Время бесов

– Не знаю, но быть голой в присутствии мужчины…

– Иди лучше ко мне, – позвал я и притянул ее к себе.

Даша попыталась возразить, но я не стал слушать, поймал ее губы, и она затихла. Почему-то мне сначала сделалось ее жалко, потом пришла нежность. Я ласкал ее худенькое тело, пока еще покорно безучастное.

– Нет, нет, – шептала она, – не нужно, я знаю, это нехорошо…

Я не слушал и не отвлекался на разговоры. Чем откровеннее становились ласки, тем сильнее она отгораживалась от меня, пытаясь контролировать свое поведение. Однако, справиться с собой уже не могла и даже начала робко отвечать на поцелуи.

– Нет, только не там, – умоляюще прошептала Даша. – Мне стыдно, ну, что ты со мной делаешь!

– Успокойся, все хорошо, – говорил я. – Тебе приятно?

– Да, но лучше не нужно! Ты потом сам будешь меня презирать и ненавидеть!

– Господи, какая ты глупая, лучше расслабься и не мешай.

Постепенно ласки начали прорываться сквозь броню страха и пуританского воспитания. Ордынцева перестала разговаривать, начала помогать мне и впервые плотно зажмурила глаза. Ее тело била нервная дрожь, и она тяжело, прерывисто дышала. Я измучился сам и замучил ее, но все оттягивал финал и не приступал к завершающей фазе. Наши тела покрыла испарина, и ее губы стали солеными. Вдруг она начала выгибаться в моих руках и проговорила громко, отчетливо, с каким-то надрывом:

– Ты не человек, ты демон! Возьми меня, я больше не могу!

Я прижал ее к себе, она закричала и впилась мне в губы. Мы, наконец, соединились. Я по-прежнему контролировал ситуацию и делал все, чтобы Даша получила максимальное наслаждение. Она уже изнемогала, но не теряла накала страсти. Потом, уже не в силах сдержаться, я почувствовал, что наступает самый важный момент, и мы оба разом слились в любовном экстазе. Потом долго лежали, обнявшись и не шевелясь. Наконец, превозмогая навалившуюся усталость, распались и легли рядом, едва касаясь друг друга горячими, влажными телами.

Не знаю, как это получилось, но я начал проваливаться в мучительно сладкий сон. Я еще сопротивлялся, пытался удержать глаза открытыми, но веки опустились сами собой, и реальность переплелась с быстрыми, яркими сновидениями. Мне казалось, что где-то рядом море, прямо около головы хрустит галькой прибой, и над лицом, почти задевая крыльями, летают чайки.

Когда я открыл глаза, в горнице было совсем темно, а надо мной склонялось что-то светлое. Я не сразу понял, где нахожусь и что светлое пятно – это лицо Ордынцевой.

– Извини, я нечаянно заснул, – сказал я, приподнимая голову, чтобы поцеловать ее.

Однако, она отстранилась и провела легкой ладошкой по моему лицу.

– Какой ты колючий, – прошептала она, трогая мою пролетарскую щетину. – Никогда не думала, что это может быть приятно. У меня горит все лицо.

– Как уедем отсюда, сразу побреюсь, – пообещал я. – Мне не хотелось выделяться среди коммунаров.

– Ничего, мне нравится. Ты небритым кажешься строгим и мужественным.

– Спать неудобно, щетина колется, – сказал я, трогая тыльной стороной ладони щеку. – Мне больше нравятся гладко выбритые лица.

– А мне нет, – сказала Ордынцева. – Отец всегда был выбрит до синевы.

– Твой отец правда тайный советник? – спросил я, вспомнив свое недавнее предположение.

– Нет, он был действительным статским советником. Это тоже генеральский чин.

– Чиновник?

– Нет, директор гимназии.

– А почему вы не ладили?

– Извини, но я об этом не хочу говорить.

Мы замолчали. Даша легла ко мне под бочок и нежно трогала пальцами мою грудь. Она так и не надела свою жуткую солдатскую рубаху и светилась белым телом.

Я начал гладить ее голое плечо, перебирая крепкие для девушки мышцы.

– А ты сидел в тюрьме? – неожиданно спросила она.

– Нет, пока бог миловал.

– А я сидела, два раза.

– Подолгу?

– Первый раз десять дней, второй полтора месяца.

Меня такой подвиг никак не взволновал, что ее, кажется, удивило.

– Было очень тяжело, – пожаловалась она.

– Царская тюрьма по сравнению с большевистской – дом отдыха. Большевики учли ошибки царского режима и создадут свою совершенную систему наказания: одних сгноят по тюрьмам, других заморят голодом и работой в лагерях, остальных просто постреляют. Не хочу тебя пугать, но тебе как эсеру, это придется испытать на собственном опыте.

– Откуда ты знаешь будущее? Ты что, хиромант?

– Отнюдь, а что ты еще можешь ждать от товарищей Бебеля и Меринга?

– Среди большевиков тоже есть порядочные люди! У нас разные программы, но они такие же, как и мы, революционеры.

– Прости, товарищ Ордынцева, но все вы одним миром мазаны. А уж вас, эсеров, пострелять сам бог велит. Вы же сплошные террористы. Что Спиридонова, что Савенков.

– Мы никогда не воевали против народа, а только с тиранами и палачами!

– Знаешь, что Даша, давай лучше спать, все равно мы сейчас ни о чем не договоримся.

– По-твоему, получается, что большевики во всем правы!

– Я не большевик и никогда им не буду!

Разговор о политике сбил лирический настрой, и революционерка отодвинулась от меня. После недавнего взрыва эмоций, это было самое правильное После событий последних дней, я чувствовал себя не совсем в своей тарелке и хотел хоть раз нормально выспаться на чистой постели.

Даша затихла, и мы молча лежали рядом, чужие люди, сведенные вместе совершенно невероятными обстоятельствами. Но почему-то, пока не заснул, я думал не о себе, а о ней, худенькой, запутавшейся девчонке, попавшей в жернова великой и безжалостной революции.

Поздний осенний рассвет медленно вполз в подслеповатые окна деревенской избы и разбудил меня на самом интересном месте сна Я попытался не просыпаться и досмотреть, то, что мне показывал Морфей, но над ухом кто-то коротко вздохнул, и пришлось проснуться окончательно.

Даша лежала, свернувшись калачиком под невесомой пуховой периной, и горестно вздыхала во сне. Я поцеловал ее в щеку, она улыбнулась и удовлетворенно кивнула головой.

– Дашенька, вставай, нам пора, – сказал я ей на ухо, но она попыталась спрятаться от меня под перину, потом широко открыла большие серые глаза и спросила: