1993

Ему показалось, что спал он несколько минут. Разбудил его поцелуй в губы. Он подскочил и столкнулся с женой лоб в лоб.

– Идиот! Идиот! – Она потирала ушиб. – Чуть не прибил! Ты почему такой дерганый?

В метро было людно, как всегда ранним утром. Виктор разгадывал людей: каждого, как неизвестное слово.

Вон тот смуглый красноглазый старичок в коричневой шляпе, наверно, часовщик – Виктор даже усмехнулся. А вон тот, в засаленной белой футболке с пестрой картинкой и в наушниках, – это студент. Едет на сессию. Небось, на пересдачу.

Пахло потом, одеколоном, жарой, тревогой и почему-то яичницей. Брянцевы стояли, сжатые.

Посреди тоннеля поезд замер. Отовсюду в вагоне послышалась музыка, вылетавшая из наушников и не слышная, пока грохотали колеса. Где-то рядом бил пустой там-там, а исполнитель бесперебойно ойкал. Из дальнего угла пронзительный, как комар, пел Цой про звезду по имени солнце.

“А если пожар?” – подумал Виктор, посмотрел сквозь стекло в темноту, увидел свое лицо, светлое пятно в рыжем кружеве волос. За лицом протянулись кабели тоннеля, серые и толстые.

– Ой, мамочка, мускулом пахнет, – раздался звонкий и жалобный детский голос.

– Тише, Ваня.

– Мускулом пахнет!

Кто-то растроганно по-тихому засмеялся, и тотчас кто-то вздохнул измученно.

– Может, случилось что? – беспокойно сказала Лена.

– Ельцин лег на рельсы, – сказал Виктор громко, так, чтобы слышали вокруг.

Поезд дернулся и покатил, разгоняясь и оглашая тоннель гудками. Гудя, выскочил на станцию к чернеющей толпе. Двери с резиновым чмоком разомкнулись.

На Ярославском вокзале как будто показывали два фильма – убыстренный и замедленный. В одном люди торопливо перемещались в разные стороны, сталкивались, огрызались, спешили дальше. В другом не спешили никуда. Баба с большим и багровым лицом высилась среди суеты, таращилась в пустоту, равнодушная к окрикам и тычкам. По стенам вокзала лепились бомжи: лежали, скрюченные, сидели, головой на грудь, стояли, разминая ноги и бросая трусливые взгляды.

Когда Виктор шел по вокзалу один, он останавливался возле бомжей, нашаривал в карманах мелочь, виновато подавал, сочувственно расспрашивал. Но сейчас он только повернулся к ним на ходу и замедлил шаг.

– Ты чего? – удивилась Лена.

Он ускорил шаг, последний раз покосился и вдруг остановился и выбросил руку:

– Смотри, смотри! Вон тот! Умер!

Он показывал на человека, который лежал отдельно от всех в позе эмбриона. Темная одежда вроде робы, колени подтянуты к серой бороде, под головой застывшая и уже подсохшая малиновая лужа, возле откляченного зада расплылась лужа побольше, коричнево-зеленого цвета. Вокруг кружили мухи.

– Воняет как! Я не могу. Пойдем!

– Подожди. Эй, ребят, – окликнул Виктор стоявших бомжей. – А он живой?

Те начали ворочать языками, отвечая разом и непонятно. Виктор подался к ним ближе.

– А хер его знает… – загундосил один из них, благообразный, из чьих глаз тонкими линиями тянулся желтоватый гной и, как воск, остывал на волосатых щеках. – Давеча Мишка помер… – И уточнил с нажимом: – Мишка Малой. Из Ангарска.

– Ты рехнулся! Идем! – крикнула Лена, отступая от мужа в сторону электрички. – Оставайся здесь тогда!

Виктор потерянно махнул рукой и бросился за женой.

– Ты куда? Чего такое? Я бы скорую вызвал, и всё… – затараторил он ей в самое ухо. – Это же человек все-таки!

– Да какой он человек, – сказала Лена убежденно.

Виктор обернулся на вокзал, увидел серебристый, сияющий утренней свежестью купол под серебристой пятиконечной звездой, каждый луч которой сверкал на солнце отточенно, как бритва. И вдруг ниже на перроне среди быстрых фигур, движущихся к электричке, на уровне их колен… Голова… борода… тело…

– Смотри! – дернул Лену за рукав.

Она обернулась, тоже поначалу ослепил купол, опустила взгляд и не сдержалась:

– Ну, еб твою…

Люди шагали к электричке, обтекая бомжа, как будто опасную собаку. Он полз между ними. Он полз к Виктору, к Брянцевым он полз, конечно, к ним. Он полз на коленях – рывок за рывком. Он хотел им служить. Его позвали, пока он лежал без сил, и он почуял хозяев.

Кровь коричневой лепешкой запеклась на седой шевелюре и лбу. Он полз очень проворно и всё слышнее мычал.

– Это он? Тот самый? – спросил Виктор с детским восторгом. – Хорошо, что он жив!

Лена вскочила в электричку.

– Эй! Эй! Куда ты? – нервно смеясь, Виктор гнался за женой, та летела по вагонам, хлопая дверями в тамбурах.

В середине она выдохлась, села и приклеилась к окну. Виктор сел напротив. Легонько похлопал ее по колену:

– Ой, Лен, он сюда приполз!

Она на миг встрепенулась, стрельнула глазами.

– Не смешно, – приклеилась обратно к пыльному окну.

Машинист сквозь треск провозгласил натужный безалкогольный тост, поезд зашипел, как бутылка газировки, и потек себе от Москвы.

Виктора теснили на скамье две пухлые судачащие между собой бабуси, а возле Лены вольно расселся рослый парень в короткой майке, открывавшей розовую грудь атлета. У парня были нагло расставлены ноги.

– Лен! – позвал Виктор снова, подтверждая свое право на жену.

– Я не пойму, – спросила она вполголоса, наклоняясь к нему, – тебе, что, нравятся уроды? Ты еще домой к нам такого посели. А что? Они ж для тебя жертвы власти, да? Давай! Или лучше знаешь что – ты сам с ними живи. Тебя уже знают на вокзале, правильно я поняла? Во вторник поедешь с работы, домой не надо, с новыми приятелями отдохни.

Виктор покрутил головой:

– Раньше их лечили. Раньше всем был труд. А теперь квартиру за бутылку выманят, и иди куда хочешь. Что, не так я говорю? – Он бросил взгляд на атлета, тот спал. – Правильно ты выразилась: жертвы.

Лена ядовито поглядела на мужа:

– Смотри, не подхвати туберкулез. Или, может, чуму какую. Дома девчонка растет, а он с бомжами вась-васькается.

– Елена, у нас разговор слепого с глухим, – Виктор с хрустом зевнул, настал его черед отвернуться в окно.