Небесная черная метка

– Ты можешь говорить что угодно. Мне все равно, что ты скажешь. Я знаю: самое главное – справедливость. И никогда не лгать.

– Ну, чего ради ты взялся мне пособить! Шел бы своей дорогой.

– Дорога у всех одна. Идти по ней надо вместе – иначе будет катастрофа!

– Какая корова? Я ничего не знаю. Я-то причем тут. Да за что мне на старости… да и всегда, всегда горе такое! Почему одни несчастья у меня да труд каторжный, всю-то жизнь маюсь! Ты знаешь, что пенсии у меня только-толечки на квартплату и хватило бы, ежели не субсидии. Ихнею субсидию чтобы получить – сто раз вспотеть придется, в ножки не одному покланяться. Все мои сбережения сгорели в одночасье – заграбастал рыжий чуб с уральским пельменем, с кого спрашивать? Малая моя заначка уйдет сразу, как заболею по-праски. Ты бы посмотрел как в мои годы робили, и не платили ничего. Нас, баб, на лесоповал гоняли. Окопы рыли в полный рост. Мужика у меня убили, брата в лагерях сгноили, из избы моей выгнали новые бары-бояре, землюшку кормилицу отобрали, чтобы хоромы свои барские построить. Козу милую продать пришлось. Скажи, где твоя справедливость? Эх, что говорить, что говорить…

Тут старушка села на снег и заревела навзрыд, как малый ребенок, размазывая ссохшимися ладонями слезы по лицу, причитая и жалуясь на свое неприкаянное сиротство, на раздавленные каторжным трудом годы жизни, на свое вековечное несчастье, горе и обиду. Слова тонули в горьких всхлипываниях.

Невыносимо острая жалость к плачущей, сгорбленной бабушке невольно охватила юношу. Он скорее подошел к ней, взял за руку и попросил:

– Не плачь. Ну, пожалуйста, не плачь. Будь по-твоему: отвезу я картошку тебе. Отвезу, честное слово. Пойдем же. Хрен тут разберешься с вами со всеми…

Сказав это, юноша несколько пал духом: тогда и он, получается, вор, соучастник хищения. Каковы бы ни были его размеры – это мерзко, гадко… это падение! В чем же честь?«Во имя чего поступить? – мрачно соображал юноша. – Во имя некоей правды, справедливости? Но где она и в чем? Я был убежден: совесть, честь – это важно. Прежде всего – совесть! Прежде всего – честь! Что в совести – суть гения человеческого существования, его происхождения и развитие. Отступать от своей главной сути – значит отступать от данного Богом и равнозначно природой предначертанного. О, жизнь! Как могут быть запутаны твои дороги! Какое мучение может быть жить! Боюсь разувериться в главной идее. Иначе останется – тихо умереть, сгнить заживо. Всегда умирают, когда уходит вера, за ней покидают силы. Мне кажется, я близок к этой черте. Дело, безусловно, не в картошке. Но бывает последняя капля, что переполняет чашу. Считается шизой своею волей навсегда остановить сердце. А не шиза ли жить и знать, что в тебе умерло все человеческое я, угасла божественная искра. Зачем пустая надежда, сопровождающаяся до гробовой доски…Что, если здесь существенен и второй момент: часто бывает и так, что для понимания исключительно важного надлежит испытать смертельный ужас, почувствовать дыхание могилы. Если я возьму в руки пистолет и поиграю им, с взведенным курком, у виска – похожу мгновения по шаткой дощечке над пропастью царства Аида. Пойму ли я еще что-нибудь? В тот момент, когда уже готов буду спустить курок – вдруг отложу выстрел… скажем, до утра. Утром погляжу: не дрогнет ли рука по-настоящему нажать на курок. Возможно, вместо былой решимости самоустраниться придет некое философское понимание какой-то истины. Я обрету вновь равновесие и перспективу».

– Бабушка, – тихо и проникновенно произнес юноша. – Раз я дал слово, я сделаю, что обещал. Тебя же попрошу сделать одно одолжение. Скажи сначала, не завалялся ли где у тебя пистолет?

– Чего, чего? Пистолет!?.. Откуда у меня и зачем тебе?

– Я, пожалуй, перемещусь в другую реальность: схожу в гости к Богу… или к дьяволу – к кому попаду. Мне многое здесь противно и гадко. Я, как ни прилаживайся, чужой всему. Еще, знаешь ли ты, что когда что-то не сделал, но должен или обязан был сделать – уже падший, уже подлец и вор. И все это копится, подобно катящемуся снежному кому. Из мелочей, якобы незначащих, скапливается лавина едкой мути, которая и сама отравится, и погубит твое естество. Во времена былые, частично и ныне, делом чести считалось смыть позор несостоявшейся жизни, конкретных ее обстоятельств, ставящих человека на колени, с помощью пули, отправленной в собственный висок.

– Эх, сынок! Жизнь тебя еще не таким навозом накормит! – качая головой, с укоризной сказала старушка.

– Замолчи, бабуля. Я не хочу приспосабливаться. Да и скоро приспосабливаться будет невозможно: мутации не поспеют за изменением окружающего. На вас уже направлен пистолет, собранный из вашего невежества, сиюминутности, кичливости, самообожания, нескончаемых речей, обдуривающих и усыпляющих истину, рвачества, хамства и прочее. Достаточно еще жирной дурости, которая грузно ляжет на курок – последний выстрел будет неумолим. В какой форме он будет? Всемирный мор от новой чумы, голод, война, глобальный взрыв… Тебе не понять, бабуля, что именно так взыскательно следует жить; не мириться со злом и иже с ним – уничтожать, невзирая на лица. Именно так только и можно что-то улучшить реально… Что ты молчишь, бабушка? Еще раз спрашиваю, есть ли у тебя пистолет или нет?

– Есть! – схитрила старуха.

– Не может быть! – опешил юноша и остановился, посмотрев в упор на невольную свидетельницу его душевной распри. – Откуда?

– От батьки моего остался. Он вишь, в гражданскую Колчака громил… или с Колчаком кого-то громил – запамятовала. Тогда знаешь, было такое: сегодня красные придут, завтра белые… Потом время было смутное, что никак нельзя без оружия: то комиссары прискачут, то бандиты наведаются. Вот он приберег пистолет… аккуратный, ладненький такой пистолетик, в деле проверенный.

– Врешь ты! Не верю.

– Вот те крест! – она перекрестилась. – Однако особливо не разбираюсь, пистолет ли то? – она еще раз перекрестилась, шевельнув губами. – Думается мне, что пистолет. Придешь и сам увидишь

– Может быть, у тебя и пулемет есть?

– Пулемета не было. А вот винтовка-трехлинейка была. Я ее на две машины дров выменяла, совсем недавно, когда еще в избе жила; охотник выклянчил винтовку. Вобче-то был, вспоминается, пулемет – Максимкой отчего-то звали. Как начнет палить: тра-та-та-та – умрешь со страху. Потом начальнички в кожаных тужурках по-доброму пулемет забрали. Остальную мелочевку батяня утаил.

– Ну и ну! Какой системы пистолет?

– Не пойму – о чем ты?

– Пистолет – общее название, есть точнее: маузер, браунинг, револьвер, кольт, вальтер, наган…

– А!.. Вон о чем ты! Как будто слыхивала я такие словечки. А вот какая ситсема моего пистоля – запамятовала, прости уж старую. Но ситсема хорошая у пистолетика: самая что ни на есть убийственная – бьет прямо в лоб без промаха и осечки.

– Даже так! Самонаводящееся?.. Тьфу, ты! Шутки в сторону. Значит, договорились: картошку заношу в квартиру тебе, и ты даешь мне пистолет. Кстати, пули– то есть у тебя?

– Есть! Как же им не быть. Этого добра целая коробка.

– Какой калибр?

– Что-что? Опять я тебя не понимаю.

– Размер какой пули?

– О! Размер подходящий: такую дыру, соколик, в башке сделает, что не зашьешь и не заткнешь, все мозги разом вон вылетают.

– К твоему пистолету эти пули подходят?

– Обижаешь, сынок. Есественно подходят!

– Пуль-то много. Впрочем, много и не надо. «Жизнь! – воскликнул в душе юноша. – Возможно,

скоро придется прощаться… Возможно, и нет. Я все еще не знаю. Грустно уходить из этого мира, не изведав любви прекрасной, любимой и любящей женщины, не испытав себя мужем и отцом, не снискав воинской доблести, не возвысив себя храбростью и отвагой, не узнав восторга победы и горечи поражения. Проклятый вечер! Не знаю, способна ли пуля умиротворить, утишить мучения. Подозрительна сама старуха: пистолет с гражданской войны, хранимый для чего то. Невероятно! Да, верно, и заржавел пистоль этот… Столько лет лежал без дела. А ну, спрошу».

– Бабуля, пистолет твой скорее на ржавую железяку похож?

– Нет, соколик. Как можно такое допустить! Что я, не понимаю – такую вещь губить разве дозволительно. Отчего ему ржаветь?

– Все ржавеет, повсюду кислород, который окисляет. Смазываешь ли свою огнестрельную реликвию?

– А ты как думал! Смазываю, дружок, обязательно смазываю.

– Чем смазываешь? – строго спросил юноша.

– Вот каким маслом машинку швейную смазываю, тем и пистоль мажу.

– Пойдет. В технике, смотрю, смыслишь малость.

– В деревне у нас ходила такая пословица: я и баба, и мужик, я и лошадь, я и бык!

