Осенний разговор

и робко, немея,
касаюсь затылка,
и вижу – на шее
пульсирует жилка.

Молчишь… взгляд невидящ
и дрожь подбородка.
Ты встанешь и выйдешь
нетвердой походкой.

Послышится кранов
фальцет медяковый,
ты, в зеркало глянув,
расплачешься снова.

Не надо, не трогай
круги под глазами,
они не от бога —
от ссор между нами.

Забудется ссора,
разгладятся лица…
Рассвет уже скоро,
сейчас бы забыться,

но кто-то, злословя,
мне шепчет на ухо:
«Родные по крови,
чужие по духу».

«В глазах стояло: руку протяни…»

В глазах стояло: руку протяни,
Ты – боль моя, последняя лазейка…
В ответ летела медная копейка.
Или?, Или?! лама? савахвани?? [1 - «Боже мой, Боже мой! Для чего ты меня оставил?» – слова Иисуса, сказанные им с креста.]

Мать – в плач: «Война, сыночка мне верни,
Шальная пуля, обойди сторонкой…»
А утром приходила похоронка.
Или?, Или?! лама? савахвани??

Не мучай, прокляни – не прогони.
А сам стою и все чего-то медлю…
Ну, вот и кончено, теперь хоть в петлю.
Или?, Или?! лама? савахвани??

Отпевание Владимира Набокова

Сыграл под абсурдинку и – на боковую,
к концу не испытав приязнь.
И мнилось – кто-то пел за стенкой аллилуйю,
как приглашение на казнь.

Не бабочек, но жизнь ты, лепидоптеролог,
ловил, бросаясь на сучок.
Ведь сколько в махаонов ни вонзай иголок,
поймаешь сам себя в сачок!

Гранитный Петербург, воздушный Сан-Франциско…
Рискуя совершить faux pas,
по-русски, по-французски, по-английски
петляла без конца тропа.

Петляя и кружа, она вела в Россию,
даря прозренье слепоты,
чтоб детских лет фантом, предвестник ностальгии,
взрастил чудесные цветы.

Прозренье? Да. Презренье? Да, и это.
Но главный все-таки итог
в том, что живая речь, услышав зов поэта,
к нему бросалась со всех ног.

За этот мир, за этот луч, мелькнувший
в твоем волшебном фонаре,
в последний вечный путь страдальческую душу
проводим взглядом, взор подняв горе?.

Фантазия

Отдаться, не разжавши губ!
Он не казался груб,
но не был люб.
Печали,
в глазах стоявшей, он внимал,
как душу вынимал,
но понимал
едва ли.

Чтоб в изголовье телефон
не поднял вдруг трезвон,
снял трубку он,
но зуммер
звучал, как приговор судьи.
Ах, как бы дух в груди,
того гляди,
не умер!