Рай и ад. Книга вторая. Рассказы перенесших клиническую смерть

– Бога!

Она говорит:

– Стой здесь.

А сама пошла, вошла в какую-то дверку. Через некоторое время она вышла со священником. Он сразу на меня накинулся:

– Как ты смеешь немытыми устами произносить имя Бога? Я говорю:

– Я умывалась.

Ну, батюшка спросил, кто я, откуда. Конечно, я назвала фамилию и имя, и что я учусь в Одесском мединституте. Все назвала. И что я – секретарь парторганизации. Только не сказала, что мне поручена статья о том, что Бога нет. И он говорит:

– Ты должна покаяться. Ты грешница, ты должна покаяться!

– Я? Покаяться? Да я чиста, как детская слеза! У меня нет грехов.

Ну, он еще на меня покричал:

– Грешница, встань на колени!

Ну, думаю: «если ему от этого станет легче, я встану на колени». Я встала.

Он накинул на меня какую-то черную ткань, как старушка подсказала – стихарь, говорит:

– Читай молитву грешника. – Я говорю:

– Я не знаю.

– Молитву «Отче наш». Я говорю:

– Я не знаю.

– «Дево Мария, радуйся»!

Думаю: «чего бы Ей радоваться?» Я говорю:

– А что, и такая молитва есть?

Ну, батюшка не стал вступать со мной в полемику, говорит:

– Так, повторяй за мной молитву грешника. – Он начал почему-то говорить на старославянском. Я, честно, старалась повторять каждое слово. Я повторяла, я говорила: «Господи, ну вот, я пришла Тебя узнать. И что, теперь я должна бормотать какие-то непонятные мне слова. Господи, когда это кончится? Я задыхаюсь под этой тряпкой, она так неприятно пахнет». Я роптала, говорила… Потом говорю: «Господи, прости меня! Прости! Раз Ты заговорил со мной, наверное, я все-таки грешная. Прости! Я не знаю, за что, а Ты прости за все!» Я так говорила, а потом я заговорила на каком-то языке. Я слышу себя, но я не понимаю, что я говорю. И не могу остановиться. Я думаю: «вот оно, папа сказал: «с Богом не шутят». Началось…». Особенно после того, как батюшка отдернул эту стихарь, схватил меня за шиворот, и потащил к выходу с криками: «Изыди, сатана, изыди, сатана!»

Я не могу встать на ноги. При моем росте метр восемьдесят, и каблуки еще десять сантиметров, поверьте, это ощущение было не очень приятное. А он вытащил меня на порог и толкнул. Ну, я не устояла на ногах, и слетела с лесен, побила локти, порвала чулки. А знаете, в шестьдесят седьмом году они стоили три шестьдесят. Это была хорошая прореха в студенческом бюджете. А он стоит: «изыди, сатана!» И такое меня зло взяло. Я поднялась и говорю: «ты сам сатана!»

Что теперь делать? Батюшка не ожидал такого. Он повернулся и ушел. А я стою, куда мне деваться? Вот и говорю: «вот и узнала Тебя, Господи. Спасибо Тебе». Он молчит. Думаю: «точно, наверное это я сходила с ума». Я была в таком ужасе, что пока домой дошла, потому что сумочку я обронила или в церкви, или когда «летела», не знаю, где-то я ее обронила, что у меня не было ни проездного билета, ни денег. Поэтому, домой я шла пешком.

Папа был уже дома. Ему сообщили, что его дочка молится в церкви. И папа с ремнем мне говорит: «я тебе и Библию, я тебе и все. А ты хочешь, чтоб всю семью посадили? Что ты забыла в церкви? Я тебя туда посылал?» Я попробовала что-то объяснять ему, но папа… знаете, кто проживал те времена – тридцать седьмой, тридцать восьмой годы, сорок седьмой, тот и в шестьдесят седьмом будет бояться. Но он думал, что он меня выгонит из дому, я до вечера похожу, и вернусь. А он меня простит. Но я-то не знала, что он думает, я думала, меня действительно выгнали из дому.

Я ушла. Я шла, себя жалела, плакала. Уже дело к вечеру, дождичек моросит, такой несильный, но моросит, все-таки…

Что указывало на то, что папа не простит. Ну, во-первых, Бога нет, а я пошла в церковь. У меня маленькая сестричка, я воспитывалась… ранее мое детство прошло в детском доме. И папа, он говорит: «ты хочешь, чтобы твоя сестричка узнала, что такое детский дом?» И я очень не хотела, чтобы она попала в детский дом. Я ношу вот на руке шрам (показывает) от утюга. Это воспитательница детского дома так воспитывала нас. Раскаленным утюгом. Она хотела ударить по голове, но я закрылась, и досталось по руке. И то, что мне уже сегодня седьмой десяток, а шрам все еще напоминает.

Я испугалась, моя Аллочка маленькая, она не выдержит этого. Она не выдержит. Я расплакалась и ушла. Я спасала Аллочку. Я спасала свою сестричку. Я шла по улицам и плакала: «спасибо Тебе, Господи. Вот, и Тебя узнала, и дома у меня теперь нет». И иду, сама себя жалею, но я не слышу Его голос. Я не слышала Его больше. Гордым Господь противится. Тогда я этого не знала. И на ропот не отвечает.

