного печатного издания нашего небольшого города. Я и несколько моих сокурсников с радостью согласились. Мы перебирали старые газеты и журналы, документировали весь материал, чтобы создать каталог, который потом можно было бы перенести на компьютер.

Это был шанс проявить себя, получить первую хорошую работу, не говоря уже о том, что студенты вечно нуждаются в деньгах. Да и порыться в архивах старых газет и журналов, многие из которых относились еще к довоенным временам, было интересно.

Нас было четверо. Первый – Олег, высокий худой парень по прозвищу Алфавит. Кличку эту он заработал еще на первом курсе. Кто-то однажды заметил, что все книги и даже тетради с конспектами на столе у него сложены в алфавитном порядке. Он вклеивал в них разноцветные закладки, на которых были написаны большие заглавные буквы, а под буквой своим аккуратным убористым почерком он вносил название главы или записи в тетради. Олег говорил, что это его способ «быть организованным» и быстро находить нужную информацию. Прозвище закрепилось раз и навсегда. Я был рад, что он работает с нами. Несмотря на его периодические приступы занудства, такой педант идеально подходил для работы в архиве.

Вторым из компании был невысокого роста плотного телосложения Виктор. Он постоянно что-то жевал. А в своем небольшом портфеле, который, на первый взгляд, мог с трудом вместить разве что пару книг, Витя умудрялся хранить множество увесистых шоколадок. Он с завидным постоянством извлекал их из портфеля и не спеша, с чувством собственного достоинства, поедал. Мы подшучивали над ним и все спрашивали, из какой же сказки этот волшебный бездонный предмет. Виктор усмехался и, дожевывая очередную порцию шоколада, отвечал, что в каждом человеке должна быть загадка.

А еще в нашей четверке была хрупкая светловолосая Ира. Она не была первой красавицей курса, но уже успела свести с ума несколько парней в группе. На меня ее чары не действовали – наверное, потому, что мы учились вместе, а сокурсниц я всегда воспринимал как коллег. Ира была очень веселая и живая – энергия буквально хлестала из нее. Странно, что она пришла работать в архиве – куда уместнее Ира смотрелась бы на пляже в окружении толпы поклонников.

Шла уже пятая неделя наших трудов. Мы работали с раннего утра, часто до позднего вечера, домой никто не спешил. Я сортировал старые газетные и журнальные вырезки. Алфавит, как ему и положено, заносил все в хронологическом порядке в журнал. Виктор, жуя очередную шоколадку, подносил мне новые стопки газет и аккуратно складывал в сторону те, что уже были внесены в список Алфавитом. Ира успевала помогать всем: вот она рядом, листает пожелтевшие листы, не успеешь оглянуться – уже в другом конце архива, тащит пачку потрепанных газет, еще через секунду – что-то советует Алфавиту, склонившись вместе с ним над журналом.

Перебирая старые издания, я то и дело бегло просматривал статьи. Занудные отчеты с партийных съездов чередовались с заметками о счастливой жизни и ударном труде советского народа. Самыми интересными были старые военные газеты, в которых мелькали плакаты, лозунги и статьи про победы Красной Армии или войск союзников на фронтах.

Как-то я взял очередную покрытую пылью стопку газет, перевязанную старой верёвкой. Аккуратно разрезав бечевку, привычно взял верхнюю и уже начал было пролистывать, как моё внимание привлекла лежавшая под ней вырезка. Заголовок статьи, видимо, тоже попал под ножницы, остался только текст и странная черно-белая картинка. На ней была изображена женщина с жуткими отверстиями вместо глаз. Казалось, из этих отверстий расплескивается какая-то потусторонняя темнота.

Я позвал ребят. Все с удивлением рассматривали газетный листок.

– Жуткая картинка! – сказала Ира.

– Игорь, ты уверен, что это не современная статья? Как-то совсем не похоже на тематику того времени. Больше в стиле капиталистической желтой прессы, – недоверчиво произнес Алфавит.

Я перевернул вырезку. На обороте были две небольшие заметки про вклад ударников коммунистического труда в процветание Родины.

– Посмотрите, в этих статьях указан 1947 год, вскоре после войны, – заметил Алфавит.

Я кивнул – дата и мне сразу бросилась в глаза.

– Да, статья определённо того времени, но из какой она газеты и почему лежит отдельно? – спросил Виктор.

– Ты ещё не читал? – Ира явно заинтересовалась.

– Нет, увидел это и сразу позвал вас, – я перевернул газетный лист ещё раз, и опять мы увидели жуткий облик женщины, смотрящей, казалось, прямо на нас.

– Аж мурашки по коже! Интересно, кто мог нарисовать такое в то время, – голос Виктора прозвучал непривычно тихо и серьезно.

Мы смотрели на картинку и статью, как завороженные. Я понял, что всем очень интересно, и начал читать вслух.

3

Это произошло весной 1943 года.

Мне только исполнилось 16 лет. Многие подростки тогда рвались на фронт, и я была такой же. Завидовала друзьям, которые с оружием в руках защищали родину от врагов. Дорого бы я отдала, чтобы быть такой же, присоединиться к ним! Скрывала свой возраст, говорила, что мне 18. Даже уговаривала командира ближайшей военной части взять меня к себе. В конце концов, я устроилась на работу в больницу – санитаркой. Совсем не то, чего я хотела, но, с другой стороны, и это была реальная возможность хоть что-то сделать для Родины.

Прекрасно помню свой первый день на первой работе.

Даже не верилось, что больнице меньше пяти лет – такой старой, грязной и неуютной она казалась. На стенах – следы от пуль и осколочных снарядов. На моих глазах выступили слезы. В сотый, в тысячный раз пронеслись в памяти картины бомбежки и обстрела нашего города. Того страшного дня, когда мама с младшей сестрой не вернулись домой.

Вся военная романтика улетучилась в тот момент, когда я переступила порог больницы. В ноздри ударил смрад разлагающейся плоти и медикаментов. Запах страдания. Запах войны.

Помню молодого солдата, лежавшего на носилках в проходе. Одеяло, которым его прикрыли, съехало на пол, и я увидела огромное кровавое пятно и обрубки вместо ног.

От мысли «А ведь он чуть старше меня» стало очень страшно. Вскрики, тяжелое хриплое дыхание, стоны смешивались с голосами медперсонала. Белые фигуры то и дело мелькали в коридорах – вот торопливо прошла женщина со склянками, вот другая понесла менять окровавленные полотенца. Мимо меня прошла медсестра, в руках она держала полную миску крови, на дне которой плавал какой-то сгусток. Меня замутило, и на миг показалось, что пол стал уходить из-под ног.

Прошла неделя. Страх и брезгливость постепенно ушли, уступив место более привычным чувствам – злости и ненависти. К фрицам. Однажды в палате мы разговорились с одним солдатом. Несмотря на тяжелейшее увечье, он был в приподнятом настроении и охотно рассказал мне, как подорвал танк и убил четырех фашистов.

– Я знал, что мне конец, – говорил он. – В тот момент я даже не думал, что смогу выжить. У меня одна граната, и танк идет прямо на меня. Я притворяюсь мертвым, а когда он проезжает мимо, запрыгиваю на него, вырубаю фашиста, который сидит на башне и закидываю гранату в открытый люк. Итого мы имеем мертвый экипаж и взорванный танк… А я в больнице без ног.

Я слушала его рассказ и думала, что очень хочу попасть на фронт. Меня больше не пугали ни отсутствующие ноги молодого солдатика, ни повязка на полголовы, закрывающая глаза у другого бойца (он уже никогда не увидит свет, но всё равно улыбается!). Все они любили свою Родину, умирали за нее и гордились этим.

Я собиралась уходить, как вдруг до меня осторожно дотронулся раненый, лежавший на койке.