Петровские чтения

Так, в это время изумлял его старик Виниус, обруселый иноземец, открывший сибирские минеральные богатства. «Особенно болит сердце, – писал Виниус Петру за границу, – что иноземцы, высокою ценою продав шведское железо и побрав деньги, за границу поехали, а наше сибирское железо гораздо лучше шведского». Петр хлопотал, чтоб у Виниуса не болело сердце, хлопотал о наборе иностранных мастеров, которые бы помогли на первый раз разработать русские минеральные богатства. Олонецкие заводы уже начали свою деятельность.

Таким образом, Петр, работая на иностранных верфях, не спускал глаз с России, участвовал и в работе, в ней производившейся. На печатях писем, присылаемых Петром в Россию, читалась надпись: «Аз бо есмъ в чину учимых, и учащих мя требую». К патриарху он писал: «Мы в Нидерландах, в городе Амстердаме, благодатию Божиею и вашими молитвами при добром состоянии живы и, последуя Божию слову, бывшему к праотцу Адаму, трудимся, что чиним не от нужды, но доброго ради приобретения морского пути, дабы, искусясь совершенно, могли, возвратясь, против врагов имени Иисуса Христа победителями и христиан тамо будущих свободителями благодатию Его быть, чего до последнего издыхания желать не престану».

В начале 1698 года Петр уже в Англии, работает на дептфортской верфи, оканчивает здесь кораблестроительную науку, делает, как и на твердой земле, большой набор мастеров. Проведя три месяца в Англии, он опять на твердой земле и направляет путь в Вену: здесь надобно хлопотать, чтоб император не заключал отдельного мира с турками, чтоб Россию не оставили одну в войне с ними, причем трудно было бы заключить скорый и выгодный мир. Из Вены Петр собрался в Венецию, в это южное морское государство, но вместо Венеции надобно было возвратиться в Россию: там бунтовали стрельцы.

Стрельцы и Петр – мы привыкли в этих явлениях представлять себе что-то крайне враждебное друг другу. Но при этой враждебности нельзя останавливаться только на личных отношениях стрельцов к Петру. Первые впечатления, впечатления детства, бывают самые сильные, ими воспитывается, слагается человек. Нам укажут ребенка, одаренного необыкновенно сильною природою, огненного, страстного, и скажут, что этот ребенок, как только начал понимать, находился среди тяжких, раздражающих впечатлений; как только начал понимать, существа самые близкие, начиная с матери, питают его горькими жалобами на гонения, неправду и таким образом постоянно раздражают его, держат это нежное, распускающееся растение под палящим, иссушающим ветром вражды, ненависти. Нам скажут, что этому ребенку наконец прояснили душу, порадовали, объявили, что гонения кончились, он объявлен царем; его мать весела, ее родные, ее благодетель возвращаются из ссылки, и вдруг вслед за этим ужасные, кровавые сцены бунта, мать в отчаянии, ее братья, благодетель истерзаны; опять гонения, опять беспрестанные жалобы; как становится страшно за этого ребенка, воспитывающегося под такими впечатлениями, и, чем сильнее его природа, тем страшнее за него.

Какой губительный яд принял он и в каком количестве! Говорят, что десятилетний Петр сохранял изумительное спокойствие, твердость во время стрелецкого бунта; тем хуже – лучше бы он кричал, плакал, бросался в отчаянии, ломал себе руки! Он был тверд и спокоен; а откуда это трясение головы, эти конвульсии в лице, эти гримасы, о которых говорила нам недавно немецкая принцесса и от которых не в его власти было удержаться?

Петр вышел из своей тяжелой школы отравленным этою семейною борьбою между мачехою и падчерицами, этою кровью, которою стрельцы так усердно поливали перед ним кремлевскую почву.[19 - 8] Что-то выйдет из него? В русской истории был уже пример царственного ребенка, высокодаровитого и страстного, воспитанного подобным же образом; из этого ребенка вышел Иоанн Грозный. Не отыщется ли, к счастию России, какое-нибудь противоядие? Кажется, отыскалось: это кипучая практическая деятельность, постоянное пребывание в работе, а труд есть могущественное средство успокоения, просветления души, труд, соответствующий, разумеется, силам. А какой труд мог соответствовать силам Петра? Труд преобразования! Древняя Россия дала яд великому человеку в стрелецком бунте, она же представила и противоядие в своей потребности преобразования, в своей готовности к нему. Пусть же молодой человек пребывает в работе, эта работа вылечивает его от яда, принятого в детстве; пусть, не зная покоя, бросается к широкому морю, пусть строит корабль, на котором человек борется с страшною волнующеюся стихиею и владеет ею; пусть молодой царь упражняет свои силы в этом труде, в этой борьбе, столь достойной человека; чем более, чем многообразнее он будет трудиться, чем далее уйдет, чем более предметов завидит и усвоит себе, тем скорее упокоится, скорее просветлеет душою, скорее дастся перевес добрым в ней началам, скорее он забудет о стрелецком бунте, о кремлевской крови.

Но ему не дают забыть: только что собрался за границу, как узнает, что люди, недовольные им и его делом, дожидаются его отъезда для исполнения своих замыслов, их надежда на стрельцов и казаков, надежда, что одни начнут с одного конца, а другие – с другого. Смутники были переказнены; Петра проводили кровавыми проводами. Путешествие, сильная деятельность за границею успокоила его; он собирается окончить путешествие, посмотреть на царицу южного моря, на Венецию; он возвратится домой спокойный, довольный, с богатою добычею…

Нет, поехал от крови и возвратится к крови; ему не дают окончить путешествие; его зовут разделываться со стрельцами. Софья не умерла для мира в монастырской келье; она воспользовалась отсутствием брата и опять обратилась к стрельцам, и на этот раз стрельцы откликнулись, потому что были недовольны, сильно раздражены. Они видели ясно, что им предстоит тяжкое преобразование: из стрельцов превратиться в солдат.

Стрелец нес легкую службу: сходит на караул – и свободен; у него свой дом в слободе, своя семья, своя лавочка, где он торгует в свободное время.

Но теперь постоянная, тяжелая служба. Стрельцы оторваны от привольной московской жизни и двинуты на край света – в Азов, ждут не дождутся, когда отпустят их домой, в Москву, а тут указ: велят им идти на другой край света – на литовскую границу, куда царь велел собирать войска, чтоб поддерживать избрание на польский престол пригодного для России кандидата курфюрста саксонского Августа. Тоска стрельцов по Москве достигла высшей степени; некоторые бежали из полков в Москву и принесли оттуда товарищам призыв царевны Софьи: «Теперь вам худо, а впредь будет еще хуже. Ступайте к Москве, чего вы стали? Про государя ничего не слышно. Быть вам на Москве, стать табором под Девичьим монастырем и бить мне челом, чтоб я шла по-прежнему на державство, а если бы солдаты пускать к Москве не стали, то их побить». Бунт вспыхнул, раздались крики: «Идти к Москве! Немецкую слободу разорить и немцев побить за то, что от них православие закоснело; бояр побить; стрельцы от бояр и иноземцев погибают и Москвы не знают; непременно идти к Москве, хотя б умереть, а один предел учинить. И к донским казакам ведомость послать; государя в Москву не пустить и убить за то, что почал веровать в немцев, сложился с немцами».

Стрельцы двинулись к Москве; солдаты под начальством боярина Шеина загородили им дорогу и поразили их. Пленных подвергли розыску; винились в бунте, но никто не сказал о призыве из Москвы. Шеин не догадался об этом призыве, но Петр тотчас догадался, как только получил известие о стрелецких волнениях, это было больное место, рана раскрылась. Петр спешил в Москву в тревоге и гневе, и чем он сдержится? Он схватится с стрельцами врукопашную, с этими врагами, которые истерзали его родных, заставили расти в унижении, пренебрежении, отняли средства учиться вовремя, как следует; с этими врагами, которые объявили, что не пустят его в Россию, убьют за то, что он уверовал в немцев, сложился с ними, которые стали поперек его делу, позорят это дело в глазах русских людей, клевещут на царя, выставляют его еретиком, немцем, а себя людьми, ставшими за православие, тогда как в сущности у них другие побуждения, столь ненавистные Петру: он зовет свой народ к тяжелому, необходимому труду и сам подает пример такого труда, а тут люди, которые хотят его убить, чтоб избавиться от трудных походов, возвратиться в Москву и жить покойно.

Страсть, гнев, мщение сдерживаются религиозно-нравственными правилами, христианским уважением, любовию к ближнему, страхом Божиим для одних, страхом человеческим для других; ум часто становится угодником страсти; он внушает гневному человеку, стремящемуся схватиться с врагом: действуй сильнее, истреби зло с корнем, вырежь, выжги, порази толпу ужасом, который бы отнял всякую способность к сопротивлению; тебе предстоит громадная деятельность для благородной цели; есть люди злонамеренные, которые будут ей противиться:

истреби их, не оставляй врага в тылу у себя. И вот страсть, гнев получают новую пищу, получают оправдание. И вот Петр поканчивает со стрельцами пыткой, виселицей и плахой.

Но кровь не проливается даром, она вопиет. Пролитие крови очищает, как свободная жертва; оно осквернит, как дело насилия. Проходит минута гнева, страсти, и другие чувства поднимаются в душе человека и зовут его на суд, перед которым прежние мудрствования о правде дела являются мудрствованиями лукавыми. Стрелецкое дело дорого стоило Петру. Напрасно старались развлечь его: он был мрачен и скорбен, подвергался страшным припадкам болезненного раздражения; он упал духом, им овладело сомнение, достанет ли у него сил совершить задуманное, то, что мы называем преобразованием. Сомнение, естественно, поддерживалось различием между тем, что он видел в Западной Европе, и тем, что нашел в России. Прежде, до путешествия, это различие не могло представляться ему так ясно, так резко. Но сильная природа брала верх: Петр не мог оставаться долго в тоске и раздумье. Он поехал в Воронеж.

Успешный ход тамошних работ относительно флота и магазинов развеселил его, но не совсем, что видно из писем его оттуда; так, в одном он пишет, что, несмотря на зело изрядное состояние флота и магазинов, облак сомнения закрывает мысль, не слишком ли замедлится плод, как плод финика, которого не видят насаждающие дерево. В другом письме Петр пишет, что ждет доброго утра, чтоб прогнан был мрак сомнения. Мрак сомнения исчезал, душа прояснялась обращением к работе, к сильной преобразовательной деятельности.

Уже не раз было нами говорено, что в основе преобразований должно было находиться преобразование экономическое. Для того чтоб видеть плод от преднамеренных великих дел, необходимых в народной жизни, нужны были большие финансовые средства, которых бедное, земледельческое государство дать не могло.

Чтобы добыть эти средства, нужно было вывести государство из этой односторонности поднятием промышленного и торгового движения, поднятием города, который впоследствии мог поднять и освободить село. Что же могло и должно было правительство сделать для города? Оно должно было обратить большое внимание на беспрестанные, продолжавшиеся века жалобы горожан на притеснения от воевод и приказных людей, на дурное состояние правосудия, одну из главных помех народному благосостоянию; должно было вместо полумер употребить решительные меры для освобождения горожан от кормленщиков, и 30 января 1699 года выходит знаменитый указ об учреждении бурмистрской палаты. От воевод и приказных людей, от проволочки дел и взяточничества торговым и промышленным людям убытки и разоренье: государь велел сказать указ всем промышленным людям, чтоб ведались в своих делах и тяжбах и сборах доходов своими выборными людьми в земских избах. Малые города приписывались к большим и составляли с ними провинцию, причем земские бурмистры больших городов ведали земских бурмистров городов приписанных во всяких делах и сборах и в свою очередь находились в ведении московской бурмистрской палаты, или ратуши, составленной из бурмистров, выбранных московскими горожанами; один из этих бурмистров был президентом и сменялся ежемесячно. В палату входили все собранные по городам суммы, отсюда выдавались деньги на расходы, но не иначе как по именному царскому указу. Палата входила с докладами прямо к государю.

Историк не может ограничиться одною экономическою или финансовою стороною этого учреждения. Бурмистрскою палатою начинается ряд преобразовательных мер, которые должны были пробуждать собственные силы, приучать граждан к деятельности сообща, к сохранению общих интересов соединенными средствами, отучать от жизни особной, при которой каждый слабейший предавался безоружным в руки каждого сильнейшего. Начинается школа, где человек воспитывается для общественной деятельности, посредством которой общество получает способность воспитывать человека. Тяжкая болезнь древней России происходила от розни сил; необходимым следствием была слабость, бедность результатов народной деятельности. Причина болезни сознается, и предлагается лекарство – соединение сил, приучение к деятельности сообща, к деятельности самостоятельной, самоуправительной.

Давно уже русские торговые люди признавались, что им с иноземными купцами не стянуть, потому что те торгуют сообща. Теперь Петр предписывает: «Купцам торговать так же, как торгуют в других государствах купцы,компаниями; иметь о том всем купцам между собою с общего совета установление, как пристойно бы было к распространению торгов их».

Не на одном военном или дипломатическом поприще русскому человеку открывается практическая школа, необходимая для его самостоятельного развития. Эту школу встречаем и будем встречать повсюду; повсюду преобразователь будет требовать деятельности сообща, коллегиальной формы вследствие уразумения, что причина болезни в разрозненности действия, а средство к исцелению – деятельность сообща и деятельность самостоятельная. В характере великого человека мы увидали явные признаки того, что общество не могло дать своему члену хорошего воспитания; мы увидали эту темную сторону великого человека, но великий человек остается великим человеком; его величие оказалось в том, что он понял неспособность общества давать хорошее воспитание и употребил все средства искоренить эту неспособность, поэтому история признает за ним высокий титул народного воспитателя.

Чтение седьмое

В прошедшей беседе нашей мы видели, что Петр еще в конце XVII века приступил к преобразованиям, которые должны были иметь воспитательное значение для общества. Но мы еще не касались того преобразования, которое произошло тотчас по возвращении из-за границы и которое чаще, чем другие преобразования, было предметом толков у современников и потомков: я говорю о знаменитом брадобритии и перемене платья. У потомства толки были частые по самой простой причине: дело близкое, доступное, легкое, не требующее обширного знания истории преобразовательной эпохи. И люди, которые не входили в подробности петровских преобразований, не задавали себе вопроса о их значении или отзывались о них вообще с сочувствием, позволяли себе вопросы: но зачем Петр велел бороды брить, чем они ему помешали? Зачем переменил старое русское платье яа иностранное? Историк не может отделаться от этого вопроса, указавши на его незначительность; не может сказать: занимаясь изучением такой громадной, важной деятельности, стоит толковать о бороде и платье? Стоит толковать, как стоит толковать о всех других проявлениях человеческой деятельности, человеческого творчества.

Одеждою человек дополняет свое существо, потребностию одежды отличается от других животных и тем прямо указывает на отношение одежды к высшей, чисто человеческой стороне своей природы; в одежду человек кладет свою мысль, в одежде отражается его внутренний, духовный строй. Говорят, человек, погруженный во внутренний, духовный мир свой, занятый преимущественно его интересами, мало заботится об одежде, но эта малая заботливость также выражается в одежде, которая и тут не теряет своего значения; одежда выразит и ненравственное побуждение человека в пренебрежении ею, как было замечено об одном древнем философе[20 - 9], что чрез прорехи его неряшливой одежды виднеется его тщеславие; таким образом, одежда, назначенная для прикрытия тела, обнажает сокровенное духа. Отсюда понятно, почему вопрос об одежде имел также важное значение при переходе русских людей из древней своей истории в новую, почему с него началось, можно сказать, это движение.

Мы видим, что движение началось прежде Петра: до него русские люди стали работать новому началу, и перемена внутренняя необходимо должна была выражаться во внешнем, требовалось новое знамя, и этим знаменем прежде всего должно было служить изменение наружности, изменение одежды. Выставлялось новое знамя; одни шли под него, но другие упирались; мы знаем, как при подобных движениях в народах проходит рознь и страшная борьба; и если одни выставляют свое знамя, то другие выставляют свое и с ожесточением его отстаивают, и с таким же ожесточением стремятся сорвать знамя противников. Не говорим уже о том, что в обществах, подобных древнему русскому, сильно обнаруживается известное стремление к, идолопоклонству, т.е. смешение внутреннего с внешним, существенного с несущественным, образа с изображаемым, случайное, изменяющееся представляется священным, неприкосновенным, – стремление, которое так ясно выразилось в раскольничестве, старообрядстве.

Сто лет прежде описываемого времени, на грани XVI и XVII веков, в царствование Бориса Годунова, когда решен был вопрос о необходимости учиться у иностранцев, т.е. когда в сознании народном дано было иностранцам преимущество как учителям, начинается в Москве бритье бород и тут же начинаются против этого сильные выходки ревнителей старины. После смутного времени и после отдыха от него при царе Михаиле вопрос о необходимости сближения с Западом поднимается снова, снова решается также утвердительно, и при царе Алексее Михайловиче усиливается брадобритие и также слышатся сильные выходки против гнусного эллинского обычая, как выражались ревнители старины. Правительство колеблется, оно стремится к новому, и в то же время пугается выходок ревнителей старины против знамени нового и, в угоду им, не только запрещает брадобритие, но отнимает чины за подрезывание волос. Но это гонение на короткие волосы, разумеется, только раздражало людей, стремившихся к новому, заставляло их относиться к длинной бороде и старому длинному платью так же враждебно, как ревнители старины относились к гнусному эллинскому образу.

Но ревнители старины не могли остановить роковое движение. В 1681 году царь Федор Алексеевич издал указ: всем вельможам, дворянам и приказным людям носить короткие кафтаны вместо прежнего длинного платья (охабней и однорядок), в котором никто не смел явиться не только во дворец, но и в Кремль. Длинное платье заменяется коротким: здесь весь смысл дела. Те, которые жалуются на смену русского народного платья иностранным, не обращают внимания на то, что здесь произошла перемена старинного платья не на платье какого-нибудь отдельного чужого народа, но на общеевропейское в различие от общеазиатского, к которому принадлежала древнерусская одежда.

В чем же состоит главное различие общеевропейской от общеазиатской одежды?

В первой господствует узкость и короткость, во второй – широта и длиннота.

Что же это: случайность или здесь выражение духа народов, духа их деятельности, их истории? Длинная и широкая одежда есть выражение жизни спокойной, по преимуществу домашней, отдохновения, сна; короткая и узкая одежда есть выражение бодрствования, выражение сильной деятельности. Объяснение сказанному представляет явление, беспрестанно совершающееся перед нашими глазами: что делает человек, носящий длинную одежду, когда хочет работать или идти пешком? Он подбирает свою длинную одежду. То же самое сделало европейское человечество в стремлении к той сильной работе, которою оно так отличалось перед азиатским человечеством, получило преобладание над ним: европейское человечество постоянно подбирало свое платье, укорачивало, обрезывало его и дошло до фрака, который называют безобразным. Историк не станет спорить с художником относительно красоты или безобразия, но его обязанность указать на смысл явления. Широкая и длинная одежда должна была остаться в Европе как выражение особенного величия, спокойствия и торжественности в противоположность будничной, рабочей жизни; она осталась одеждою царя в чрезвычайных случаях; осталась одеждою служителей алтаря; она осталась одеждою женщины, представительницы жизни внутренней, домашней, т. е. чуждой той уличной хлопотливости и беготни, которые выпали на долю мужчины в его преимущественно внешней, общественной жизни. Разделение занятий между мужчиною и женщиною, это основное условие развития общества, разделение занятий, которое, как везде, так и здесь, служит самою крепкою связью между разделяющими занятие и условием успеха в деле, это разделение занятий естественно и необходимо выражается в одежде, и замечено, что у народов менее развитых мы видим и меньшее различие в мужской и женской одежде.

В постановлении царя Федора Алексеевича о ношении короткой одежды высказалось стремление изменить азиатский покрой одежды на европейский. Укорочение платья предвещало укорочение бороды. Напрасно люди, ревностные не по разуму, усиливали свои выходки против брадобрития, посредством которого, по их мнению, губили образ, от Бога мужу дарованный; тщетно отлучали от Церкви не только бреющих бороды, но и тех, которые имели общение с брадобрийцами, тщетно вопили против еретического безобразия, уподобляющего человека котам и псам; тщетно стращали вопросом: если русские обреют бороды, то где станут на Страшном Суде – с праведниками ли, украшенными брадою, или с обритыми еретиками? Все эти выходки только вредили авторитету Церкви, только усиливали раздражение в противной стороне, только увеличивали значение бороды как знамени, и когда приверженцы нового возьмут верх, то, разумеется, они бросятся на враждебное знамя и сорвут его, выставят свое. И Петр сорвал это знамя, когда возвратился из-за границы в Москву в страшном раздражении против людей, выставлявших это знамя как знамя православия и народности, в страшном раздражении против стрельцов. Затем последовали указы и о ношении европейского платья, указы, не могшие очень поразить новизною после указов царя Федора.

В конце 1699 года была объявлена другая новость: приказано вести летосчисление не от сотворения мира, как делалось до сих пор, а от Рождества Христова и новый год считать не с 1 сентября, а с 1 января, ибо, говорил указ, «известно великому государю, что не только во многих европейских христианских странах, но и в народах славянских, которые с восточною православною нашею Церковью во всем согласны, как валахи, молдавы, сербы, далматы, болгары и самые великого государя подданные черкасы (малороссияне) и все греки, от которых вера наша православная принята, – все те народы согласно лета свои счисляют от Рождества Христова восемь дней спустя». Преобразователь знал, с кем и с чем имеет дело, знал, как трудно сдвинуть народ с вековых привычек даже и в том случае, когда христианскому народу предлагалось вести летосчисление от Рождества Начальника веры и спасения; нужно было ослабить отталкивающий пример немцев, еретиков, и вот впервые пред русским народом выставляется пример, авторитет народов близких, родных, пример православных славян.

На границе двух веков, на границе древней и новой России раздался призыв русским людям к единению с родными народами.

Была и другая новость в последний год XVII века: учрежден русский «славный чин» св[21 - ятого] апостола Андрея. Первым кавалером был ближний боярин и воинского морского каравана (флота) генерал-адмирал Федор Алексеевич Головин.

Первым генерал-адмиралом был друг юности Петра – Лефорт, который умер в марте 1699 года. С его смертию порвалась эта личная, так сказать, связь Петра с иностранцами, кончился период влияния Немецкой слободы. Заграничное путешествие, это расширение сферы практической деятельности, окончило воспитание Петра.

Как человек силы, он воспользовался всем, что представил ему богатый цивилизациею Запад, но возвратился более русским, чем выехал из России. Имя Лефорта долго еще будет на языке врагов преобразования, но это будет с их стороны уже злоупотребление, злонамеренность, ибо соблазн дружбы с иностранцем исчез навсегда. При царе на первом плане русский человек Головин, превосходивший всех русских людей своею бывалостию: он заключил договор с китайцами на границах Сибири, он же вел переговоры в Голландии о союзе против турок.

Головин с званием генерал-адмирала соединял заведование иностранными делами, являлся в глазах иностранцев первым министром.

Царю и первому министру предстоит много дела, много испытаний в первый год нового века: оканчивалась одна война и начиналась другая в более широких размерах, более опасная, небывалая для русского народа по своей продолжительности, великая Северная война. Мы привыкли слышать в разные времена заявление правительств различных держав, что они избегают войны, не желая развлекаться во внутренней деятельности, ибо положение страны требует усиления этой деятельности, требует важных преобразований. И такие заявления вполне понятны: два дела вдруг делать трудно. Но положение России в начале XVIII века было чрезвычайное, и человек, ставший в ее челе, соответствовал этому положению, был человек необыкновенный, мог делать вдруг много дела, обладая сам громадными силами, имея горячую веру в силы своего народа. Человек сильный нравственно избегает опасностей, борьбы ненужной, но не боится их, принимает борьбу, когда она необходима для достижения известных целей или когда мимо воли своей, извне получает вызов на борьбу. То же самое верно и относительно целых народов. Народу для выражения своей силы не нужно быть воинственным, завоевателем; человек-драчун далеко не всегда бывает сильным человеком; народ-драчун, охотник нападать не всегда бывает способен защищаться, но сильный народ, сильное народное правительство никогда не боятся войны, не пугают себя словами: «Где нам, мы не готовы, нас побьют».