Я зашла на окраину Одессы, в район Слободки. Навстречу мне попались люди. Они шли такие благостные. У них были такие довольные, счастливые лица. Женщины в косыночках, мужчины благообразного вида. Думаю: «почему они радуются? Что такого хорошего происходит?» Они подходят, встречают друг друга. Мужчины целуют друг друга троекратно. Женщины троекратно целуют, приветствуются, и счастливые куда-то идут. Думаю: «почему им так хорошо? Я хочу с ними». Я пошла за ними. Я зашла в тот дворик, в который они заходили. Одесса очень гостеприимный город. Там, если какой-то праздник, вас не выгонят. Вас посадят за стол, так же как… с родными, накормят, и будете веселиться вместе с одесситами. А я как раз проголодалась.

Но, когда я зашла, там не было праздника. Там на скамеечках сидели люди, и они пели. Я и сейчас помню, что они пели. Они пели: «хорошо, когда вместе в общении мы сольемся единой хвалой. Хорошо, когда в битве мы смелы, когда действуем так, как поем». Думаю: «вам хорошо, а я? В битве они смелы, попробовали бы вы сегодня на моем месте». Вот сижу и «бу-бу-бу» себе под нос. Тогда подошла ко мне одна женщина, спрашивает:

– Деточка, ты кого-то ищешь? – Я говорю:

– Бога! – Она улыбнулась и говорит:

– Это хорошо! – И отошла. Возле кафедры стоял мужчина. Он листал какую-то книгу. Мне не видно было, какую… большую. И делал закладочки. Женщина подошла и ему что-то сказала. Он посмотрел на меня, улыбнулся, и подошел. И спросил меня так:

– А к кому ты пришла? – Я говорю:

– К Богу! – довольно агрессивно даже. Все равно ж выгонит. Какая разница? – К Богу, – говорю, – а он положил мне руку на плечо, и сказал:

– Ты пришла по адресу, поздравляю!

Думаю: «интересно». Говорит:

– Мы с тобой побеседуем, если захочешь, после собрания. Захочешь?

Я подумала: «ну, конечно, захочу, мне же все равно идти некуда».

– Конечно, захочу.

Я сижу, началось собрание, как сказал этот мужчина. Были песни, и не только эти. И я уже подпевала, и мне уже нравилось, я уже расслабилась. И вот, наконец, это была последняя песня. «Слышишь ли ты голос Божий…?» «Ого! Еще как слышу!» «…нежно так тебя зовет». «Ага, нежно!» «Доколе будешь гнать Меня?» Я все комментирую. Каждую строчку я себе в уме комментирую, и один сплошной негатив. И когда он открыл эту книгу и начал читать… Он читает: «Савл, Савл, доколе будешь гнать Меня?» Думаю: «ничего себе». Я вытащила из рукава листочек, развернула, и стала водить пальцами. Но там у меня старославянский, а здесь он говорит мне понятные слова… И я вожу… «о нет! – подумала я, – это я гоню Бога? Который действительно есть!»

Мне стало страшно, потому что он рассказывает – тот гнал Бога, преследовал, но я же не так! А потом, когда во время проповеди он говорит… я подумала: «откуда он меня знает? Я первый раз пришла сюда, откуда он меня знает?» Он все говорит обо мне. Я уже не могу сказать, что я безгрешна, как детская слеза. Нет! Да, я подписывала письма. Когда судили диссидентов, мы разбирали это на партийных собраниях в институте. И я, как секретарь парткома, я подписывала эти письма, где партия права, а этих людей надо судить и выгнать из страны. А эти, как Синявский, как Даниэль – этих, вообще, надо гнать, гнать, гнать. И кто последователи, и девочка у нас, она из верующей семьи была, она этого не скрывала. Когда я предложила:

– Я дам тебе рекомендацию в комсомол, – она сказала:

– Нет-нет, что ты, я – Божья дочь!

Я тогда вынесла это на обком. Вначале на партком, потом было на обком. Девочку исключили из института. И вот это, я все это вспоминаю. У меня проходят, как картины. Я говорю: «Господи, прости меня! Господи, прости меня!» И тут прозвучал призыв к покаянию. Я не думала, что обо мне думают эти замечательные люди. Я шла через всех. Я шла… мне надо было срочно, срочно просить прощения. За все. За те письма, за личные дела, за исключение из института. За то, что судовой врач попросил дать ему рекомендацию, он учился у нас в институте, и ему нужна была рекомендация на открытие визы. Конечно, я ее не дала. Видите ли, он не был активен в комсомоле. Как можно такого человека пускать за границу? Я не думала о том, что я портила жизнь людям. Так, спокойно, мимоходом. Я о нем даже забыла, об этом человеке, и только теперь, на проповеди, я поняла и ужаснулась, сколько зла я сделала. «Господи, прости!»

Я видела, что еще кто-то выходил и упал на колени. И я упала на колени. И я говорила Богу, я говорила все, что у меня было, я говорила: «прости, прости, если можешь, прости меня!» Я не оправдывала себя. И вдруг я опять заговорила на том языке, что в церкви. Я не могу остановиться. Я хочу остановиться, мне страшно, но я не могу остановиться. И тут прозвучало: «Аминь!» Я замолчала, и я вся сжалась: «сейчас меня опять возьмут за шиворот, и с позором вытащат из этого зала». (Заплакала). Никто меня не взял за шиворот, а, наоборот, пастор подошел, поддержал меня так за локоть, чтоб я поднялась, и говорит:

– Поздравляю тебя, дитя! Ты знаешь, что с тобой произошло? – Я говорю:

– Я не сумасшедшая! – Он говорит:

– Конечно, нет. Тебя Бог крестил Духом Святым! Аллилуйя!

Я спросила: