Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес (сборник)

Как это ни странно, но эти романы опосредованно вносят определенную ясность в давнишний спор о методах познания пушкинской драмы.

Вернемся к началу своему, к первым размышлениям, и повторим убежденно: тайна ухода Пушкина не поддается и не поддастся никогда рациональному объяснению. Чтобы приближаться и приблизиться – именно приблизиться, не более того – к разгадке этой наиважнейшей русской кончины, надо стремиться к тому, чтобы духовно соответствовать уровню поставленной великой задачи, нельзя десятилетиями топтаться на одном и том же месте и конструировать изощренные, но методологически совершенно одинаковые комбинации из давно известных фактов. Непреходящая ценность романов Сергеева-Ценского и Каменского в том и заключается, что они, эти произведения, пусть и в спорной, доведенной до крайности, гротескной форме, но показали любому желающему видеть пределы возможностей сторонников бытовых или квазиполитических версий. Уже тогда, в первые годы Советской власти, данные книги продемонстрировали, что возможности сугубо материалистических подходов ограничены, что выводы, полученные в результате применения таковых подходов, или абсолютно неверны, или – и это в лучшем случае – годятся только в качестве вспомогательного материала для построения теорий иного, более высокого порядка. В каком-то смысле и Сергеев-Ценский, и Каменский, разумеется, сами того не осознавая, исполнили роли литературных камикадзе, и жаль, что такое непреднамеренное самопожертвование не получило должной оценки ни в истории литературы, ни в пушкиноведении. Должной оценки – то есть подобающего осмысления с последующим движением к новому знанию. Минули с той поры десятилетия, возникли кое-какие интуиции, но движения как не было – так и нет: воз и ныне там. Пусть обижаются на нас многие современные исследователи и литераторы, пусть негодуют или анафемствуют, рискнем утверждать, что их увлеченный поиск, их гипотезы – чаще всего лишь перепевы тех романов. Талантливые, полные остроумных частных наблюдений, живо читаемые – но перепевы. В них учтены достижения науки, обновлена фразеология, улучшен стиль, утончены акценты – но суть осталась неизменной, методология исследования как будто окаменела.

«Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас…» То-то и оно…

Вот почему полезно сегодня и переиздать вроде бы старые романы Сергеева-Ценского и Каменского, и поставить их на книжную полку в доме, и прочитать или перечитать, и позднее не брезговать ими. Это – романы-напоминания, романы – если угодно – предупреждения, в особенности адресованные той многочисленной и все разрастающейся когорте влюбленных в Пушкина сыщиков, которые мечтают, силются, но так и не могут поставить жирную точку в деле о жизненной драме, дуэли и смерти Пушкина.

«Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было…»

В вечных словах этих – бездна смыслов, и каждый – бездонный. Сверхзадача пушкиноведения как феномена национального самосознания – стремиться к тому, чтобы завтрашнее слово науки или литературы (»что будет») максимально, елико отпущено, описывало минувшее – то, что «уже было» на самом деле, а не то, что привиделось нам в нескончаемых идеологических грезах.

От нас тоже зависит, будет ли произнесено: «Смотри, вот это новое», причем произнесено на сей раз безошибочно. К такому вожделенному моменту можно продвигаться и «апофатическим» способом, постепенно определяя истинное через отрицание и отметание ложного. Так что читайте, глубокоуважаемые пушкинолюбы, эти романы, творчески полемизируйте с их авторами, делайте надлежащие, далекоидущие выводы и – и дорогу осилит идущий…

Михаил ФИЛИН

С.Н. Сергеев-Ценский. Невеста Пушкина

Часть первая

Милый омут

Глава первая

В конце апреля 1829 года в Москве, в доме кн. Петра Андреевича Вяземского в Чернышевском переулке, в обширном кабинете его с прекрасными книжными шкапами сидели трое: сам Вяземский, высокий, курносый, в очках, начисто бритый, с тонкими, широкими, насмешливыми губами, человек лет тридцати семи; затем граф Толстой Федор Иваныч, прозванный Американцем, лет уже близко к пятидесяти, плотный, осанистый, молодцеватый, с густыми седеющими бакенбардами, тот самый, о котором сказал Грибоедов: «В Камчатку сослан был, вернулся алеутом и крепко на руку нечист», тот самый, который «развратом удивил четыре части света» и теперь «только что картежный вор», по выражению Пушкина, и, наконец, сам Пушкин, который в Москве остановился всего на несколько дней проездом из Петербурга в Грузию.

Щуря умные серые глаза, говорит Пушкину Вяземский:

– Я все-таки теряюсь в догадках, как это тебе разрешили поездку на Кавказ, где так много декабристов… И где близка действующая армия…

– А самое важное: где близка заграница! Ты это хочешь сказать? – нетерпеливо перебивает Пушкин.

– Это само собою, хотя турецкая и персидская границы во время войны для русского правительства в отношении Пушкина едва ли опасны: не захочет же он, Пушкин, чтобы его посадили на кол… А вот близость действующей армии… Ведь год назад, Федор Иваныч, нам с ним отказали, когда просили мы позволения следовать за императорской квартирой в действующую армию, но… нам отказали ввиду, очевидно, нашей безнравственности! Да, да, разумеется! Опасались, что мы скверно повлияем на молодых офицеров и… и войска наши, конечно, будут из-за этого разбиты!

– Гм… да. А не было ли тут, то есть в этом разрешении, чего-нибудь закулисного? – И Толстой многозначительно выпячивает губы.

– А именно? – настораживается Вяземский, вскидывая высоко на лоб почти безволосые брови.

– Сейчас в армии на Кавказе множество богатых людей. В тылу там безделье, скука, карточная игра. Мне писали: выигрывают огромные деньги, целые состояния… – с подъемом говорит Толстой.

Пушкин вскакивает и кладет ему руки на плечи, вдруг захохотав, но тут же оборвав смех:

– Так ты хочешь сказать, что я еду выиграть себе состояние? Ты умен, я всегда это думал!.. Это было бы для меня не плохо, но это не то… Я просто не нахожу себе места… Ах да, так ты думаешь, что почему именно разрешили?

Но Толстой не любит, чтобы его перебивали; он продолжает, обратясь к Вяземскому:

– Так вот, компания игроков великосветских, между нами говоря, тепленькая шайка шулеров, могла решить: Пушкин просится на Кавказ? Прекрасно! Надо шепнуть, кому следует, чтобы разрешили. Пушкин – игрок: где он, там азарт; где азарт, там бросают на стол большие деньги… Отсюда вывод…

Хватая за руку Толстого и сильно дергая его к себе, перебивает Пушкин:

– Не смеши меня, пожалуйста, своими выводами! Мне и не до смеха, я серьезен, как сатана… У меня к тебе дело, большое дело! Петр Андреич, оставь меня с ним t?te-?-t?te! Ради бога! Очень прошу! – И он пытается подтащить Вяземского к двери, вместе с креслом, в котором тот сидит.

– Вот как он выпроваживает меня, злодей! – широко улыбается Вяземский.

– Не сердись, я тебе потом скажу, в чем тут суть!

– Зачем же сердиться? Я знаю, что скажешь. – И Вяземский уходит из кабинета, а Пушкин берет Толстого за плечи и приближает свой «арабский профиль» к его лицу:

– Федор Иваныч! Ты для меня теперь самый нужный человек в Москве! Ты понимаешь, что это значит, когда говорят: самый нужный!?

– Что? Проигрался? Кому?.. Денег надо?.. У меня нет!.. Я сам на днях проигрался! – подозрительно глядя на него, бубнит Толстой.

– Неужели и ты когда-нибудь можешь проиграться? Не верю! – весело тормошит его Пушкин.

Но Толстой мрачно отзывается:

– Верь!.. Это – Жемчужников, вот кто шулер!.. Огонь-Догановский, в доме которого ты, должно быть, и проигрался, тот тоже шулер!

– Верю! Мне нет никакого смысла в это не верить, тем более что не с этой стороны ты мне нужен, не с этой! Понимаешь! Не с этой!

Однако совершенно озадачивает Толстого такой оборот дела. Он смотрит на Пушкина удивленно:

– Как? Не с денежной?.. Теряюсь в догадках, с какой же еще?

Но быстро говорит Пушкин:

– Не теряйся! Я влюблен! Помоги мне жениться!

Лицо Американца становится сразу успокоенно лукавым.

– Жениться? А говорит, что не с денежной стороны я ему нужен! Что же такое женитьба? По-эт! Постой! Ты, пожалуй, будешь просить, чтобы я тебе Натали Гончарову высватал?

– Как ты умен! – совершенно искренно поражается Пушкин.

– Что «умен»? Угадал, а?

– Умен, умен!.. Мудр, точно райский змий!

– Это я, братец мой, и без тебя знаю! Зато ты глуп, хотя и не так уже молод!.. Лет тридцать есть? – присматривается к Пушкину Американец.

– А ты сколько дашь?

– Да уж видно, что пожил! Меньше тридцати никто не даст, а больше, пожалуй… Не моложав, нет!

Однако этот дружеский отзыв не нравится Пушкину, и он возражает быстро:

– Моложавость свойственна только дуракам! А умный создан для того, чтобы жить, а не беречь моложавость, как дева невинность!.. Так вот, будь другом, посватай!

Толстой искренно изумленно разводит руками: