1993

– Потому.

В метро их пальцы были рядом на захватанном металлическом поручне. Вагон трясло, руки съехались, Лена, будто не замечая, не убирала руку, и Виктор неотрывно смотрел на этот союз плоти. Освободилось место, села, Виктор высился над ней наклонившейся стеной. Прибыли на “Щукинскую”. Спросила на прощание: “Как твои успехи?”, начал старательно и сбивчиво излагать, осадила: “Всё с тобой ясно”. Замолк и резко помрачнел, точно подавился.

Позвонил в тот же вечер по общажному телефону (починенному) и разговаривал неразборчиво, вероятно, с мечтательным придыханием, и она закричала: “Я ничего не слышу! Пока!” Он перезвонил – голос его стал четким, но каким-то ободранным. Он звонил каждый день: “Что делаешь? Совсем ничего? Понятно. Может, повидаемся? Когда будешь знать?” Несколько раз молчали в трубку. “Не слышу! А?” – звонко поддевала она хохотком, угадывая, что за рыбина задыхается на том конце. И ощущала мстительную отраду: терзать Виктора – значило мстить Косте. Но тем чаще она думала о соседе и как-то среди ночи поняла, что снова вслушивается в звуки на лестничной площадке. Женская изобретательность подтолкнула ее спросить у молчания: “Зайка, ты?”, трубку повесили, и перезвонил Виктор, гаркнувший: “Кто это зайка?” – “Кто надо” – “Нет… – заканючил он. – Это… Кого ты так назвала?” – “Зину, подругу, отстань”.

Не отстал, а повел в Музей революции – на этот раз шли под руку. “Почему вы такой нескладный? Как вы ходите?” – спросила нарочно на “вы”. Он тотчас сделался и впрямь нескладен, вжал голову в плечи и ослеп, увлекая ее за собой прямиком на манекен дюжего матроса. Лена в последнюю секунду рывком в сторону успела предотвратить столкновение, так что кудреватая голова Виктора прошла в миллиметре от героической бескозырки.

– Интересно, кем бы мы были в семнадцатом году? – спросил, ведя ее по бульвару. – Я вот – матросом.

– А я…

– Буржуйкой?

– Что-о?

– Ну, ты такая чистюля, и славная такая, и ухоженная. Меня бы ранил какой-нибудь буржуй, а ты бы меня перевязала и спрятала. Нет? А потом ты пошла бы медсестрой на фронт. Нет? И я бы научил тебя стрелять, и мы бы вместе воевали против белых.

– Размечтался…

– Скажи, ты когда-нибудь влюблялась? – спросил торопливо, как будто боясь спросить.

– В детстве. А ты?

– Я? Я – никогда. Раньше. Никогда раньше я…

Шли по бульвару между тяжелыми сальными тополями дорожкой, открытой синему отрезку раскаленного неба. Пух под ногами кипел, как манная каша, и Лене казалось, неслышно клокотал. Виктор, замолчав, то и дело с силой бил ногой в эту пену.

А еще через несколько дней достал билеты на “Черных птиц” – балет, завезенный из ГДР. Встретил на “Пушкинской” с ярким букетом роз, и отправились в музыкальный театр. “Как неудобно таскать твои цветы! – говорила Лена. – Подарил бы после! Возьми, подержи!”

На сцене в широкой черной канатной клетке под электронную музыку приседала пленница в белых и желтых перьях. “А он ведь вряд ли богат. Где он деньги берет? Получил гонорар за свой экран? А может, голодает, тратит на меня всё до копейки. Ну, тронь меня, тронь!” Она покосилась: Виктор замком сцепил пальцы поверх букета, словно заранее отрекшись от поползновений. Танцор в красном трико простер объятия, и пленница через канат прыгнула к нему. Он заламывал, гнул, подбрасывал ее, увлекал в сторону зеленого лесного фона, а тем временем, извиваясь, к ним подкрадывались четверо в черном со стальными когтями. В Лене заиграла тревога. Так и будут ходить до скончания века по киношкам и балетам. Или походят и перестанут. Влюбился? Да, видно, что влюбился. Она пошарила в себе и, не найдя взаимности, всей женской природой поняла, что еще немного – и Виктор начнет отдаляться. Похоже, он уже сживался с бесплотностью увлечения. Лена так чувствовала. Его тревожный трепет – это озноб страсти, способный перейти в охлаждение, когда хватит случайного окрика, порыва ветра и ухажер отпадет, как сухой лист. Тогда (допустим, поспешно женившись на какой-то другой, нелюбимой) он, может быть, станет лелеять имя Лены сквозь жизнь, но во сне, втайне даже от себя, уже не готовый к любви наяву. Ритмичная музыка, в которой слышались трески и трели, засасывала головокружением. Но теперь четверо танцоров в красном, тоже с когтями, теснили четверку черных. Те и другие подкидывали ноги высоко и часто, как будто махали крыльями. Наступая, красные мимолетными движениями развалили клетку, которая сделалась грудой тряпья. “Ничего страшного, – думала Лена, – больно нужен мне такой муж. Надо его помучить и первой отойти”.

– Ты мне снилась… – сказал он в ухо, когда с толпой покидали зал.

– Надеюсь, не в кошмаре! – она забрала у него цветы.

– Это был сказочный сон! Как сегодняшний балет! Только лучше! Жалко, что мы не смотрели мой сон вместе!

Стояли на эскалаторе, она заслонялась розами, и он поделился, жалобно и со смутным упреком:

– Запуск экрана перенесли. Мне тут выговор был. Напутал я. Сидел, чертил, а думал о другом… Этой ночью всё исправил. Странное дело: то, что раньше мне давалось, как орешки, теперь я начина…

– А я в командировку лечу.

– Когда? Куда? – сразу переключился.

– В четверг. В Грузию. Говорят, рай на земле: море, фрукты, вино и люди горячие. В смысле, солнечные.

– Надолго?

– Это что, допрос? – засмеялась.

Она смеялась и не могла остановиться, видя, как под ее смех в его светлых глазах приплясывает ужас.

– Эскалатор кончается! – засмеялась громче.

Виктор нелепо подпрыгнул и чуть не рухнул, ей стало еще смешнее.

– За мной тут сосед приударил, – зачем-то сказала она на платформе.

– Что делает?

Загрохотал поезд, и Лена специально стала говорить неясно.

– Что делает? – снова закричал Виктор уже в вагоне, плюхнувшись рядом.

– Ждет меня! У подъезда!

– Гадости говорит?

– Комплименты!

– Я тебя провожу!

– Нет!

– Я всё равно твой адрес узнаю!

На них смотрели пассажиры, Виктор что-то выспрашивал, Лена не отвечала: она состроила таинственную рожицу сидевшему напротив мужчине в шляпе и с чемоданчиком. Тот поймал ее взгляд, смутился, снял шляпу. “Если честно, мне всё надоело!” – Виктор вскочил, бросился в раскрывшиеся двери, но через несколько мгновений успел прыгнуть в другие, уже закрывавшиеся. Сел к Лене снова.

Вышли на “Щукинской”.

– Спасибо за цветы! – поклонилась шутейно.

– Позволь мне… вместе… – он вцепился в ворот своей рубахи, пуговица отскочила, как плевок. – Я только провожу… Чтоб никто… не приставал…

– О чем ты? Всё, мне некогда! – она вышла на улицу, чувствуя, что будет продолжение.

Возле метро погляделась в блестящее серебряными буквами “телефон-автомат” стекло и, поправляя волосы, заметила серую фигуру Виктора, болтавшуюся среди пешеходов.

Внезапно Лене захотелось куда-нибудь позвонить, пообщаться пусть даже с пустой трубкой. Всей женской природой она ощутила, что так сейчас будет правильно: встать с трубкой в автомате. Зачем? Причины были путаными, но тем путанее станут ревнивые домыслы Виктора.

Положила букет поверх аппарата, бросила монетку, набрала мачеху.

– Привет! На балет ходили. Да, красотища. Немцы так танцуют! Цвета у них такие насыщенные! Музыка, правда, не совсем в моем вкусе. Понимаешь, что-то мне этот Ломоносов надоел. Какой-то он скучный. Надоел, и всё. Ладно, я тебе перезвоню.

Она взяла букет, невзначай стрельнула глазами по сторонам, – преследователя не видно, – опять поправила волосы, отражаясь в стекле.

Досадливо тряхнув головой и розами, Лена заспешила к дому. Вокруг простирались нерешительные сумерки весеннего вечера, когда все звуки обострены: скрип качелей, звон посуды из окон, отголоски песен и плачей. С душераздирающим визгом где-то неподалеку пронеслась скорая, подгоняя темноту и сближая тени. Лена подошла к подъезду. Прислонившись к двери, стоял сухой и желтый немолодой сосед с третьего этажа.