Приговоренный дар. Избранное

Приговоренный дар. Избранное
Сергей Юрьевич Сибирцев

В настоящую книгу вошли избранные работы знаменитого писателя Сергея Сибирцева, его роман «Приговоренный дар», избранные рассказы, сказки, этюды, а также множество материалов о творчестве и жизни автора.

Сергей Юрьевич Сибирцев

Приговоренный дар. Избранное

© Сибирцев С. Ю., 2021

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2021

Приговоренный дар

(Роман, записки обреченного на жизнь)

Авторское предуведомление

Персонаж – убийца, (Или странная встреча, повлекшая за собою…)

Автор не пытается примерить вериги ясновидца-пророка.

Дар прорицателя – не его ипостась.

Он также не причисляет себя к смакователям и адептам конъюнктурной чернухи.

Метафизическая действительность нынешнего дня движет его пером. Земное существо, самозванно нарекшее себя; гомо сапиенс – приговорило себя и своих потомков к Армагеддону… Автор по мере способностей констатирует факт заката нынешней человеческой цивилизации.

Автор – прилежный хроникер настоящих и будущих апокалипсических дней.

Смиренный автор уповает на божественный исход настоящих и будущих испытаний, которые были видны и слышны святому Иоанну Богослову.

Профессиональные убийцы, или по-иностранному «киллеры», в настоящее время в России превратились в своеобразную замкнутую элитарную прослойку. Вернее, даже – кастовый орден, обрести членство в котором обыкновенному злодею не представляется возможным.

Заурядные уличные душегубы, среди которых и бывшие зеки, и натуральные природные бакланы-задиры, и кухонные забияки-пьяницы, и прочие «вольтанутые» случайные убийцы своими мотивированными и немотивированными злодействами дают обильную ежедневную подкормку для всякого рода криминальных хроник. Эту достаточно грубую кровавую снедь с маниакальным упорством и удовольствием смакует пишущая и вещающая братия.

С некоторых пор я пытаюсь избегать эти разделы всевозможных масс-медиа. Я объелся ими до некомфортного отвращения и доподлинно осведомлен, что не одинок в этих малоуютных ощущениях. Но вся штука в том, что, помимо должности обывательской, я состою в профессиональном Союзе сочинителей. И посему приходится живописать нынешнюю действительность как она есть.

В предыдущем романе «Государственный палач» мне особо не пришлось прибегать к домысливанию. Почти все доподлинно срисовано с «натуры». И ритуальные подземельные садомазохистские увеселения, и последующая ритуальная казнь одного из зачинателей и спонсоров элитарного Клуба ПАиР отображены мною во всей их зловещей инфернальной мистической правдивости.

Я полагаю, что искренний доподлинный писатель – это своего рода фиксатор. Но прежде всего не событий, – за журналистами ведь все равно не угнаться. Я со всей тщательностью пытаюсь фиксировать движение своей души, все ее странности, все ее недомолвки и потаенные знаки. И чем непригляднее действительность, чем страшнее она, окружающая мою душу – доверчивую, безоглядную, чувствительную, порою просто мальчишески любознательную и ранимую до дурости, и жестокую вдруг до звериного оскала, – тем выразительнее, отчетливее и искреннее ее (души) отклик.

Разве вина моя, что романы мои нынешние населены монстрами в человеческом обходительном обличье, мелкими и крупнокалиберными подлецами, извращенцами и прочими предвестниками Судного дня… Это ведь так очевидно, что истинный автор не потрафляет злобе дня и низменным вкусам читающей публики, – он просто иначе не способен. В сущности, этот искренний простофиля и сам непременно страдает – и физически, и психически – от живописания мерзопакостной, загаженной дьявольскими утехами действительности.

