Архангелы Сталина

– Да мы просто Машей назовем, – пошел на попятную гидролог.

– Все вопросы? – уточнил Отто Юльевич. – Тогда все свободны. Пилоту Бабушкину – начинать собирать свой самолет для проведения ледовой разведки.

Житие от Израила

Народ быстро разошелся, и в кают-компании остался немногочисленный начальствующий состав, изрядно разбавленный праздношатающимися гражданскими личностями. Я заметил висящую на стене гитару и толкнул Гаврилу локтем в бок.

– Гиви, спой нам, пожалуйста.

– Изыди, я не в голосе, – отмахнулся непосредственный начальник.

– Добром прошу…

– А в ухо?

– Ладно, сам напросился. – я встал и похлопал в ладоши, привлекая к себе внимание. – Товарищи, вы, наверное, не знаете, какой замечательный талант находится рядом с нами. Но вы его еще узнаете. Нужно только попросить Гавриила Родионовича исполнить несколько песен.

Одобрительный гул голосов подстегнул мое красноречие. Ну, погоди, Гиви. Узнаешь, как мне в ухо угрожать.

– Вы, наверное, не знаете, товарищи, что сам Шаляпин, слушая комбрига Архангельского, плакал от восхищения, а великий Карузо от зависти посыпал себе голову пеплом, который стучался в его сердце. Так давайте же попросим…

Под вежливыми аплодисментами Гиви сдался. Он взял гитару в руки и подкрутил колки, настраивая семиструнку на привычный ему шестиструнный лад. И, присев на диван, взял несколько аккордов.

– Это не «Каховка», – удивился парторг Белецкий.

Гиви в ответ грустно улыбнулся и запел:

Капитана в тот день
Называли на «ты».
Шкипер с юнгой сравнялись в талантах.
Распрямляя хребты
И срывая бинты,
Бесновались матросы на вантах.

Мертвая тишина стояла в кают-компании. Слушатели только изумленно переводили взгляд то друг на друга, то на исполнителя. Видно, что такого они не ожидали. А Гиви все продолжал со знакомой хрипотцой в голосе:

Киль как старый неровный
Гитаровый гриф.
Это брюхо вспорол мне
Коралловый риф.

Я смотрел на зрителей. Капитан Воронин сидел с распахнутыми глазами и беззвучно шевелил губами, видимо, пытаясь запомнить понравившиеся строчки. Корреспондент газеты «Известия», вытирая выступившие слезы, что-то стенографировал в блокноте. Шмидт вообще уставился в одну точку и в задумчивости трепал бороду.

Гиви закончил выступление и вернул гитару на место.

– Это ваше, Гавриил Родионович? – спросил Шмидт.

– Нет, Отто Юльевич, не мое. Эту песню написал один мой друг, к сожалению слишком рано умерший.

Пользуясь тем, что на диванчике мы были только вдвоем, я упрекнул Гиви шепотом:

– Сдурел? Надо было в своем авторстве признаваться. Всенародная известность, сталинская премия и все такое… Капусты бы срубили на халяву. Чего опять в ухо-то? Что я такого предложил?

От немедленной расправы путем бития в многострадальное ухо меня спас появившийся в кают-компании Кренкель, отсутствовавший на собрании по причине вахты. Он издалека, с самым заговорщицким видом начал подавать мне таинственные знаки, сразу расшифрованные бдительным Гиви.

– Только попробуйте коньяк у меня спереть…

– И в мыслях не было. – я сделал честное лицо. На самом деле, зачем пробовать, когда две бутылки сегодня утром поменяли своего хозяина и местожительство. Одна пойдет Решетникову, а вторая – на обмытие в случае удачной попытки.

Я оставил Гавриила купаться в лучах чужой славы и вслед за радистом покинул общество ценителей искусства, предпочтя им более прозаичного технаря Теодорыча. Слава, она что? Сегодня есть, а завтра взошел новый кумир на небосклоне, и вот сидишь ты в одиночестве, уныло взирая на оклеенные собственными афишами стены.

В радиорубке Кренкель с гордостью вытащил из-за пазухи газетный сверток.

– Вот. Только подходящего сухого дерева не нашлось, – пояснил он. – Так боцман на радостях, что Тихвинскую вернули, весло от баркаса подарил. А чего? Там лопасти широкие.

Я развернул газету. Батюшки! Шеф, как живой. И лысина так же розово поблескивает. Определенно, этот Решетников большой талант. Как расписал, а? Будто на фотографию смотрю.

– Подойдет? – с надеждой спросил радист, искоса взглянув на стоящие под столом бутылки. – Или перерисовывать придется?

– Не знаю. Пробовать надо.

Со стороны, наверное, смотрелось довольно оригинально – чекист в высоких чинах лезет на мачту, сжимая в зубах брезентовую сумку. В нее мы спрятали решетниковскую икону во избежание ненужных вопросов и пересудов. Только палуба была пустынна, за исключением Кренкеля, снизу руководившего модернизацией своей антенны. Все были заняты на вахтах, а немногие штатные бездельники, видимо, до сих пор осаждали комбрига Архангельского. Я закрепил сумку с иконой и посмотрел вниз.

– Как, Теодорыч? Так нормально будет?

– Хорошо, Изяслав Родионович. Только осторожней там, не упадите.

Вот рожа немецкая… Ну зачем говорить под руку? Точнее, под ногу. Она-то как раз неловко подвернулась, а так как в это самое время я пытался прикурить, стоя в обнимку с мачтой, то не удержался и полетел вниз. Но не долетел. Захлопали, расправляясь, крылья за спиной, и под заторможенным взглядом Кренкеля я мягко приземлился рядом с ним.

– Что это было, товарищ комбриг? – ошалело вращая глазами, спросил радист.

– Ты ничего не видел, Эрнст Теодорович, – строго предупредил я. – Это сверхсекретные разработки. Беляева читали?

– Про человека-амфибию? Так это правда?

– Я про Ариэля. Ах, да, роман еще в черновиках. Но как выйдет из печати, обязательно прочитайте. А про происшествие – никому

Житие от Гавриила

Как по-предательски подставил меня Изя с этой гитарой. И бросил среди новоявленных поклонников. Ладно еще верный такс, отожравшийся до состояния кабачка, с трудом запрыгнул на диван и лег, положив голову на лапы. А мне опять вручили гитару и попросили спеть. Что им теперь? Разве что вот эту, любимую, из Сергея Трофимова:

Мы дети любви, пропавшие где-то
В дебрях славянских болот.
С крестом на груди.
С повадками зверя
И дерзостью бешеных псов.
Опричник и вор,
Святой да охальник,