Тень Химавата

– Держать строй! – зарычал он. – Смотрите, костер Менелая! Боги услышали нас!..

Светало.

Сидя на коне, Гермей тревожно ждал – кто же появится из ущелья? Глубоко в горах фаланга Зенона вступила в бой с наемниками Раджувулы. Об этом рассказали слабое зарево над ущельем и далекий грохот барабанов.

Вот на Асураге зажегся огонь, значит, Менелай обстреливает слонов. Оставалось дождаться, когда в долину хлынет спасающаяся бегством вражеская армия.

Вернувшийся разведотряд сообщил, что в обозе саков тревога: лучники готовятся к обороне, а возницы спешно впрягают мулов.

Гермей подозвал Эрнака. Выслушав полемарха, тот приказал легковооруженным всадникам покинуть распадок, чтобы катафракты смогли построиться в боевой порядок. Вскоре македоняне стояли плотным строем, повернувшись лицом к ущелью. За их спиной высился хребет Сургар, поэтому все понимали: этот бой может окончиться либо победой, либо смертью – отступать некуда.

Кавалеристы в железных кольчугах сидели на покрытых тяжелыми чешуйчатыми попонами конях. Голову каждого воина дополнительно защищал кольчужный капюшон поверх беотийского шлема. Слуги заранее опустили наглазники коней, чтобы те строго подчинялись командам седока.

Узкая долина не позволяла катафрактам атаковать квадратом, а неровная местность – фессалийским ромбом, поэтому Гермей выстроил их в македонский клин. По рядам прошел приказ взять тяжелые контосы двуручным хватом для удара от пояса.

Рабы с запасным оружием, флягами воды, снадобьями и мазями держались в арьергарде, сидя на ослах и мулах. Каждый готовился вытащить раненого хозяина с поля боя. Бактрийцы Эрнака рассыпались позади клина широкой дугой, надежно прикрывая тыл.

Напряжение нарастало.

Ночь отступала неохотно, словно солнце, устыдившись бойни в ущелье, не торопилось высветить горы и раскинувшуюся за ними долину. Но вот из прохода показались первые беглецы. Сначала выехали всадники в окровавленных доспехах – те, кто спасся после атаки карийцев. Измученные ранами, они обхватили шеи коней. Но вот один, обессилев, рухнул в реку, за ним другой, третий…

Следом из ущелья повалили люди в серых дхоти и тюрбанах. Бхараты неслись сломя голову по берегу Хайбера, словно их преследовала сама богиня-воительница Дурга. Оборачиваясь назад, они в ужасе кричали. Четверо жрецов с круглыми от страха глазами тащили на носилках статую Кришны.

Увидев перед собой спасительные просторы, многие воины тут же побросали дротики, длинные луки и круглые тростниковые щиты, чтобы было легче бежать. Одни из них рассыпались по долине, стараясь затеряться на холмистой местности, другие кинулись к обозу в надежде спрятаться среди повозок.

Лишь знаменосцы, а также носильщики зонтов и камар[110 - Камара – церемониальное опахало из ячьих хвостов.] не бросали амуницию, зная, что за ее утерю грозит мучительная казнь.

Пехотинцев с трубным ревом преследовали боевые слоны. Израненные стрелами, обожженные огненными снарядами Менелая, они в ярости крушили все вокруг: поднимали на бивни людей, топтали ногами упавших, ударами головы опрокидывали повозки. Мелодичный звон колокольчиков на пурпурных попонах звучал погребальным набатом.

Один из слонов хоботом стащил с шеи махаута, бросил на землю, а затем вонзил в него покрытый железом бивень. Другой, у которого в боку торчало несколько дротиков, повалился на землю. Из корзины с трудом вылезли воины, но не успели спастись – бегущие следом слоны растоптали и корзину, и стрелков.

Гермей не трогался с места. Он ждал, когда покажутся колесницы. Как знаток катуранги, древней шахматной игры, македонянин предпочитал не уничтожение всех фигур противника, а захват главной из них – царя.

Вдруг он выпрямился в седле, напряженно вглядываясь вдаль. Показались колесницы, среди которых выделялась позолоченная квадрига. На тонком бамбуковом шесте гордо реял, звеня на ветру бубенцами, кусок парчи с вышитой золотом пальмой, словно Раджувула не спасается бегством, а наступает.

Махнув рукой, полемарх пришпорил коня. Катафракты устремились вслед за командиром. Топот копыт, тяжелое дыхание лошадей, железный лязг амуниции – звуки атаки накрыли распадок. Ощетинившийся тяжелыми пиками смертоносный клин несся в сторону ущелья.

Когда дезертиры заметили угрозу, было поздно. Закованные в броню македоняне врезались в толпу. Отдача контоса откидывала всадника назад, так что он с трудом сохранял равновесие. Вражеские лучники пытались сбить его с коня, но стрелы лишь отскакивали от кольчуги.

Тут же подлетал слуга. Прикрываясь щитом, добивал раненого пехотинца и стаскивал труп с контоса. Катафракт снова брал разгон, наметив следующую цель.

Гермей мчался к колеснице Раджувулы.

Он уже видел бледное нахмуренное лицо сака под козырьком шлема в виде слоновьей головы с поднятым хоботом. Македонянин плотнее прижал контос к боку, готовясь ударить.

Внезапно сбоку с ревом выскочил утыканный стрелами слон. Он несся по полю, не разбирая дороги. На его шее вниз головой, с болтающимися руками висел мертвый махаут. Стрелки вцепились в края корзины, бессильные остановить безумный бег раненого животного.

Конь Гермея, испугавшись слоновьего крика, резко дернулся в сторону, при этом македонянин едва не полетел на землю.

Возница Раджувулы продолжал яростно нахлестывать лошадей. Царская квадрига пронеслась мимо. Гермею оставалось только проводить ее глазами и перейти на шаг.

Когда конь остановился, он в досаде ударил контосом в землю перед собой. Чтобы успокоиться, потребовалось время. Наконец македонянин расслабился в седле, кисло усмехнулся: ну что ж, шахматная партия проиграна – он упустил царя.

Но зато победил в битве!

5

Гатаспа, жрец школы пашупатов, говорил негромким бесстрастным голосом, словно рассказывал о чем-то обыденном.

Сегодня он был одет в дхоти из некрашеной холстины. Серая от погребального пепла кожа делала его похожим на восставшего из могилы мертвеца. На макушке словно осиное гнездо сидела покосившаяся джата из пушистых прядей волос. Казалось – ткни в нее пальцем, и оттуда с мерзким зудением вырвется туча маленьких злобных тварей.

Высокий лоб аскета пересекала трипундра[111 - Трипундра – три горизонтальные белые полосы, знак Шивы.], нанесенная сандаловой пастой, а над переносицей ярко выделялась бинди – жирная красная точка, которую шиваиты называют «Третье око». Под мохнатыми бровями, в щелках глаз, прятался внимательный гипнотизирующий взгляд.

Пашупат тщательно взвешивал слова, ведь он рассказывал гостям о боге, которому посвятил всю жизнь и которого те должны постичь и полюбить. Металлические амулеты, висящие связкой на груди, поблескивали в свете массивного бронзового канделябра.

Все трое сидели в главном зале чайтьи. Дамид отсутствовал – он отпросился у хозяина в Такшашилу на все время, пока тот проходит обучение в ашраме.

– Что ты будешь там делать? – спросил Аполлоний.

– То, что умею лучше всего – писать, – с улыбкой ответил кадусий. – На другом берегу Дамра Налы расположен Сиркап, город греков, думаю, что в Такшашиле их тоже хватает, так что без работы не останусь – писец нужен всем. Надо ведь как-то зарабатывать на обратную дорогу.

– Хорошо, – согласился тианец. – Когда ты мне понадобишься, я тебя найду.

Узкий лаз вел на деревянную веранду, в то время как кельи садху располагались в глубине чайтьи, по обе стороны от алтарного зала. Здесь всегда царила темнота, чтобы во время молитвы каждый аскет чувствовал на себе дыхание бога.

Изредка садху собирались в главном зале: проводили совместную медитацию для очищения загрязненной в миру души, занимались йогой, принимали в братство новых членов, а также изгоняли злостных нарушителей монастырского устава.

Они приходили сюда только в сезон дождей – летом и ранней осенью. Все остальное время странствовали, собирая подаяние или помогая брахманам в деревнях совершать жертвоприношения. Ибо для аскета главное – непривязанность к вещам, месту, времени и своему телу. Некоторые покидали ашраму, никогда больше не возвращаясь. Сейчас она пустовала.

Гатаспа начал с того, что когда-то арии верили в ревущего бога Рудру – повелителя бурь и молний, который в окружении сыновей – могучих ветров Марутов – бродил по земле, давая волю разнузданной ярости. Он пускал стрелы, сея вокруг себя смерть.

Его обиталищем считались пустынные, ужасные места, а свитой – разбойники, воры и дикие звери. Человек мог спастись от его гнева только с помощью молитв и жертвоприношений, в том числе человеческих. Приняв дары, чудовище мирно охраняло скот, поэтому его называли «пашупати» – владыкой животных. Своих почитателей он излечивал от болезней.

Гатаспа рассказал, что, завоевав земли к востоку от Синдха, арии приняли веру местных народов в Шиву – красного бога смерти с синей шеей. Рудра стал Шивой. Прозвище «Красный» он получил из-за того, что его изображение во время ритуалов поливают кровью жертв. Считается, что настоящее имя бога нельзя произносить вслух, чтобы не вызвать его гнев.

– Так же, как иудеям нельзя произносить истинное имя Бога. Говоря «Яхве», вы на самом деле называете буквы тетраграмматона[112 - Тетраграмматон – акроним, аббревиатура, то есть слово, образованное, например, из начальных букв других слов.], – заметил пашупат, обращаясь к Иешуа. – Символами Шивы являются бык, трезубец и лингам. Лингам – это детородный орган бога, который олицетворяет космическую силу и жизненную энергию. Танцуя, Шива создает мир и сразу разрушает его, чтобы переделать, но в этом нет ничего удивительного – такова природа творения, которое представляет собой бесконечный процесс стремления к совершенству. Творец всегда мечется между противоположными полюсами: аскетической отрешенностью и страстным желанием. Первое мы называем тапасом, а второе – камой. Во время перехода от одного состояния к другому он освобождается от земных привязанностей.

Услышав слова «страстное желание», Иешуа вздрогнул: наверное, так можно описать состояние, которое охватывает его перед наложением рук на немощного. Он помнил удары сердца в висках, волнение и дрожь, потные ладони. Потом вдруг накатывала спокойная уверенность. В такие моменты его сознание подчинялось лишь одному стремлению – спасти человека.

Что он при этом чувствовал… Азарт? Нет, азартное переживание скорее охватывает зрителя во время гонок колесниц или состязания атлетов… Страсть? Тоже нет, в этом чувстве нет животной потребности. Горение? Кажется, так… Когда твое тело, сознание, ты весь устремляешься к одной единственной цели – вдохнуть искру жизни в уходящего. Потом будут усталость и боль, но потом, уже не важно…

– Шива и его жена Шакти олицетворяют каждый одну из сторон сознания, – учил Гатаспа. – Он – созерцательную, она – чувственную. Обе стороны сознания в своем взаимодействии вызывают спанда, вибрацию вселенной, и эта ритмическая дрожь создает проявленный мир, включая самого человека. Мы говорим: «Вдох и выдох Брахмы, творца сущего». Человек, умеющий слушать сердцем, внезапно ощущает в себе эту священную пульсацию, и тогда наступает пратибха, озарение присутствия бога.

Гатаспа выпучил глаза и взмахнул руками, казалось, на него только что снизошло озарение.

– Он сам становится Шивой! Он может все, даже создавать и разрушать миры, вкушая высшее наслаждение творчества. Его награда – чаматкара, восторженное изумление, ибо ему открывается истинная природа мира. Греки называют такое состояние катарсисом…

«Как я сразу не догадался, – Иешуа никак не мог отделаться от навязчивой мысли. – Именно катарсис!»