Бывает в народе готовность к войне внешняя, материальная, и бывает внутренняя, нравственная: первая без второй ничего не значит, вторая может восполнить первую, создать ее в короткое время.

В нашей истории выдаются две великие войны в начале обоих веков нашей европейской жизни: великая Северная война и война 12-го года; к обеим Россия не была готова, средства ее не были в уровень с средствами противников, и, несмотря на то, из обеих войн она вышла победительницею. Борьба сильная, опасная борьба вызывает нравственные силы народа, очищает, поднимает его, отвлекает от мелочных забот ежедневной жизни; борьба ведет его к алтарю, делает жрецом, потому что заставляет приносить жертвы. Никогда в народе не живется так тепло, так дружно, так сплоченно, как во время борьбы; никогда правительство и народ не соприкасаются так близко в общей деятельности; никогда знамя народности не развевается так высоко. Борьба, как гроза, очищает нравственную атмосферу народа, бодрит, выпрямляет его нравственно; борьба есть праздник народный, ибо освобождает его от будничного, низкого настроения духа, и горе народу, который не способен пробудиться и встать на праздничный благовест, народу, который ропщет: «Зачем так рано звонят, не дадут покоя, не дадут отдохнуть, приготовиться». А если спросить, от чего он так устал?.. Но лучше не спрашивать.

Сильный человек, представитель сильного народа, Петр ясно понимал значение борьбы и не боялся ее, не сдерживался страхом пред материальною, видимою неприготовленностию. Петр был представитель сильного народа, но не народа-драчуна, не воинственного, не завоевательного народа, ибо кто же из нас не знает, что в нас, в нашем народе меньше всего драчливости, воинственного задора.

Иностранцы по незнанию нашей истории позволили себе увлечься внешним взглядом и никак до сих пор не могут освободиться от мысли о завоевательных стремлениях России, о стремлениях к всемирному владычеству. Здесь география ввела их в заблуждение насчет истории. Действительно, первый взгляд на карту поражает:

Россия представляет такую небывалую обширность государственной области, пред которою области других европейских государств ничтожны; отсюда первая мысль, что такая громада необходимо образовалась посредством завоевания, как образовывались древние колоссальные государства – Персидское, Македонское, Римское. При этом географическом взгляде и остались, не проверив его историею, тогда как история говорит, что Россия, как сплошная равнина, орошаемая большими, переплетающимися в своих системах реками, родилась уже с огромною государственною областию, после рождения подверглась общему процессу видимого разделения вследствие государственной слабости, а потом при известных благоприятных условиях происходило постепенное. государственное сплочение, собрание русской земли под одну власть; до сих пор не все области, действовавшие как чисто русские в нашей начальной истории, входят в состав русского государства: остается в составе чужого государства Червонная Русь, то знаменитое Галицкое княжество, о котором так часто идет речь в наших летописях.

Но укажут на распространение русской государственной области далеко на восток, вплоть до Восточного океана; укажут на входящие теперь в состав русской империи земли, которых мы не видим за Русью при ее первых князьях, земли, которые не имели славяно-русского народонаселения: как же приобретены они? Разумеется, завоеванием. Тут уже не иностранцы, а сами русские натолковывают самим себе и другим о завоевании без точного определения, как разуметь завоевание. С детства заучивают, что царь Иван IV завоевал три царства – Казанское, Астраханское, Сибирское. Три царства! На восточных границах Московского государства образовалось татарское разбойничье гнездо, от которого русским людям не было покоя; долго терпели, наконец собрали силы, двинулись и отняли у разбойников их гнездо: это называется завоеванием царства Казанского!

