Ангелы террора

– Какого Столыпина?

– Петра Аркадьевича, – пояснил всезнающий Гутмахер. – Саратовского губернатора, в будущем премьера.

– Вообще-то род Столыпиных довольно известный, бабушка Лермонтова была урожденная Столыпина, но ни о каком Петре Аркадьевиче я не знаю. В Саратове сейчас совсем другой губернатор. Может быть, вы говорите о Гродненском предводителе дворянства? Про такого я слышал.

– Может быть, он еще не получил известность как выдающийся деятель, значит, у него еще все впереди, – успокоил я предка. – Вы не хотите присоединиться к дамам?

– Немного позже, мне еще кое-что хотелось бы узнать у Аарона Моисеевича, – сказал генерал.

Оставив их углубляться в историю, я один отправился проведать наших дам, пивших свой чай в малой гостиной. Здесь царила Ольга, взахлеб рассказывая внимательным слушательницам о своем замечательном времени. Я извинился, что вторгаюсь на сопредельную территорию, и примкнул к пассивной части аудитории. Софья Аркадьевна растеряно улыбнулась и ввела меня в курс дела:

– Ольга Глебовна рассказывает нам с Натали про русское студенчество.

– Ну, да, – воодушевилась Ольга, – у нас студенты делятся на нормальных, кто тусуется, и на ботаников.

– Я тоже любила ботанику, – призналась хозяйка, – сама в детстве собирала гербарий.

– Да, нет, ботаники не в том смысле, что которые ботаники, – прервала ее Оля, – я имела в виду, что наши ботаники – полный отстой, ну, зубрилы по-вашему, а нормальные – тусовщики. Ну, те, которые продвинутые, а другие – полный отстой! Неужели не понятно!

– Оля хочет сказать, что зубрил и тех, кто любит учиться, студенты называют «ботаниками», а те, кто только гуляет и развлекается, нормальные, продвинутые молодые люди, – ехидно перевел я на старорусский язык молодежный сленг.

– Меня больше интересует будущая революция, – вмешалась в разговор Наталья Александровна. – Оля, – обратилась она к Дубовой, – сколько я могу судить, Алексей Григорьевич ретроград и относится к революции отрицательно. Расскажите лучше вы сами, как все было на самом деле.

Ольга озадачено посмотрела на пылкую барышню и пожала плечами:

– Да это когда было! Я, конечно, в школе проходила. Леш, когда революции были – в пятом и семнадцатом? Потом, вроде, была гражданская война. Я в таких вещах не Копенгаген, мне это по барабану. Вот если про музыку, так вы в этом не рубите, у вас даже групп нет. Про революцию вы лучше у Арика спросите, он профессор и вообще чувак правильный, я от него уже который день тащусь. Он вот-вот Нобеля схватит, и мы с ним в Швецию двинем. Я еще не знаю, где лучше жить. Мне лично и здесь некисло, но с нормальной капустой лучше на западе жить.

– Ольга, кончай стебаться, – перебил я Дубову, – не видишь, что ли, что тебя не понимают. Говори нормальным языком.

– Да я, правда, почти ничего о революции не помню. Ну, сначала была революция, потом эта, как ее коллективизация, потом вроде война. Ты, Наташ, правда, не обижайся, ну зачем нам молодежи знать эти ваши разборки?

– А как же эмансипация, вот я вижу, вы, Ольга Глебовна, носите мужской костюм. Разве в ваше время барышни перестали носить платья? – спросила Софья Аркадьевна.

– Это вы про джинсы, что ли? – удивилась Ольга. – Так они женские. Понятно, что джинсы тоже уже отстой, но зато удобно. А если вы про тряпки, то у меня целый чемодан барахла, могу показать, что мы носим. Леш, ты свали отсюда, а то мне при тебе переодеваться неудобно.

Оставшись без дамского общества, я попробовал присоединиться к мужчинам, но те разговоры, что вели представители старшего поколения, только нагнали на меня скуку.

Дождавшись паузы в прениях сторон, я спросил разрешения у хозяина покопаться в его книжных шкафах и отправился в кабинет. Старые книги меня чем-то притягивают, да и многое говорят о своих хозяевах. Библиотека у Александра Ивановича оказалась обширной и разнородной. Художественная часть, в основном, была представлена русской классикой. Здесь были те же неизменные авторы, что и у культурных людей нашего времени. Кроме них, писатели забытые или непопулярные в двадцатом веке, вроде Аксакова, Греча, Кукольника. Потом мне попалась подшивка газеты «Новое время». Об этой газете и ее редакторе, многолетнем приятеле Чехова, Суворине, я читал в письмах Антона Павловича и с интересом начал просматривать его, считающиеся в эти годы реакционными, статьи.

Писал Суворин складно и обоснованно, но в статьях чувствовалось раздражение против не принимающей его левой интеллигенции. Судить слета, не вникнув в реалии современной жизни, насколько он был объективен, я не мог, да и не пытался. Тем более, что долго читать мне не удалось, моё невольное уединение нарушила Софья Аркадьевна. Я, признаться, удивился ее приходу, тем более, что рассматривание нарядов у женщин обычно занимает много времени.

– Я вам, Алексей Григорьевич, не помешала? – спросила она неестественно напряженным голосом. – Извините, но мне необходимо с вами поговорить.

Такое вступление мне не понравилось. Судя по ее расстроенному лицу, разговор предстоял непростой, и я, грешным делом, подумал, что она хочет попросить нашу компанию оставить ее семью в покое. Однако, я ошибся, разговор пошел совсем о другом.

– Алексей Григорьевич, мне очень неловко говорить с вами, мужчиной, пусть даже, возможно, моим правнуком на такую деликатную тему, но больше мне спросить не у кого…

– Ради бога, дорогая Софья Аркадьевна, какие могут быть церемонии, я с удовольствием отвечу на все ваши вопросы, – пообещал я.

– Видите ли, я обычная женщина и мать, и мне отнюдь не безразлична будущее моих детей, – издалека начала хозяйка и тут же заговорила горячо и взволновано, так, как будто ее прорвало. – Вы знаете, какие дамские вещи показала мне ваша знакомая?

Я начал догадываться, к чему она клонит:

– Представляю.

– Это правда, что в такие туалеты и… и, простите за фривольность, такое неглиже в ваше время одеваются порядочные женщины?

– Я не знаю, о каких туалетах идет речь, но в наше время многие дамы одеваются весьма экстравагантно.

– И вы таких женщин встречаете на улицах?

Я растерялся, не зная, как правильнее ответить на этот вопрос. Судя по выражению лица, прабабка была женщиной неглупой, и я решил говорить серьезно, а не отшучиваться:

– Софья Аркадьевна, я не смогу вам так прямо ответить. Я не знаю, что вам такого могла показать Ольга, но поверьте, сколько я могу судить, она по нашим меркам одевается достаточно скромно. Между нашими эпохами сто лет, и за это время очень многое изменилось. Все дело в оценке людей и морали того или иного времени. Чтобы понять, что я имею в виду, ответьте, пожалуйста, на такой вопрос, вы читали «Анну Каренину»?

– Конечно, ее все читали.

– По вашему мнению, Каренина порядочная женщина?

– Нет, конечно, она, безусловно, не порядочна.

– В чем это проявилось, в том, что она оставила мужа?

– И в этом тоже,

– А в мое время она считается порядочной. Видите ли, у нас, во всяком случае, в цивилизованных странах, половина браков, к сожалению, распадается. Даже итальянские католики добились у парламента права на развод. Поймите, у нас совсем другая жизнь, чем у вас, потому и мораль стала не так строга к людям, как в ваше время. Мир в двадцатом столетии пережил такие ужасы, что мелочи вроде коротких юбок и символического дамского белья больше никого не волнуют.

– Но как к этому относятся сами мужчины? – подавленно спросила прабабка.

– К тому, что вы имеете в виду – никак. Все дело в привычке. В мое время очень трудно удивить кого-нибудь даже самой необычной одеждой. Даже если надеть на голое тело медвежью шкуру и в таком виде прийти в ресторан, то это возмутит, пожалуй, только защитников животных.

– А как же мои дети? Мои мальчики будут вынуждены жить в таком мире и все это видеть?!

– Боюсь, что до таких времен они не доживут. Им удастся увидеть женские ножки разве что до колена. В двадцатом веке будет две мировые войны, После первой юбки укоротятся на десять сантиметров, после второй еще на десять, а потом будут укорачиваться на такую же длину примерно каждые десять лет, пока у женщин не кончатся ноги. Сначала это будет шокировать, потом все привыкнут и перестанут обращать внимание, После этого начнется плюрализм в одежде, и женщины смогут выбирать длину платьев сообразно своему вкусу и красоте ног.

– А как же нравственность?

– Нравственность останется, только станет иной.

– А мне кажется, ваш мир скатился в пропасть!

Расстроенная Софья Аркадьевна ушла, и я опять вернулся к Суворину.

Однако, читать мне снова помешали. Теперь в библиотеку явилась Наталья Александровна с лицом вытянутым не менее, чем оно было недавно у ее маменьки.

– Василий, извините, Алексей Григорьевич, скажите, это что, мистификация?

– В смысле? – не понял я.