Старушка уже повеселела, раздумывая о смешном нечаянном попутчике. «Каким бы был мой умерший сынок? – внезапно подумала она. – Без отца бы вырос сиротиною. Ходил бы, мой сердечный, также в сумерках, как несмышленый кутенок, выискивая что-то утерянное, также выдумывая себе какие-то небылицы… Паренек этот хороший: добрый, жалостливый, разговорчивый. Зачем он так шибко думает обо всем, так не ровен час глупость отчудить можно, а там – и вовсе с хорошей дороги сбиться. Сыщу-ка я ему девку умную, простую и честную. Да и искать нечего! Вот, месяц назад заехала к нам на этаж милая дивчина Таня. Из другого города приехала – видно, здесь у нас с работой получше. Вечерами все дома сидит, в копютир уставившись. Мне она очень помогает: в магазин сходит, в бумагах все обстоятельно растолкует. И просто так приветит улыбочкой и словом добрым – тоже сердцу отрада. И какая отрада!.. Сведу я их вместе. Семьей станут жить, чтобы и детки были. Ежели он за общее дело радеет, какую-то правду правильную хочет вызнать – так и здесь семья лучшая опора, не то один добесится до худого конца, или тоска лихая возьмет, затоскует люто: жизнь вкривь да вкось пойдет. Тут и до большой беды недалеко. Нет, лучше уж плясать от печки. Сначала оженись, обеспечь семью. После уж и думай, для чего еще родился. Домой сейчас придем, скажу ему, что пистолет соседка забрала, орехи расколоть… или нет! Скажу, что перепрятала подальше от глаз, – в сарайке, что в подвале дома, схоронила, а подвал на ночь запирается, ключи у старшего по дому; значится, с утра надо приходить. Дескать, прости старую, потерпи до завтра, попрощайся со всеми ладом, и вечерком ко мне приходи: к этому времени пистолетик и будет готов. Сама я Танюшку приглашу, скажу – пособить требуется малость. Пока она хлопочет у меня по хозяйству, паренек этот придет. С ним обмолвлюсь, мол, не гневись на старую – ну никак не могу пистолет отыскать: не девчонке ли дала, под подолом поискал бы у нее (шутка!). Танюшке баю – паренек что-то вроде краеведа, собирает старые вещи, предметы старины, ценности добронравных времен. Вот умора будет! Сведу их, столкую – пусть хоть будут упираться, а усажу рядышком и чаем ароматным напою. Скажу, мол, сама я вам хочу что-то рассказать, простое и народное. А там и он зацепиться с дивчиной слово за слово, глядишь – приладятся тесно; окажется она лучше всякого пистолета. Влипнет в нее по уши до конца дней своих, и себя прежнего забудет. Столкуются, обязательно столкуются, чует мое сердце, что будет так. У Танечки ох, какое сердце доброе! Сама она шустрая и пригожая! Осиротела недавно: родителей схоронила. И паренек замечательный, нельзя таким пропадать. Мне однажды также помогли в трудную несчастливую минуту, очень помогли не сгинуть и не пропасть. И я помогу… так-то лучше будет».

Снег все сыпал и сыпал. Так плавно и безмятежно кружились снежинки, что мягкий нежащий покой проникал и покорял приунывшего юношу. Шаг за шагом, минута за минутой – и пропадала вся суровость снега и колючесть стихающего ветра. Ничего не напоминало о течении времени, о большом городе, заполненном суетными заботами. Как будто ширилась ночь, светлела и вспыхивала чудесным светом. И стали понятны и снег, и ночь. Вдруг в какое-то неуловимое мгновение согласие внутри и вне себя почувствовал юноша, что-то открылось и упало на дно памяти, как падает проросшее зерно в тучную землю… что-то, чему еще нет слов, и что вскоре вырастет и станет ясной строкой в самостийной судьбе… В чистой, словно бы в первозданной, тишине воскрешалась чудесная музыка в кружеве плывущих и сцепляющихся снежинок – эта удивительная музыка, напоминая забытые звуки клавесина, прогоняла смуту и открывала простую и милую красоту в этом обыкновенном снеге, серебристых небесах с блистающими звездами и в свежем морозном воздухе… а сколько же ее прибудет – простой и милой красоты – когда сойдут снега и засияет весеннее солнце! «Зачем я иду за этой бабушкой? Что за чушь я напридумывал!.. Разве мало безупречной красоты, что хранит природа, что разнесено по частям, по предметам, по людским поступкам, – взволновано думал юноша. – Как сохранить эти осколки прекрасного? Как собрать из них добрый радостный мир, пусть для начала в душе моей и близких моих? Как уберечь оставшееся, сохранить, развить, умножить?.. Сразу и не ответишь. Видно, надлежит еще многое понять и пережить, чтобы выкристаллизовался внятный ответ. Пожалуй, так приходит мудрость.

А пока… пока я сделаю вот что. Приду домой, беру блокнот и записываю несколько правил для себя, чтобы приземлять мечты-фантазии-желания. Основными пунктами будут:

1. Ложиться спать в одно и то же время, и спать не менее семи часов.

2. Больше физических движений: два раза в неделю встаю на лыжи, покупаю абонемент на теннис. Утром обливание холодной водой.

3. Прежде, чем что-то сделать из желания, основанного на мечте и фантазии, анализирую:

– как должно быть; что хотелось бы видеть;

– что есть на самом деле;