Берег мистера Моро

Кристина сбежала из дома, в оставленной записке высказав все, что думает об отце и матери. С тех пор имя сестры Говарда в семье Баро не произносилось. Будто ее и не было.

Говард был уверен, что родители не играют в беспамятство. Истовые пуритане, они действительно не вспоминают о предавшей их дочери. А вот он часто вспоминал сестру. А их разговор вечером, накануне ее исчезновения, он помнил дословно.

– Ты спишь, Говард?

Он вздрогнул, потому что не слышал, как открылась дверь.

– Нет.

– Мне надо тебе кое-что сказать. Только не зажигай свет.

Сестра скользнула в комнату и присела на край его кровати.

– Слушай, Говард. Завтра меня здесь не будет.

– Ты уезжаешь? Куда? Зачем?

– Молчи и слушай. Я больше не могу. И я больше не хочу! Не хочу терпеть, ждать, надеяться неизвестно на что. Я не хочу быть такими, как мать и отец. Мне душно с ними, понимаешь? Мне душно в этом доме, в этом городе! Я знаю, они не будут искать меня. Они меня забудут. Но я хочу, чтобы ты помнил меня. Ты!

– Кристи…

– Помнишь, как мы ходили на речку? Ты измазался в тине, ободрал колени о камни, и отец тебя выпорол. Ведь это я подбила тебя устроить маленький пикничок, а ты не выдал меня, ты даже не сказал, что мы были вдвоем. А я… Я не вступилась за тебя. Я стояла за дверью, слушала, как ругается отец, как поддакивает мать, и не могла войти в комнату. Меня будто связали и кляп забили в рот. Я проклинала себя, но ничего не могла с собой поделать. Мне было страшно! Но по-настоящему страшно мне стало потом, когда я поняла, что еще совсем-совсем немножко, и я сломаюсь. Еще чуть-чуть, и я стану такими же, как они. Холодной! Равнодушной!

– Ты не такая.

– Пока не такая. Но мне не избежать этого, если я останусь здесь. Люди ко всему привыкают, когда их лишают выбора, а привыкнув, смирившись, начинают уверять себя, что по-другому и быть не могло, что именно эта жизнь, их жизнь – единственно правильная. Мне не нужна такая судьба. Поэтому я уезжаю.

– Снежинка!

– Мне нравится это прозвище, спасибо тебе за него. Но все решено. Я еду в Чикаго. В большой город. А ты останешься. Один. Без меня. Так что держись, Говард! Не сдавайся. Конечно, уступить легче, но ты терпи. Ты сильный, ты сможешь. И помни, что у тебя есть сестра, которая очень любит своего брата. Слабая сестра, напуганная, но ведь это ничего, верно? Ты меня тоже любишь, а значит – простишь. За все. Я ведь не буду писать. Тебе все равно не позволят получать от меня письма. Поэтому ты не будешь знать, где я и что со мной. Но ты будешь помнить меня, правда?

Говард заплакал.

– Ты плачешь? Не надо! Ну, пожалуйста, не надо. А то я тоже заплачу. А я должна быть сильной, теперь я должна быть сильной.

Сестра стала гладить его по голове, и когда он перестал всхлипывать, сказала:

– Прощай, Говард.

Дверь закрылась беззвучно. Говард остался один.

* * *

Кристина оказалась права. Родители даже не пытались ее найти. Знакомые, интересовавшиеся, куда и надолго ли уехала Кристина, слышали в ответ, что дочь их совершеннолетняя и вольна сама собой распоряжается. Предваряла ответ долгая пауза, какая бывает, когда люди не могут сразу сообразить, о чем или о ком их спрашивают. Нежелание говорить о дочери было настолько очевидным, что напрочь отбивало охоту у собеседника упорствовать в своем любопытстве.

Что касается Говарда, то жизнь его изменилась к худшему. Казалось бы, родители должны были сделать выводы из случившегося, и они их сделали, но совсем не те, которые можно было ожидать. За ним была установлена форменная слежка. После ужина отец устраивал ему допросы: «Куда ходил? С кем говорил? О чем говорили?» – и читал нотации: больше туда не ходи, с этим не общайся, об этом не рассуждай. Была бы такая возможность, отец с радостью залез бы к нему в голову, чтобы выяснить, сколько мусора в ней хранится, а потом запустил бы туда мать с пылесосом.

Говард не перечил, но когда в очередной раз дело дошло до ремня, так взглянул – словно ожег, что отец растерянно опустил руку, чтобы больше уже никогда не поднять ее на сына.

Родители старели. Мать стала носить свитера с высоким воротом, чтобы скрыть дряблую шею. Лицо отца сморщилось печеным каштаном, сердце его все чаще сбоило, так что приходилось ставить капельницу. Врачи советовали больше времени отводить отдыху и меньше – работе. Это они говорили отцу, а в разговоре матерью были более откровенны: «Миссис Баро, любой стресс может свести вашего мужа в могилу».

Прежде Говард ждал, считал дни и годы, когда сможет уйти. Теперь он не мог уйти…

Послушно наклонив голову, Говард выслушал родительское напутствие и отправился поступать в тот же университет, который в свое время окончил отец. И поступил. И стал одним из лучших студентов, чтобы, получив диплом, вернуться домой и продолжить семейный бизнес.

Отец умер утром теплого осеннего дня. Во время похорон Говард оглядывался, ожидая увидеть Снежинку. Этого не могло быть: он не знал, где живет Кристина, и потому не смог сообщить ей о смерти отца, и все-таки оглядывался…

Через два дня огласили завещание, в котором мистер Баро ни словом не упомянул о дочери, все свое состояние оставив сыну. Наутро Говард объявил матери, что продает дело, вырученные деньги помещает в банк на ее имя. Процентов от вклада ей будет более чем достаточно для обеспеченной жизни, она может ни в чем себя не ограничивать. Мать пыталась протестовать, но Говард остался тверд и ничего объяснять не стал. Бесполезно! Его не услышат…

Вернувшись в университет, он еще несколько месяцев ходил на лекции, сдавал экзамены, а потом записался добровольцем в армию. Это было его второе самостоятельное решение. Самому вершить свою судьбу, пусть с ошибками и безумствами, поминутно оступаясь, но самому! Какое удовольствие с этим сравнится?

Мать рыдала и заламывала руки, снова требовала объяснений и снова их не получала. Успокоилась она лишь тогда, когда по истечению трехлетнего контракта сын взялся за ум, завершил образование и получил место в солидном чикагском банке.

За несколько лет Говард получил все, чего только может желать прогрессивно мыслящий американец. Он вкалывал, но не угодничал, зарабатывал банку деньги, но не топтал конкурентов, и поразительно быстро поднимался по лестнице успеха. Впереди его ждало безоблачное будущее: собственный дом – куда больше нынешнего; два автомобиля – лимузин и что попроще; совещания под его председательством; костюмы от «Бриони» и туфли «Ллойд»; официальные рауты с обязательным набором из магнатов, политиков и кинозвезд; жена… Потому что у добропорядочного гражданина должна быть жена. И дети. Потому что дети тоже должны быть, и не меньше трех. Но, Господи, как скучно, как тошно, когда даже количество детей определяют традиция, статистика и демографическая ситуация.

– Мэри, ты со мной согласна?

– Нет.

Говард вдруг испугался, что его не поймут, и не сказал больше ни слова. Может, что-то еще изменится. Не исключено, в конце концов у него выработается иммунитет…

И все-таки наступил день, когда он ушел, бросив все, догадываясь и все же не веря, что бросят и его.

Он ушел, потому что не мог не уйти.

Как это сделала его сестра Кристина, его Снежинка.

Только она ушла дважды: сначала – из родительского дома, потом – из жизни.

* * *

Говард убрал в шкаф с продуктами коробку шоколадок «Кэббери» и стал прикидывать, куда засунуть двухкилограммовую упаковку жареного арахиса. В этот момент тяжкого раздумья по палубе кто-то протопал. Вот и повод, чтобы прерваться. Говард бросил упаковку с арахисом на прежнее место – на пол, и стал выбираться из каюты. Неловко повернувшись, он задел плечом за переборку, и тело пронзила острая боль: удар цепью, что бы он ни говорил Горбунову, не прошел бесследно.

На пирсе несколько человек жестикулировали и говорили взволнованно и громко, но все же недостаточно громко, чтобы Говард мог уяснить, о чем идет речь.

Он перешагнул через релинг. Места в гавани было в обрез, марина[9 - Специальная стоянка, предназначенная для прогулочных судов] тоже была забита, и яхты стояли борт о борт. Поэтому, прежде чем попасть на берег, Говард вынужденно побывал на «немце» и двух «англичанах».

Оказавшись на причале, он приблизился к группе людей, продолжавших размахивать руками и что-то горячо обсуждать.

Грузный норвежец, чья яхта стояла рядом со «Снежинкой» и чьи шаги, судя по всему, слышал Говард, компенсируя причиненное беспокойство, просветил американца:

– Какие-то подонки пытались подложить взрывчатку в поплавок «Мелинды».

Суперсовременный бело-оранжевый тримаран[10 - Судно, состоящее из центрального корпуса и поплавков-аутригеров по бокам], носящий это имя, считался безусловным фаворитом гонки. Обещания его капитана Рольфа Дженкинса победить с рекордным временем были не беспочвенными: его яхта представляла собой сплав новейшей инженерной мысли, передовой технологии и неограниченной финансовой поддержки. «Мелинда» была настоящим гоночным аппаратом, рассчитанным на достижение максимальных скоростей.

Конкуренцию английскому тримарану могли составить разве что «Дух земли» и «Зеленый пояс», ведомые французами Нуартье и Сола. Эти только что сошедшие со стапелей Гавра катамараны[11 - Судно из двух параллельных корпусов, соединенных балками] отличались прекрасными ходовыми качествами в слабые ветра. Проигрывая «Мелинде» в площади парусности, они имели шансы на победу лишь в том случае, если не сбудутся предсказания синоптиков. Те утверждали: ближайшую неделю над Атлантикой будут властвовать непривычные для северных широт сильные восточные ветры. А свежий попутный ветер катамаранам ни к чему, это для тримарана милое дело. И все же французы бодрились, а некоторые их высказывания в адрес Дженкинса и его яхты были настолько вызывающими, что походили на оскорбления.

Капитан «Мелинды» игнорировал нападки и воздерживался от комментариев, чем разительно отличался от английской публики, разгоряченной газетами и телевидениями. Ведь на карту поставлен престиж страны!