Повесть о Синдзи

Повесть о Синдзи
Сергей Шведов

История жизни и приключений в Токио современного подростка и его старшего брата, художника комиксов, внезапно осознавшего, что его фантазии воплощаются в жизнь.

Повесть о Синдзи

Сергей Шведов

© Сергей Шведов, 2019

ISBN 978-5-4496-1360-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Повесть о Синдзи (Синдзи-моногатари)

«Девятнадцати лет Монгаку постригся в монахи. Но прежде чем отправиться в странствия в поисках просветления, задумал он испытать, способен ли он переносить телесные муки. В один из самых знойных дней шестой луны отправился он в бамбуковую чащу, у подножия ближней горы. Солнце жгло беспощадно, не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка, недвижный воздух словно застыл. Чтобы испытать себя, Монгаку улегся на землю и лежал неподвижно. Пчелы, оводы, москиты и множество других ядовитых насекомых роились вокруг него, кусая и жаля. Но Монгаку даже не шевельнулся. Так лежал он семь дней кряду, на восьмой же день встал и спросил: «Достанет ли такого терпения, чтобы стать подвижником и аскетом?»

– Ни один подвижник не смог бы сравниться с вами! – гласил ответ.

– Тогда и толковать не о чем! – воскликнул Монгаку.

Уверившись в своих силах, пустился он в странствия по святым местам. Сперва он направил стопы в Кумано, решив испытать себя у прославленного водопада Нати. Для первого испытания в подвижнической жизни спустился он к подножию водопада, чтобы искупаться в водоеме. Была самая середина двенадцатой луны. Глубокий снег покрыл землю, сосульки льда унизали деревья. Умолкли ручьи в долинах, ледяные вихри дули с горных вершин. Светлые нити водопада замерзли, превратившись в гроздья белых сосулек, все кругом оделось белым покровом, но Монгаку ни мгновенья не колебался – спустился к водоему, вошел в воду и, погрузившись по шею, начал молиться, взывая к светлому богу Фудо на святом языке санскрите. Так оставался он четыре дня кряду; но на пятый день силы его иссякли, сознание помутилось. Струи водопада с оглушительным ревом низвергались с высоты нескольких тысяч дзё; поток вытолкнул Монгаку и снес далеко вниз по течению. Тело его швыряло из стороны в сторону, он натыкался на острые, как лезвие меча, изломы утесов, но вдруг рядом с ним очутился неземной юноша. Схватив Монгаку за руки, он вытащил его из воды. Очевидицы, в благоговейном страхе, разожгли костер, дабы отогреть страстотерпца. И видно, еще не пробил смертный час Монгаку, потому что он ожил. Едва к нему вернулось сознание, как он открыл глаза и, свирепо глядя на окружающих, крикнул: «Я поклялся простоять двадцать один день под струями водопада и триста тысяч раз воззвать к светлому богу Фудо! Сейчас только пятый день. Кто смел притащить меня сюда?»

При звуке его гневных речей у людей от страха волосы встали дыбом; пораженные, они не нашлись с ответом. Монгаку снова погрузился в воду и продолжал свое бдение. На следующий день явилось восемь юношей-небожителей; они пытались вытащить Монгаку из воды, но он яростно противился им и отказался тронуться с места. Все же на третий день дыхание его снова прервалось. На сей раз с вершины водопада спустились двое неземных юношей; освятив воду вокруг Монгаку, они теплыми, благоуханными руками растерли его тело с головы до пят. Дыхание возвратилось к Монгаку, и он спросил, как будто сквозь сон:

– Вы меня пожалели… Кто вы такие?

– Нас зовут Конгара и Сэйтака – мы посланцы светлого бога Фудо и явились сюда по его повелению, – ответили юноши. – Он велел нам: «Монгаку дал нерушимый обет, подверг себя жестокому испытанию. Ступайте к нему на помощь!»

– Скажите, где найти светлого бога Фудо – громким голосом вопросил Монгаку.

– Он обитает в небе Тушита! – ответили юноши, взмыли к небу и скрылись в облаках. Монгаку устремил взгляд в небеса и, молитвенно сложив ладони, воскликнул:

– Теперь о моем послушании известно самому богу Фудо!

Сердце его преисполнилось надежды, на душе стало легко, он снова вошел в воду и продолжал испытание. Но теперь, когда сам бог обратил к нему свои взоры, ледяной ветер больше не холодил его тело, и падавшая сверху вода казалась приятной и теплой. Так исполнил Монгаку свой обет, проведя 21 день в молитве. Но и после этого он продолжал вести жизнь подвижника. Он обошел всю страну, три раза поднимался на пик Оминэ и дважды – на Кацураги, побывал на вершинах Коя, Кокава, Кимбусэн, Сирояма и Татэяма, поднимался на гору Фудзи, посетил храмы в Хаконэ и Идзу, взбирался на пик Тогакуси в краю Синано и на гору Хагуро в краю Дэва. Когда же он посетил все эти святые места, тоска по родным краям завладела его душой и он возвратился в столицу. Теперь это был святой монах, неустрашимый и твердый, как хорошо закаленный меч. Говорили, что молитва его способна заставить птицу, летящую в поднебесье, внезапно упасть на землю».

«Хэйкэ-моногатари»

1. Синдзи

Тебя зовут Синдзи Мегуро, тебе восемнадцать лет, и ты страшно хочешь вон ту девушку на высоких каблуках, что стоит напротив входа в забегаловку, где ты моешь окна, и уже двадцать минут болтает по телефону. Все эти двадцать минут ты моешь чертовы окна и успеваешь ее хорошо рассмотреть, как на картинке в журнале, от высоких торчащих под блузкой грудей до узких бедер, и у тебя уже давно на нее стояк, твой член распирает штаны, и ты боишься, что кто-то это увидит, но ничего не можешь с собой поделать, и только моешь и моешь эти чертовы бесконечные окна. Тебе кажется, что если она простоит тут еще пять минут, а ты продолжишь мыть окна, то, скажи она тебе хоть слово, ты тут же кончишь прямо на тротуар. Но ты молчишь, тихо разглядывая ее, ты слишком испуган, чтобы подойти и заговорить самому, ты не знаешь, что спрашивать, чтобы не наткнуться на ледяную насмешку, и потому продолжаешь тупо мыть окна, прижимаясь к стеклу так, чтобы она не заметила, что у тебя стоит, закрыться, закрыться, закрыться. Это продолжается еще пять минут, те самые пять минут, которых ты так боишься, и потому намываешь окна до блеска, а затем она отворачивается и уходит, а ты бросаешь свою щетку в ведро и бежишь в забегаловку через пустой зал. На твое счастье заведение еще закрыто, и никто не видит твой сокровенный позор, ты чувствуешь, что твой член сейчас разорвется, и ты едва успеваешь добежать до туалета и расстегнуть штаны над толчком, после чего тут же кончаешь со стоном, извергнув из себя все накопившееся напряжение, и потом долго стоишь, прислонившись лбом к холодной, облицованной под дерево, коричневой плиткой стене, жалеешь себя самого, думая в тысячный уже раз, что ты самый отъявленный, самый позорный из всех неудачников в жизни, это обидно до слез, но ты решаешь держаться, вытираешь поникший свой член от свисающих капель спермы, и идешь обратно на улицу, мыть окна дальше, тупо поглядывать на проходящую мимо толпу и ждать следующую девчонку, чтобы все повторилось снова. Кто она, тебя уже не волнует, а все-таки хорошо бы узнать, может, удастся с ней познакомиться и затащить, наконец, в постель. У тебя это так и не получилось, и ты сходишь с ума, как бешеный пес. Звонит телефон, забытый тобой на стойке, сколько раз он звонил, пока ты торчал в сортире и занимался любовью с самим собой за неимением лучшего, но ты берешь трубку и отвечаешь, делая виноватый голос и зная, что это пройдет.

– Как дела, неудачник?

Ты возмущаешься, но не можешь ответить иначе, кроме как принять на себя удар и смириться с судьбой, которой ты обречен на заведомое поражение. Это преследует тебя с самого детства, с тех незапамятных пяти лет, когда ты провалил первые в жизни экзамены и стал непригоден к карьере. Ты слишком хорошо помнишь все остальное, что тебя ожидало потом, словно вишенка на кремовом торте сверху. Правда, все относительно, и брат, прошедший успешно все эти школьные испытания до последнего, потом все равно стал художником, а не финансовым гением, как мечтал твой отец, осрамил себя и семью, и почти превратился в хикикомори… Не будем о грустном, просто ты привык, что к тебе относятся так же, как и в те далекие лунные пять лет, а на брата возлагают неоправданные надежды…

– Какие еще успехи у неудачников? Правильно, никаких, – говорит тот же голос, словно вещает по радио..

Он взял за правило, раздраженный на провалы своей маленькой фирмы, потерявшей за последние месяцы столько клиентов, сколько иные теряют за несколько лет, искать рядом кого-то, кто выглядит еще хуже. Даже если этим отъявленным неудачником будет собственный сын. Неудивительно, что он радуется тому, как тебе плохо. Даже странно, что он твой отец. Он, помешанный на мотоциклах, на «Кавасаки», древнем, как дедушка, на котором ездят только лузеры и старперы, хотя сам далеко не стар…

Ты отключаешь телефон и идешь домывать чертовы окна…. Десять часов утра.

Разговор произошел накануне, завершившись ледяным перемирием, будто дождь, зарядивший на ночь, просочился сквозь сито крыши, и продолжился сегодня за завтраком с потолка. Тревога нарастает в тебе, становится страшно, но ты молчишь, прислушиваясь к воплям из кухни, и продолжаешь тупо жевать, ожидая, что скоро это случиться. Что – ты не знаешь, но чувствуешь кожей, что оно стоит где-то рядом, как призрак, выбравшийся из могилы и досаждающий живым. Ты тупо ешь рамен, сидя за пустым столом перед окном, выходящим на улице с пятого этажа, на виду у зеркальных отелей и чуть подальше, за линией электричек, упирающихся в небо высоченных офисов где то в Ебису или на Синагаве, и даже звукопоглощающие стекла не защищают ночью от грохота поездов. Ты слушаешь, как мать орет из кухни, проводив в школу сестру, словно тебя тут нет, а есть лишь твоя бесплотная тень, которой, в общем-то все равно, лишь бы провести этот день до того долгожданного ночного часа, когда можно пойти кататься на скейте на набережную или пойти тусоваться в переулки на Омотесандо с такими же неудачниками. Там, перебравшись через забор, вы сидите толпой на перилах возле детского магазина или рыбного ресторана, или на задворках частной школы, пока кто-то из управляющих не прогоняет вас прочь, уж очень вы отпугиваете посетителей своим хохотом и дикими воплями, хотя наркотой и не пахнет. Но тебе сейчас наплевать, и, не слушая ее вопли, ты вдруг говоришь:

– Мама, я уже взрослый и могу сам платить за себя. И вообще, делай мне, пожалуйста, на завтрак яичницу, сколько раз я просил! Яичницу и сосиски, слышала ты меня! Яичницу и сосиски, пожалуйста! Ради дедушки, мама!

– Что?! – она осекается, голос ее дрожит, неубранная посуда горой возвышается в раковине, тихо плещет из крана вода, что-то жарится на плите и трещит, но она уже озирается в поисках отца за подмогой, но его не бывает дома обычно с семи утра.

– Ты же сама говорила мне, что его душа после всего случившегося не успокоится никогда, – уже испуганно говоришь ты ей несусветную глупость, еще пару месяцев назад произнесенную ей самой.

– Чего это ты там выдумываешь про дедушку! – вопит мать из кухни, и ты уже представляешь себе, как влетает она сюда с мокрой тряпкой, обиженная и оскорбленная за своего старика. Так было уже лет шесть назад, когда ты впервые заметил ей, что ее старик писается и за ним приходится мыть, за что и получил от нее полотенцем по голове. – Он жив, к твоему сведению! Жив и сидит рядом с нами! Забыл, что тебе сказали в монастыре?!

Она и сама не рада, что повторила это вслед за отцом. Ты понимаешь, что сам ее спровоцировал, что все твои выходки утром – только предлог, чтобы заявить о себе, что ты не последний в семье человек, хотя снова, как в детстве, проваливший позорно последние экзамены в колледж, и папа отказывается устроить тебя на работу в свою компанию, и поэтому тебе приходится мыть окна в чертовой «Дори», глазеть не девок, кататься на скейте и сидеть до утра в чатах, трепясь ни о чем. Ты невидимка, забыл?! Ты надеешься среди словесного мусора выудить что-то свое, безуспешно разыскиваемое, хотя до сих пор только впустую просаживал время там. Юя предлагал тебе научиться с ним серфить, ты даже мечтал доску купить, ездить с ним в Камакуру, где у его дядьки дом, откуда виден уже океан, до которого вы добирались на старенькой «Хонде», купались и плавали на доске, но потом передумал, ты слишком ленив, но стыдно это признать, и потому раз за разом придумываешь нелепые отговорки, пока тебя не прижимают к стене, и ты выговариваешь свои позорные страхи на публику.

– Синдзи, – говорит мать внимательно и осторожно, словно боясь дотронуться до раны открытой, – да, ты взрослый, но чем ты докажешь это, если твоей зарплаты хватает только, чтобы оплачивать твои же счета? Мы с отцом всегда помогали тебе. Забыл? Мы по-прежнему тебя любим. Мы давали тебе карманные деньги, помнишь эти тысячи иен?! Даже когда в старшем классе тебе пришла в голову идея заняться тайским боксом, мы не препятствовали…

Спасибо, ты напомнила в сотый раз. Тебя разбирает мой тайский бокс, думаешь ты с досадой, выуживая тупо палочками кусочки мяса. Рамен остыл, но ты продолжаешь жевать, смахивая крошки с лица и с силой проглатывая, словно давясь, заставляя себя глотать холодную тягучую массу, бывшую когда-то лапшой. Ужас, и только. Ты знаешь, что мать не умеет готовить и никогда не умела прежде, и любая из твоих забегаловок, «Яшинойя» или «Шиацу», дурацкая китайская забегаловка неподалеку от Синагавы, в котором ты мыл чертовы окна три месяца назад, накормит лучше, чем дома. Ты вспомнил про Синагаву, там на станции вы торчите в барах и забегаловках вечерами, потом сбившись в стаю, едете в Ебису или Сибуя, а значит, вспомнил и про Громилу и тайский бокс… Тайским боксом тебя соблазнил тот же Юя, которому давался любой спорт, то ли потому что брат его ездил на международные соревнования, то ли отец когда-то был бейсбольным судьей, короче говоря, тогда ты попал. Вы занимались тайским боксом в компании таких же пацанов лет двенадцати-четырнадцати месяца два, в подвале под ночным клубом, где по пятницам до утра тусовались клерки, и Татсуя выпендривался как мог, гоняя вас и заставляя слушать его высокопарные речи. Он возомнил себя настоящим учителем, этот двадцатилетний пацан, отрабатывая на каждом из вас приемы, которые повергали вас в изумление, и заставлял покупать ему новую форму, собирая с вас дань. Вы слушали его с раскрытым ртом, и исправно сматывались с уроков, доводя до скандалов в школе. В один прекрасный вечер к вам в подвал завалился Громила, живший неподалеку от Синагавы, которому море было по колено, а лапшу на уши не навесишь, как-никак, сын бывшего члена банды водопроводчиков, грабивших квартиры в пригородах, что, впрочем, тоже было неправдой, слухами, сплетнями, распускаемыми в школе им же самим, – Громила-кун всегда умел поддерживать свой дутый авторитет. Он послушал учителя Татсую, тот был в ударе и порол всякую чушь, то и дело поправляя прилизанные и уложенные гелем длинные выкрашенные в пшеничный цвет волосы, а потом завалил его одним коротким ударом, не сходя с места и плевать хотел на все его боевые стойки. Татсуя взбеленился и снова полез в драку, чувствуя, что его могуществу в один миг приходит конец, тогда Громила, недолго думая, уже навалял ему по первое число, словно какой-нибудь долбаный шизофреник на улице. На этом авторитет Татсуи и сами занятия кончились, больше ты в его подвале не появлялся, да и сама группа распалась, и теперь оставалось лишь вспоминать свое странное увлечение с чувством стыда.

Ты встаешь, и, не слушая больше ее попреки, идешь к холодильнику. Можно подумать, ты напился вчера, как Громила, делающийся уже с этих лет алкашом, или подрался с кем-нибудь из посетителей забегаловки и по глупости снова попал в участок, и тебя привезли домой полицейские, выписав штраф с десятью нулями. Но ты не можешь так ей ляпнуть от всей души, как говорит в этих случаях обычно Громила, ничуть не смущаясь: «Мама, отстань, иди в задницу, дай мне поспать!». Он-то в отличие от тебя, может все, у него есть это право совершеннолетнего. А ты попросту невидимка.

Ты распахиваешь холодильник в поисках сока и тут же захлопываешь его, отплевываясь от нестерпимой вони, бьющей немедленно в нос. Будто кошка сдохла.

