Убийство на Дворянской

Иль мне в лоб шлагбаум влепит

Непроворный инвалид.

– А если курьер случится, также будешь ноги волочить? – спросил он, когда пропахший табаком будочник вернулся к бричке.

– Э, не-ет! Узришь вдали фигуру с казенным листом в руке да на лихих лошадях, бежишь подымать шлагбаум так, словно тебя кто дубиной огрел!

– Хм-м… Все в порядке в околотке? Не шалят?

– Всякое бывает, – прохрипел будочник, нахмурив брови. – Пресекаем, ежели, например, безобразие или, будем говорить, озорничество…

Из питейного заведения, располагавшегося через дорогу в угловом доме мещанина Попова и называемого местными «последним трактиром у заставы», послышался пьяный голос, затянувший «Боже! вина, вина!»

– А это что? – Штабс-ротмистр указал подбородком на угловой дом.

– Штофная лавка. Попов торгует и в розницу в запечатанных штофах навынос, и распивочно. А песни орет усманский барин Соколов, в уездном суде с утра дом продал. Это его коляска стоит у входа. Слышу, крик в лавке, звон разбитых стаканов. Разбудил подчаска, а сам туды. Там пятеро сидят, двоих знаю, мещане Казьма Клюев и Степан Распопов, пиво пьют. Трое неизвестных вино полугарное хлещут. Один из них песню заводит, да так громко, что уши закладывает. Говорю, это зачем такое здесь? По какому случаю дикий шум? Нам не дозволено допущать, коли ежели дебош!.. А песенник встает и хватает меня за грудки. Кто таков, говорит. Будочник? Иди, говорит, со своей жестяной алебардой к чертям собачьим! Я – Соколов, потомственный дворянин, мне не указывать!.. Что ж, мы, тово, не супротив, не смеем, ежели благородные. Кучер на улице мне и пояснил, что барин заехал в лавку, чтобы отметить выгодную сделку.

Хитрово-Квашнин кивнул словоохотливому будочнику и уж хотел было ехать дальше, как вдруг из штофной лавки выскочил посетитель и бегом припустил к шлагбауму. Остановившись перед инвалидом и указывая через плечо большим пальцем, он выпалил:

– Непорядок, служивый. Те двое усманскому барину втихую в стакан что-то подлили. Не иначе, дурману, крест святой!.. Ехать с ним куда-то собираются… Что ты на меня таращишься? Говорят тебе, злое дело затевается!

– Погоди, Клюев, не части! – нахмурился будочник, потирая кончик длинного угреватого носа. – И дыши в сторону – несет как из бочки!.. Может, ты это спьяну, померещилось?.. Налакаются с утра, полсвета не видят!

В этот момент из штофной лавки вышли двое, ведя под руки третьего. Тот, едва держаcь на ногах, весело тянул:

– Пьяному рай!.. Жизнь мне прелестную, чашу не тесную, Боже, подай!..

– Э-э, ты смотри, как они его напоили! – хрипло проговорил будочник и гаркнул во все горло: – А ну-ка, оставьте барина в покое!.. Кому говорено?

Мошенники, услышав это, в мгновение ока обшарили пьяного и, выудив из его кармана бумажник, бросились к коляске. Скинув кучера с козел на землю, один из них, поменьше ростом и коренастее, взялся за вожжи, а другой, высокий и гибкий, разжившийся бумажником, бухнулся на сиденье. В следующую секунду экипаж рванулся по направлению к перекрестку. Будочник разбудил подчаска и, размахивая алебардой и изрыгая проклятия, потрусил вслед за ней.

– Митрофан, гони! – воскликнул Хитрово-Квашнин, указывая набалдашником трости на набирающий ход экипаж.

Лихой возница мастерски развернул лошадей и, выехав на другую сторону дороги, погнал бричку за коляской, уже поднимавшейся вверх по склону Прогонной. Все говорило о том, что начинается настоящая погоня. Но она, увы, продлилась недолго. Переднее колесо брички на повороте попало в глубокую выбоину, ось, затрещав, сломалась, и кузов сильно накренился вправо.

– Проклятье! – рявкнул штабс-ротмистр, соскочив на землю. – В самый неподходящий момент!

Коляска, запряженная парой гнедых, проехав по подъему несколько десятков саженей, круто свернула к Новобазарной площади и исчезла из вида. Будочник, махнув рукой, оставил бесполезное преследование и пошел назад. Встав рядом с Митрофаном над подвернувшимся под кузов колесом, он, тяжело дыша, стал в недоумении почесывать затылок.

– Все-таки не выдержала ось, – проворчал кучер, хмурясь и прикусывая нижнюю губу. – Тут такой выход … если в бричку не садиться, а лошадей пустить шагом, то можно добраться на четырех колесах до каретной мастерской.

– Это на Площадной, у мещанина Игната Неверова, – выдохнул будочник, показав рукой в сторону Соляной площади. – Это такой умелец, что любому горю поможет. Голова!

Хитрово-Квашнин кивнул.

– Знаем, знаем… Что ж, Митрофан, берись за дело, я же подожду тебя возле караульной будки.

Кучер взял вожжи и, чмокая губами, стал понукать лошадей. Бричка вздрогнула, заскрипела и тихо тронулась с места. Двигалась она в гору крайне медленно. Правое переднее колесо, вращаясь непостижимым образом, привлекало все внимание Митрофана.

– Доедет, – прохрипел будочник, все еще отдуваясь. – Ежели, тово, не наскочит на камень или яму.

Он вытер рукавом лоб и заковылял к подчаску, занятому проверкой тележного груза сенявинских крестьян. Бросив последний взгляд на свой экипаж, Хитрово-Квашнин подошел к сидевшему на земле усманскому помещику, пьяно поводившему глазами и бормотавшему какую-то чушь. Его он совершенно не знал, потому ограничился тем, что сказал кучеру:

– Подними барина и отведи в штофную лавку, пусть проспится. А сам беги к квартальному надзирателю… О случившемся я непременно доложу полицмейстеру.

У караульной будки штабс-ротмистра поджидал Новицкий с вопросительным выражением на лице.

– Что стряслось, Евстигней Харитоныч? Гляжу, вы за коляской мчитесь. Что это, думаю?

– Мошенники усманского помещика обчистили и укатили на его экипаже?

– Боже мой, с самого утра промышляют!

Пожелав еще раз управляющему крупнейшим в уезде винокуренным заводом всего хорошего, Хитрово-Квашнин подошел к караульной будке и из любопытства заглянул внутрь. Стол, табурет, широкая лавка для отдыха, вот и вся обстановка. Стол был усыпан хлебными крошками, кусочками яичной скорлупы, махоркой и трубочной золой. Пахло табаком, сальными свечами и квасом. Среди клочков всевозможных бумаг Хитрово-Квашнин увидел копию сообщения Петродарской городской полиции, гласившего: «Cего мая от 15-го числа о приведении состоящего при усманской будке шлагбаума в настоящую исправность, поелику оной близ заднего конца в самом том месте, где навешен был на железном болте в столбе, перегнивши, упал и переломился».

– Вот откуда новый шлагбаум! – пробормотал дворянин и вышел наружу.

От нечего делать он обратился к рассматриванию разного рода объявлений, наклеенных в беспорядке на стены караульной будки. Чернила на некоторых листках под воздействием непогоды потускнели и надо было поднапрячь зрение, чтобы разобраться в написанном. Так, говорил себе под нос штабс-ротмистр, что мы здесь видим?.. На углу Площадной и Усманской продается обветшавший каменный дом купца Г.Е. Расторгуева, «состоящий во 2-й части в 81 квартале»… Хм-м, Григорий Расторгуев – брат покойных ныне Спиридона и Ивана Ефимовичей Расторгуевых, моих соседей, выслуживших потомственное дворянство на военной службе… И вот ведь судьба! Ни тот, ни другой не оставили после себя потомства!.. Это что? Помещица Осипова продает дворовую девку Арину, двадцати трех лет, трудолюбивую, послушную, доставшуюся ей по купчей от подпоручика Чернова, а тому – от поручика Иванова, а тому – от титулярного советника Петрова, а тому – от деда по материнской линии секунд-майора Муханова, и просит за нее ни много, ни мало сто рублей. Вот приглашение в Английский сад, где такого-то числа будет звучать духовой оркестр и пройдут гуляния с фейерверком… Здесь приглашение в библиотеку при курортной галерее для ознакомления с новыми поступлениями, в числе коих мартовские и апрельские книжки «Атенея», «Галатеи», «Московского телеграфа» и «Сына Отечества»… Так, а это что за анекдот? «Мещанин, тридцати лет от роду, воспитанный в православной вере, трезвого поведения, без излишних средств к существованию, но надеющийся получить от родителя тысячу рублей, желает сочетаться браком с иногородней купчихой»… Тут еще лучше: «Отставной унтер-офицер, выходец из купечества, поведет под венец и осчастливит девицу с собственным капиталом. Свадьба за счет невесты»…

– Писульки читаете? – раздался за спиной знакомый хриплый голос. – А мы с обозом управились, подчасок спать улегся, я же к вам… Не желаете присесть, вашбродь, чево стоять-то? В ногах правды нет.

Через минуту Хитрово-Квашнин сидел у будки на табурете, предаваясь курению. Будочник стоял рядом, набивая чашу своей простенькой трубки махоркой, выращенной на огородах местных однодворцев.

– Квартальному, поди, не нравится, что вся будка в объявлениях? – проговорил дворянин. – Как тебя?

– Бессрочно-отпускной солдат Неклюдов, вашбродь!.. Еще как! Квартальным у нас прапорщик Горлов. Придет, гвалт подымет, мол, опять бумажные лоскутки на ветру колыхаются, дескать, куды смотрим! А нам, што делать? Говоришь наклейщикам, шельмам этим, нельзя, не положено, cтупайте к городским тумбам, а они все одно, клеят да клеят. И ладно бы, сурьезное што, об курорте там или об переторжке домов да имущества, так нет, норовят всякую дрянь нацепить. Вот хошь бы энтот унтер, гол как сокол, а подавай ему, вишь ты, девицу с капиталом!

– Ну, оклейщики, видимо, благодарят, копейку несут… Как, вообще, служба, рядовой Неклюдов? Будочники в народе не в чести. Вас обвиняют в сообщничестве с ворами, хранении награбленных вещей, скупке краденных золотых и серебряных изделий, незаконной продаже вина. Говорят, вздохнуть людям не даете, каждый день тащите за шиворот к квартальному ни в чем не повинных.

Отставной солдат нахмурился и, сдунув со щеки надоедливую муху, прохрипел:

– Наговоры одни, чево там. Я, к примеру, двух воров в каталажку свел, грабителя схватил, конокрада прищучил… Какие-то награбленные вещи, продажу вина придумали… Ежели я, что и продаю, то табак нюхательный, местный, забористый. Сижу в будке да перетираю… А про притеснения ни в чем не повинных, я вот как скажу. Нечево людям песни орать и толпой собираться! От этого шум происходит, дебоши! Мне все равно, ково хватать за шиворот, лишь бы тишину блюсти, порядок. Нет документа – на сьезжую! Я не допущаю, ежели без виду. Потому до беды недалеко, до дебошу. Нешто можно дозволять, чтоб народ волю имел? Мещане разные да однодворцы глупы, пробки дубовые, ничево не понимают. И ежели я их учу, алебардой охаживаю, за шиворот к квартальному волоку, то по делу, для них же польза. Без этова, вашбродь, невозможно. Посидит, будем говорить, раз-другой в холодной, покумекает, глядишь, набрался уму-разуму. Народ не должон безобразить, потому ущерб для города. Я не терплю этова, ни Боже мой!..

Долго будочник поверял душу дворянину, вспоминая случаи задержания подозрительных лиц, «людей без вида», пьяниц, весельчаков. До тех пор, пока Митрофан не подогнал к караульной будке бричку с новой передней осью. Хитрово-Квашнин распрощался с суровым инвалидом, забрался на сиденье и приказал кучеру править к Евдокиевскому кладбищу. Не отъехал он от шлагбаума и тридцати саженей, как сквозь перестук копыт и колес до него донесся хриплый голос:

– Куды?.. Вам говорю, черти каторжные!.. У меня, что б тихо в штофной лавке! Не безобразить, не заводить дебошу!..

Бричка, покачиваясь, плавно катила по Усманской. Слева тянулись усадьбы восьмидесятого квартала, справа восемьдесят первого. Остался позади дом купца Василия Комарова, торговца мясом, женившегося первым браком на дочери брата городского головы, Марфе Голиковой. Проехали деревянные покои с садом, конюшней и каретным сараем стоимостью в 750 рублей серебром купца Дмитрия Неверова, дома торговцев Сулимских, Голиковых, Терпуговых. Миновали недавно построенную Покровскую церковь, стены которой мастерски расписал крепостной художник помещика Вельяминова, ветхий двухэтажный дом купца Расторгуева, о продаже коего упоминалось в «писульке» на стене караульной будки, пересечения Усманской улицы с Площадной и Базарной. Достигнув углового дома купца Ослина, бричка свернула на Воронежскую и, оставив справа Старобазарную площадь, а слева – Верхний пруд, поднялась по Соборному спуску и, следуя по Лебедянской, добралась до погоста. Он возник в самом начале века, став кладбищем соборного Христорождественского храма. На нем нашли последний приют представители многих дворянских фамилий, имевших отношение к Петродару и уезду.

Хитрово-Квашнин оставил бричку и, опираясь на трость, прошел через калитку на территорию кладбища, в центре которого высилась привлекательная Евдокиевская церковь. За незавершенной каменной оградой властвовала тишина. Ее нарушал лишь шорох прошлогодних листьев под ногами. Повсюду стояли гранитные и мраморные памятники с надгробными надписями и дубовые кресты с медными табличками. Одни эпитафии, написанные безыскусно и лаконично, не вызывали никаких чувств, другие пробирали до глубины души, как то: «Сильнее смерти только память», «И сердцу больно, и горю нет покоя», «Любимый человек не умирает, он с нами просто жить перестает». М-да… Где-то недалеко от входа был погребен генерал-майор Гаврила Ильич Бибиков, сражавшийся под началом великого Суворова с турками. Его сестра, Екатерина Ильинична, стала супругой не менее великого Светлейшего князя Михаила Илларионовича Кутузова! Отдыхая на здешних Водах, предводитель дворянства Богородского уезда умер 16 июня 1803 года. Потом его прах был перенесен в Москву, в Новодевичий монастырь… Здесь могила надворного советника Михаила Филипповича Прибыткова, отца моего соседа, поручика Филиппа Прибыткова… Тут место упокоения Анны Михайловны Матвеевской, урожденной Сумароковой, жены коллежского асессора Семена Ивановича Матвеевского. Владения ее родителя, премьер-майора Михаила Никифоровича Сумарокова, в свое время также соседствовали с нашей Харитоновкой. Почти рядом похоронен один из первых директоров здешнего курорта надворный советник Иван Павлович Рудановский, скончавшийся 29 июля 1812 года в возрасте 50 лет.

ГЛАВА 3

Хитрово-Квашнин миновал еще несколько захоронений и остановился перед двумя высокими крестами. Сняв с головы форменную уланскую фуражку, он тихо проговорил:

– Ну вот, наконец, и могилки деда и бабушки, cекунд-майора Авксентия Евстафьевича Хитрово-Квашнина и Софьи Федоровны, урожденной Cеченовой… Бабушка ушла из жизни в конце марта 1817 года, а дед… дед – годом позже. Дубовые кресты, натурально, потемнели от времени, поросли снизу мхом, но стоят твердо!.. Что ж, мои славные, вот я и заглянул к вам. Всегда буду помнить, как вы любили меня и баловали в детстве, как хотели, чтобы у меня все сложилось в жизни, как холодными зимами мы дружно жили в доме на Дворянской, купленном у сенатского регистратора Зацепина. Его я перед отъездом в Нескучное продал дворянам Снежковым. Они и сейчас в нем хозяйничают, а не Беклемишевы, как ошибочно утверждал в Отраде штаб-лекарь Вайнгарт. Теперь вот пристала мне нужда купить в Петродаре новый дом. Буду по осени переезжать в город, а по весне возвращаться в Харитоновку… Давайте-ка, я приберусь у вас немного… Сколько цветов?! Их еще сажала моя Ирина Григорьевна, царствие ей небесное. Красоту эту, конечно, оставлю, а вот прошлогоднюю жухлую травку да разный сорняк сорву… Ну, вот, совсем другое дело!.. В Харитоновке, доложу вам, все порядке. На часть клада, обнаруженного в Отраде, выстроил дом лучше прежнего, каменный, с каменными же службами. Крестьян прибавилось, теперь их вместе с дворовыми почти двести душ… Земли предостаточно, излишек сдаю на долгосрочной основе однодворцам. Что еще?.. Ерофей, наш старый камердинер, слава Богу, живехонек, и прекрасно управляется со своими делами! Все просит купить ему ботинки с бантами и большими пряжками… Да, вот что, бабушка, внучка твоей подруги капитанши Хлусовой, Татьяна, связалась с каким-то усманским мещанином, под венец с ним пошла, ребенка родила. От дворянского воспитания и следа не осталось. Речь как у завзятой мещанки, целым днями на базаре, то зеленью, то семечками, то квасом торгует. Ведет нетрезвый образ жизни, бранится, опустилась донельзя. Как-то поговорил с ней обо всем этом, но без пользы, встала в позу и давай винить во всех грехах дворянство… Говорю, а сам думаю, зачем? Вы с небес-то все видите, все понимаете… Ну вот, пожалуй, и все. Пора мне, мои дорогие.

Хитрово-Квашнин трижды перекрестился и с поклоном произнес: