Император из стали. Стальная хватка империи

Через полторы минуты носовая башня и борт первого японского крейсера расцветились вспышками – залп лег с небольшим перелетом. А еще через пятьдесят секунд носовой плутонг левого борта самого «Ретвизана» глухо ухнул, отправляя в полет три пятидесятикилограммовых снаряда.

Еще секунд через пятнадцать звякнул звонок, и телефонист доложил:

– На первом тридцать девять, недолет два, по целику – лево три!

Пушки ухнули снова, игнорируя пенные столбы от японских снарядов, образовавшиеся на сей раз с сильным недолетом.

– На первом тридцать шесть, перелет ноль пять, по целику хорошо!

– Еще два залпа – и открывайте огонь главным калибром, – распорядился Щенснович. – Будьте готовы к тому, что после первого, край после второго залпа, японцы пойдут на разворот и попытаются удрать: всплески от наших снарядов ни с чем не спутаешь. На «телефункене»! Через двадцать секунд начинайте глушить эфир. Передадите приказ «Громобою» на преследование или мне распорядиться, Николай Иванович?

– Командуйте, капитан, командуйте. Как думаете, не уйдут?

– От «Громобоя» с его свистелками? И когда у него ямы только на четверть полны? Авизо, может, и уйдет, а вот броненосные… Нет, не убегут, господин адмирал, ни при каких обстоятельствах. Даже если «Громобою» ход собьют, у них перед нами всего два узла преимущества, а значит, с сорока до восьмидесяти кабельтовых они час отрываться будут. При десяти процентах попадания мы в них два десятка снарядов вколотим, а Дабич – все три.

Адмирал кивнул. По всем расчетам выходило, что совершившие ошибку японские броненосные крейсера подписали себе смертный приговор.

Капитан тем временем продолжал:

– И не обижайтесь вы на Степана Осипыча, господин адмирал, он и сам очень хотел во Владивосток. Опять же, пакет под императорской печатью так просто в собственные руки не дают. И ждут вас, Николай Иванович, большие хлопоты. Ну а мы под вашим флагом таких дел натворим…

Адмирал Небогатов, слегка приободренный после внезапной, как ему казалось, и уж совершенно точно незаслуженной опалы, державшей его в депрессии с самых Гавайских островов, криво усмехнулся, но ответить не успел: обе башни главного калибра жахнули так, что все в рубке инстинктивно присели.

* * *

– Что это? Как это?.. – ошеломленно произнес Камимура, упершись взглядом в гейзер, взметнувшийся перед носом «Идзумо». Его размеры не оставляли никаких иллюзий насчет главного калибра русского корабля. Такой всплеск могут оставлять только двенадцать дюймов…

– Это не «Пересвет», – с каменным лицом произнес стоящий рядом с адмиралом капитан Кацура, – это…

Грохот взрыва и треск падающей мачты заглушили слова офицера. По броне боевой рубки будто кто-то ударил гигантским молотом, и через смотровые прорези командный пост заволокло дымом занимающегося пожара.

«Слава Аматэрасу! Попадание пока только шестидюймовыми, – холодно и как-то отстраненно резюмировал мозг адмирала. – Быстро пристрелялись! Хотя чему тут удивляться? По докладам разведки, почти все комендоры русских служат сверхсрочно, а в боевых походах к наводке орудий допускаются только имеющие специальный знак отличия „За меткую стрельбу“…»

– Передать адмиралу Того: наткнулись на русские броненосцы, ведем бой, просим помощи! – скомандовал он, перекрикивая подчиненных.

– Эфир забит помехами! Передача невозможна!

– Семафор на «Тацуту»: выйти за пределы действия русского беспроволочного телеграфа, продублировать просьбу о помощи!

– Господин адмирал! Русские увеличили ход до восемнадцати узлов и перестраиваются пеленгом!

– Разворот «все вдруг»! Выходим из боя! – успел крикнуть Камимура вахтенному офицеру, прежде чем крейсер вздрогнул всем корпусом, будто наткнулся на невидимую стену…

* * *

– Вы были правы, Эдуард Николаевич, – усмехнулся Небогатов. – После второго же залпа Камимура нам корму показать попытался. А ведь поздно уже?

Двенадцатидюймовки громыхнули в четвертый раз, и «Идзумо», ставший после поворота «все вдруг» из головного замыкающим, снова дернулся.

– Пробили пояс ему, Николай Иванович, и вроде как в котельное влепили, – согласился Щенснович. – Парит и отстает.

– На «телефункене»! – распорядился адмирал. – Прикажите «Громобою» ускориться и следовать впереди уступом вправо. Огонь вести по второму, а нам сейчас надо флагман добить. Эка он неосторожно-то… – Казалось, адмирал сокрушается по поводу ошибки противника.

– Бронепалубный «Тацута», – доложил начальник сигнальной вахты, – набирает ход. Видимо, рассчитывает выйти из-под помех и вызвать помощь!

– Надо было все-таки уговорить Степана Осипыча нам «Богатыря» с «Витязем» отдать, – вздохнул Щенснович. – Сейчас бы их как раз в погоню отрядили.

– Согласен, Эдуард Николаевич, – кивнул командир «Ретвизана».

Он сказал что-то еще, но собеседник его не расслышал: сразу несколько снарядов, как минимум один из которых был восьмидюймовым, разорвались на броне русского корабля.

– Шестидюймовку нам сбили, – доложил старший офицер. – Хорошо хоть фугасом: ствол, конечно, к чертям, и пятеро легкораненых.

– «Громовой» попал! – радостно вскричал один из сигнальщиков. – Под корму «Асаме»! Японец сбавляет ход! Пятнадцать узлов у него, отстает от головного!

– Передайте Дабичу: перенести огонь на «Адзуму», – распорядился Небогатов. – Даже если «Тацута» сбежит, то эти уже не должны. Эх, почему у нас не шесть стволов на борт… Две башни наподобие береговых владивостокских, да стволы калибра пятьдесят…

– Только после войны, – вздохнул Щенснович, когда прогремел очередной залп обуховских орудий. – И снова попадание! Двадцать пять процентов по окончании пристрелки – совсем, скажу я вам, недурно!

– Ну, с такой-то дистанции – невелико умение, – отмахнулся Небогатов. – Хотя, конечно, отлично…

– Японцы вправо ворочают, вашвскбродь! – крикнул один из сигнальщиков. – «Все вдруг»!

– Поняли, что не уйти им уже… А флагман бросить – позор для самурая… Подавайте сигнал: пять румбов вправо, последовательно. Спрячем за собой «Громовой», чтобы ход ему не сбили… Пока они все втроем на нас идут, отходим, держимся вне досягаемости среднего калибра, а если они задумают разделяться, чтобы господину Камимуре дать уйти, вот тогда на них пойдем. Тут уж без вариантов. А пока вы, Эдуард Николаевич, кормовой башней поработайте…

– Поработаем, а как же. А ведь «Идзумо» уже вполне заметно кренится…

– Да, не жилец. Удачно… Пожалуй, что и хватит ему на пока. Давайте-ка вместо этого мы тоже в очередь с Даби-чем по «Адзуме» пристреляемся, раз уж прицел все равно сбился. «Идзумо» и «Асаму» мы уже прилично общипали, а эта нетронута еще. – Небогатов поводил стереотрубой. – У Владивостока ей, похоже, досталось немного. Вон следы пожаров виднеются, и повреждены два шестидюймовых каземата…

– Перейти на коммоны, – приказал Щенснович артиллерийскому офицеру. – Броня у «Адзумы» худшая из всех троих. Оно и получше будет, если туда сам господин Того пожалует со всем, что у него уцелело. А его коммонами не шибко-то возьмешь…

* * *

Того не успел. Когда «Громовой» и порядком подкопченный «Ретвизан» закончили сбор уцелевших японцев с воды (увы, адмирала Камимуры среди них не оказалось), сигнальщик заметил дымы, пятнающие багровую полосу заката. Ночь приближалась значительно быстрее японских броненосцев, и все три броненосных крейсера так и остались неотомщенными, а Владивостокская эскадра получила необходимое ей усиление, хотя и не такое большое, как надеялся Иессен.

Вытащенный из прохладной весенней воды чудом выживший командир крейсера «Асама» капитан 1-го ранга Накао Юи, сидя в адмиральском салоне «Ретвизана», отсутствующим взглядом смотрел в иллюминатор на волны Сангарского пролива, а в голове его назойливо крутилось хокку.

Вымпелы вьются,
В ряд орудия к бою.
Последний парад наступает!

15 апреля 1902 года. Токио

Императора Муцухито можно смело назвать японским Петром I. При нем не только изменилась политическая система, появились новая промышленность, армия и флот, но и европеизировался весь народный быт. А он был настолько далек от европейского, что японец, извините за такие подробности, принимал ночной горшок – нет, ни за что не догадаетесь! – за то, что надо класть под голову во время сна, вроде подушки.

Все изменилось меньше чем за десять лет. Япония впитала в себя все европейское, умудрившись не потерять свою самобытность. Конечно же, для таких кардинальных перемен в частной жизни необходим авторитетный пример. И Муцухито охотно подавал его, нарушив вековое правило «никто не должен видеть лицо императора». Он стал первым монархом, кого можно было лицезреть всем смертным.

Личная жизнь императорского дома стала предметом самого пристального внимания. Частный взгляд проник в святая святых – дворец императора в Токио с удивительно аскетичным убранством и непритязательным бытом монаршей семьи. Император не стеснялся появляться на людях в европейской одежде и с соответствующей прической, участвовать в светских мероприятиях, хотя, как говорили при дворе, императрица не жаловала европейские наряды. Но Муцухито был настойчив, и его привычки стали для людей своего рода поведенческой моделью.