– Мама, твое тофу опять протекло! Сделай же что-нибудь с ним, в конце концов! Я хочу яичницу и спагетти!

Мать всплескивает руками. На самом деле, она совсем не умеет готовить, но ты боишься ей прямо об этом сказать. Ее попытки как-то ублажить тебя заканчиваются тягомотной противной пищей, которую тебе хочется выплюнуть, но приходится дожевывать до конца, как например вчерашнюю курицу, которую она пережарила и еще наперчила зачем-то, думая, что так вкуснее. Тебе стыдно ей об этом сказать, но когда-нибудь придется развеять ее иллюзии. Зато сейчас возникает прекрасный повод скорее смыться из дома до самого вечера.

2. Иши

Иши спал, и сквозь шум и гудки, доносившиеся с улицы, ему снилось, как в каком-то огромном небесном офисе Нефритовый Император вел утреннюю планерку. Должно быть, он был чересчур впечатлительным, и утренние земные планерки, к которым он понемногу привык, стали частью его сознания, и теперь выскакивали во сне в столь извращенном виде. На тех планерках была традиция: каждый, ее ведущий, должен рассказать что-нибудь поучительное из жизни. Считалось, что это способствовало к укреплению коллектива. Видимо, пятничных вечерних попоек начальству уже не хватало, людей надо было держать в тонусе постоянно. Всякий раз Иши ждал этих рассказов старших, чтобы потом использовать для своих картинок, хотя от некоторых волосы вставали дыбом, или вставало нечто иное, чего он смущался. Но тут, не дослушав Нефритового Императора, порицавшего его и вытаскивавшего все грехи, Иши проснулся от звонка телефона. И вскочил, как ужаленный.

Дождь лил как из ведра, как будто небо, солнечное еще утром, прорезанное прожилками белыми, словно в мясе, слоями наструганных облаков, вдруг опрокинули изнанкой над крышами упирающихся в серую топь небоскребов. Оно оказалось дырявым и полным холодной гнилой воды, принесенной с моря, ливануло, не щадя настроения, создавая заторы и понесло с собой сор и опавшие листья, а не надо бы… Бегут, раскрыв сотни зонтов вокруг, щелкают по плитке каблуки, под прозрачными маленькими куполами улыбаются лица, рестораны, кафешки, бары уже раскрыты, но еще не полны, хлопают трепещущими занавесями и выдыхают ароматами жареного мяса, тушеных овощей и кальмаров, фаршированных, пузатых, трепещущих еще похожими на резиновых змеек щупальцами, и рыб запеченных, и главное, топорщатся перья и плавники подгорающей, словно живой на длинной жаровне, махи-махи, осеняя своим ароматом, словно благодатью матушки Кэннон, не забывшей еще мальчишку, бегавшего к ней молиться каждое утро лет десять назад перед школой, оставляя записки под дверью священного зайца, а уж он донесет до матушки… Вот нашелся, дурак… Нет, уже налетела толпа, бегущая наперерез по переходу, некстати зажегшемуся, смеющаяся, строгая, мрачная, искрящаяся предвкушением вечера, обдающая утренними духами…

– Для тебя главное, что они хорошо платят.

– Что ты имеешь в виду?

Скорей-скорей, бежать, не глядя по сторонам, поскальзываясь на каблуках, разбрызгивая воду, струящуюся под ногами, и пусть зонт ломается и выпадает из рук. Вот новый, в аптеке у входа, отдаешь за него торопливо, заливаемый за шиворот ливнем, триста иен, знаешь, что одноразовый, но хватаешь, тебя берут под руку, чтоб не уплыл, а ты уже укрываешься, словно под колпаком. Прямо перед тобой выгружают коробки и ящики в обувной, сзади уже открылся электронный развал, и девушки призывно кричат тебе, но ты бежишь дальше, его ведут, как ребенка, хотя парень знает, что и не показался бы нынче на улице, промокнув насквозь, в ботинках, словно в болоте, хлюпает гнилая вода, а ведь знал, что будет промозглый ливень, но надо успеть.

– Не, они не кидают. Все оплачивают, хватит на месяц, чтобы жить, не считая расходов. Ты ведь это хотел? На долгий заказ не рассчитывай, но стабильность все-таки обсуждается.

– Будет контракт?

– Разумеется. Еще те бюрократы.

– А платят как? В смысле, прилично?

– Хорошо. Но ухо держал бы востро.