Астрахань поддалась сама; на северо-востоке Камская область была занята мирными колонистами, промышленниками, область громадная, пустая, ничья, естественно принадлежащая первому, кто в ней поселится; эти промышленники, не имея покоя от сибирских хищных татар, которые своими набегами мешали им соль варить, наняли небольшую толпу казаков, – которые заняли разбойничье гнездо, прогнали оттуда князька, и хотя сами потом погибли, но это дело называется покорением царства Сибирского. Так слово может вести к неправильному представлению, когда подробным изучением явления не определится точно, в каком смысле употреблять слово. Присматриваясь внимательно к явлению, мы видим на первом плане не завоевание одним воинственным, сильным государством других больших государств, более или менее цивилизованных, мы видим на первом плане колонизацию, занятие пустынных пространств под мирный труд; народы или, лучше сказать, народцы, встречающиеся на этих необъятных пространствах, по своему характеру, стоя на низкой ступени политического развития, невольно влекут народ, стоящий выше их, влекут все далее и далее на занятие новых земель: они своим хищничеством не дают ему покоя; заставить их уважать право, договор нельзя: они умеют жить только или в постоянной вражде к соседу, или в рабской подчиненности, и невольно их приходится покорять[22 - 10].

Таков господствующий характер русских отношений к восточным народам даже до наших дней, характер любопытный, потому что в покорении врага здесь заключается необходимая оборона от него.

Так при не воинственном характере народа, а следовательно, и правительства образовалась громадная государственная область, и мы знаем, как эта громадность неблагоприятно действовала на развитие народной жизни, на все ее направления.

Государственные требования, слишком тяжело падавшие на малочисленное, разбросанное и потому бедное народонаселение, заставляли последнее еще более разбрасываться, уходить все дальше и дальше, что было легко русскому человеку: ему не нужно было переплывать океан, как должны были делать западные колонисты, или переселяться к чужим народам, в совершенно чуждую нравственную сферу; перед глазами были необъятные и пустые пространства, где беспрепятственно можно было утвердиться, беспрепятственно сохранить свой народный образ. Эта происшедшая сказанным образом обширность русской государственной области в свою очередь отнимала у народа воинственность, отнимая побуждение к захвату чужого, к насильственному расширению владений, и без того слишком обширных. И, несмотря на то, Россия ознаменовывает начало своей новой жизни воинственным движением, двадцать с лишком лет ведет тяжкую, упорную борьбу, которую оканчивает важными земельными приобретениями.

Но мы видели главный характер переворота, совершавшегося в жизни народа русского, видели стремление к морю и смысл этого стремления. Во время младенчества Руси, при отсутствии крепкой государственной связи, единства направления народных сил и ясного сознания народных интересов, в это беспомощное время орден меченосцев отнял у Руси Ливонию, захватил здесь русские города и княжества. Впоследствии, когда объединенная Россия с ясным сознанием необходимости для себя моря устремилась к нему, поляки и шведы оттолкнули ее от него.

Но внутреннее преобразовательное движение все более и более усиливалось, а вместе усиливалось и так тесно соединенное с ним стремление к морю; следовательно, мы естественно должны ожидать, что, когда преобразовательное движение пошло так решительно, Россия немедленно начнет опять биться за берега Балтийского моря.

Будучи полным представителем своего народа, будучи совершенно чужд воинственности, вовсе не гоняясь за славою полководца-завоевателя, занятый одною мыслию о внутреннем преобразовании, Петр начинает войну с шведами за Балтийское море, смотря на нее только как на средство этого преобразования, исполняя завещание предков, соединяя древнюю и новую Россию правильным историческим движением, ибо правильность исторического развития народа, правильность в преемстве деятельности различных эпох народной жизни состоит в том, когда то, что в известную эпоху вырабатывается народом как мысль, как стремление, осуществляется в последующую эпоху. Петр не усумнился начать опасную войну одновременно со многими важными внутренними преобразованиями, ибо видел в войне только средство для успешнейшего проведения внутренних преобразований и в последних видел средство для успешнейшего окончания войны. На войну великий царь смотрел гражданским взглядом, именно как подобает правителю; он смотрел на нее как на школу для народа, который хотел занять почетное место среди других народов, не выпрашивать цивилизации как милости, но предъявить на нее свои бесспорные права. Вот программа курса в этой школе: сначала учителя нам зададут тяжелые уроки; сначала нас будут бить, но мы будем учиться прилежно и сперва станем бить учителей превосходными материальными силами, потом дойдем до того, что будем бить их с равными силами, а наконец, приобретем такое искусство, что станем побеждать и с меньшими силами.