Я на себе в достаточной мере испытал последствия своего сочинительского успеха при отображении собственной уязвленной души. Одно время меня неотвязно преследовали необоснованные, как бы детские дурные страхи абсолютной беспомощности перед чем-то совершенно ужасным, предгибельным… Спонтанный ужас вязкой, мерзкой, тяжкой волною накатывал, грозя затопить с головою неудержимым приливом безумия. Я тщетно метался по квартире, ощущая всем черепом отвердевающие остья волос, дурманящее, жуткое сердцебиение. Зрачки раздвигались до окоема радужки… А плита жути надвигалась и надвигалась. Через сцепленные, вызванивающие зубы я бормотал какие-то жалкие самодеятельные молитвы, рюмками глушил валокордин. Через полчаса, через час отпускало, и вдруг схватывало посреди улицы, в метро, в окружении равнодушных, озабоченных, веселящихся или напрочь мрачных пешеходов.

Моим коллегам, я полагаю, известна эта постсочинительская депрессия. Еще влача ее, я давал себе клятвы – более не уподобляться персонажам нашего смутного безжалостного времени. Довольно этих жутких метафизических историй, в которые я добровольно засаживаю все свое психопатическое существо, чтобы еще и еще раз ужаснуться тем дьявольским постыдным презренным откровениям, которые раз за разом подтверждают суицидальную сущность человека.

Ч е л о в е к – раб своих извечно низменных желаний, побуждений, поступков.

Но отравленный даром сочинительским все равно пренебрегает данными самому себе обывательскими клятвами-заверениями.

Еще окончательно не выздоровевши, я уговорил себя на рандеву с одним странным моим читателем. Этот странный тип отыскал меня сам.

И сам же предложил себя (и некоторые свои «записи») в качестве «сырого материала» для моих романных нужд.

Вот его монолог, по-мольеровски бесконечный и по-чеховски самоироничный и несколько занудноватый. Именно этот монолог и стал тем зерном, или точнее, центром кристаллизации романного замысла.

И еще хотел бы обратить внимание на очевидную странность моего вещающего незнакомца. Его прямая речь, все ее периоды, вся ее, так сказать, музыка была откровенно позаимствована у меня, у терпеливого слушателя этого бреда, этого паранормального диалога, в котором я предпочитал молчаливо внимать, надеясь в конце этой маниакальной саморекламы пробудиться, выйти вон из очередного дурного жутковатого сновидения…

«Вы знаете, я никогда не убиваю без особой на то надобности… Фамилия моя, разумеется, не на слуху. Судите по деяниям его, говорит древний летописец Благой вести, – дела мои у широкой публики на устах. Деяния мои вот уже который год муссируются всевозможными средствами массовой информации. В особенности эти легкие, вседоступные, бульварные, желтые, комсомольские, телеэкранные. Во всех мыслимых и идиотских рубриках, милицейских отчетах, хрониках, репортажах, – все там. Все мои подвиги реальные и накрученные…

Впрочем, меня совершенно не волнует и не трогает жизненная и пожизненная слава убийц с маньячными наклонностями. Господа, подобные Чикатило или более раннему типичному моральному вырожденцу, мистеру Джеку-потрошителю – этим господам не стоило вообще занимать место на земле…

Безусловно, мясницкая, антигуманная, антисемитская популярность доктора Гиммлера меня также не прельщает.

Самое смешное, но я до сих пор не обнаружил в себе палаческой тщеславности и мелкой озлобленности товарища Генриха Ягоды! Этот красавец чекист имел женственную наклонность в припадке истерики выдирать с корнем глаза у допрашиваемых лично краснозвездных орденоносных полководцев.

Заметьте, господин автор, что меня совершенно не трогают и безрассудные демократические подвиги первого нашего российского батюшки-президента. Какие-то они не такие, ненастоящие…

Мне, знаете, не дают спать лавры других древних олимпийцев. Сталин, Чингисхан, Македонский, который императором служил…

Нет, без особой надобности я не совершаю казнь. Причем, знаете, я давно обратил внимание, что люди, которых я приговорил, никогда! никогда не догадывались о моем нескромном желании.

Нет, я убиваю не в аффектации, не под влиянием какой-нибудь глупой животной ненависти. Я, сударь, убиваю, будучи совершенно хладнокровным и здравомыслящим, – никакого психического вздора. Однако, заметьте, при всей своей хладнокровности – я не профессиональный убийца.

Я – не киллер, запомните. Это очень важно для понимания моей сущности. Никакие меркантильные соображения не тревожат мое сознание. Денежный вопрос я решаю иным путем. Деньги в моей жизни нужны лишь для единственной цели – для дела.

Устранение из нашей земной жизни существа, которое подразумевает себя человеком, – это своего рода страсть. Эта страсть удерживает меня в этой жизни, питает мой дух. Самое смешное, лично я себя не отношу к маньякам. Хотя отчетливо осознаю с точки зрения любой другой, вашей к примеру – я чистой воды сумасшедший. Короче, пес бешеный.

Увы, сударь мой – обыденная рутинная привычка. Привычка ремесленника… Нет, совсем не точное сравнение. Все не так.

Да, привычка, достаточно не рядовая. Болезненная и уже давно не приносящая более или менее длительного душевного спокойствия, равновесия, созерцательности. Я ведь осведомлен, – читал вашего «Цивилизатора». В этом немудреном сочинении вы поете такую ностальгическую осанну этой самой утерянной человеком созерцательности…

И все равно, я льщу себя великой надеждой, что мои справедливые деяния – это истинное мое творчество.

Вы знаете, сударь, жить талантливому убийце совсем не просто. В том смысле, что… Как и любому художнику, наверное.

Самое скверное, что в последние годы радость от блестяще проделанной работы почти перестала посещать.

В сущности, какая кому разница: пять или семь трупов будет в моем личном годовом послужном списке? Не становится от моей честно проделанной работы чище, здоровее, счастливее на этой угрюмой российской стороне. Видите, уже скатился; запросто называю свою бедную Родину – «эта»!

Последнее время задумываюсь: а может, все-таки уйти? Уйти добровольцем… Из жизни. Пока случайно не изловили. Очень глупо подыхать в переполненной вонючей камере. Спать в очередь… Чтоб потом в спину или лоб – как там у них? – казенную пулю. Или того хуже – пожизненку. Пожизненное затворничество среди отверженных, среди настоящих маньяков. Жить остатки жутких в своем однообразии дней среди нелюдей… Вот вы бы сумели прожить неделю, месяц, год рядом – на расстоянии руки! – с существом, которое насиловало, пытало девчонок, мальчишек, расчленяло их, пило их кровь? И все-то при здравом уме, якобы!

Да, сударь, я тоже не праведник. На мне тоже нет креста. Но я убиваю во имя Христа. Во имя его нетленных заповедей. Да, я догадываюсь – прощения мне все равно не ждать. Что поделаешь, видимо, это мой удел. Удел истинного шута, который таким вот лютым образом вышучивает своих к о р о л е й. Королей нашей с вами несказочной жизни.

Именно, сударь мой! Я убираю из нашей жизни избранных. Избранных не божественным промыслом, а той силой, которая ныне преобладает, властвует, повелевает. В народе ее называют элементарно – нечистая, дьявольская, сатанинская. Сила вельзевуловых чар… А избранные господа (именно, сударь, господа, отнюдь не мелкие злодейские личности) выступают на арене, на сцене нашей жизни в качестве жалких послушных марионеток. Разумеется, тягаться с дьявольскими помыслами мне не с руки. Жидковат и духом, и телом. До неприличия хрупок, ломок, смертен. Поэтому поле моей деятельности – бесовские лицедеи, с физиономиями и поступками вполне человеческими, понятными, предсказуемыми, прагматичными.

Впрочем, по-настоящему избранных марионеток не так уж и много на данный промежуток времени. Причем не обязательно всенародно известные, обласканные рекламой и верховной властью.