Великая Отечественная война глазами очевидцев

(Россия, Челябинская область)

Рассказ фронтовика записан в мае 2016 года

«Я – уроженец Челябинской области, Кунашакского района, село Курманово. Родился я 21 июня 1926 года в семье крестьянина-бедняка, где нас было восемь детей. Отец умер рано, мать жила долго, до ста лет дожила.

Когда началась война, я еще был, как говорится, «дите войны». Дома нас осталось трое братьев: старший, средний и младший, то есть я. Старший с 1917 года, средний с 1920 года, и я с 1926 года.

В первый день войны я был в дороге на Челябинск. Брата прямо с поля вместе с трактором направили на фронт. На другой день я вернулся в деревню. Там стояла угнетающая тишина. Кругом все плакали: дети, бабушки, женщины. Это был неспокойный день, все в этот день плакали. И уже машина за машиной отправляли людей на фронт.

Через три дня нас, ребят-подростков, собрали в школе. Сказали: «ребята, учеба ваша прекращается. Никакой учебы! Будем помогать фронту, работать будем. Вы заменяете ваших отцов и старших братьев».

Практически, к началу войны, мне тогда только пятнадцать стукнуло, я семь классов кончил, был готов к любым событиям. Потому что мой старший брат был не совсем грамотный, но очень хороший человек, знающий, он предупредил меня примерно за месяц до начала войны, чтобы я ко всему присматривался, все запоминал. Потому что, говорит, нас заберут скоро, война будет. А я ему возразил:

– Не может этого быть.

А он говорит:

– К сожалению, да. А нас заберут в первую очередь. И ты останешься за меня. Останетесь мать и ты, вдвоем.

А средний мой брат к этому времени уже служил на Дальнем Востоке. И действительно, где-то через неделю нас уже разделили по бригадам, и мы начали трудиться. Трудились, конечно, как все: сено косили, поля пололи, за скотом ухаживали, пасли его. В общем, вся деревенская работа легла нам на плечи.

А я уже был готов к взрослой жизни, потому что мой старший брат меня всему научил. Мне было десять лет, а я уже трактор водил, пахал, сеял. Брат отдыхал, на охоту ходил, а я за него работал. И у меня все получалось. Сначала я работал на колесных тракторах, потом уже на гусеничных.

Короче говоря, я уже был готов. И вот, через неделю меня вызывает председатель: «замени брата, сядь за руль!» Куда тут денешься? Пришлось. И вот, на этих сельскохозяйственных тракторах: гусеничных и колесных я проработал до конца 1943 года.

Я не был лентяем. Вставал очень рано, работал допоздна, ночевал в полях. Короче говоря, мы были механизаторами и дневали-ночевали там. А отдыха у нас совершенно не было. Тут пошли палатки, в магазинах ничего не стало. Даже соли не было, чтобы приготовить пищу. И мы вынуждены были питаться несоленым варевом.

Но постепенно-постепенно где-то что-то покупали, где-то что-то продавали, меняли на соль. В общем, жизнь немножко наладилась. Первый год я работал в колхозе «Партизан». Я тракторист был на машинно-тракторной станции. Получал я двойную зарплату: часть зерном, а часть деньгами. И я удачно поработал и очень хорошо заработал.

Мы жили с матерью вдвоем, и в тот же год, осенью, я внес в фонд обороны семьдесят пять рублей. Мне привезли целую машину пшеницы, но я взял себе только два мешка, а остальное отдал в фонд обороны. Потому что везде писали, что надо помогать фронту, сдавать в фонд обороны.

И по итогу следующего, 1942 года, я уже был знаменитым. Обо мне писали в газетах, в «Челябинском рабочем», и по итогам года меня премировали велосипедом. Пешком я уже не ходил, ездил на велосипеде. А в ненастные времена охотился с ружьем. Оно было хорошее, двуствольное, им меня тоже премировали за хорошую работу.

1943 год был очень удачный по климату, и мы получили замечательный урожай. Я получил в качестве премии полторы или две машины зерна. Большую часть я отправил в фонд обороны. И у матери был сундук. В каждой семье раньше были сундуки: маленький, средний и большой. Большой был как современный диван, высотой примерно сантиметров семьдесят. И мы всегда там зерно хранили.

Мать мне говорит: «давай заполним зерном этот сундук, и пока нам хватит. А остальное пусть везут на фронт». Так и сделали, сдали весь хлеб в фонд обороны. А деньгами мне дали около восьмисот рублей, и половину я тоже отдал в фонд обороны.

Ребят, моих одноклассников, забрали 8 ноября 1943 года, а меня 13-го. Ну, так группы комплектовали. Приходили в военкомат, конечно, все со своей одеждой. И я попал в Челябинское военное авиационное училище. Преподавателями там были раненые летчики – командиры, офицеры. И один из лейтенантов, когда с нами познакомился, сказал: «ребята, жаль мне вас! Очень жалею вас. Вот я был такой же, как и вы. Как вам помочь, я не знаю, но попытаюсь». Он говорит: «если вы попадете к нам в училище, через месяц вас уже не будет. Смотрите сводки: по триста наших самолетов сбивают в день. А в каждом самолете по два-три человека. И от вас даже пыли не останется!»

И вот, он как-то нашел время, собрал нас. А мы еще основную комиссию не проходили: годный или негодный в летчики. И он втихаря нас собрал и сказал: «вот завтра у вас комиссия, первая комиссия. Будет центрифуга: тебя сажают в кресло, завязывают ремнями и сильно крутят, очень много оборотов. Потом мгновенно кресло останавливается и приказывают встать. Если ты встал и не упал, значит годен. Если упал – все, равновесия у тебя нет».

И таким образом, из двенадцати человек шестеро «отказались ехать в это училище». В том числе и я упал после этой центрифуги. Вторая комиссия была еще хитрее. Сидишь. Тебе командуют встать и идти по дорожке. Доходишь до середины дорожки, и она проваливается в бездну. Я шел, упал. Удачно упал, мягко. Мне командуют: «встать!»

Я встал, и только поставил левую ногу на землю, у меня закружилась голова и я упал. И вторую комиссию я тоже не прошел. Другие комиссии были не такие хитрые. В общем, нас не взяли в летчики. Из двенадцати человек восемь отправили в пехоту, в том числе и меня.

Дальше пошла учеба, подготовка на автоматчиков, минометчиков. Была краткая подготовка. Я попал в лагерь под Чебаркулем. Это были бывшие овощехранилища, они были пустыми. И их превратили в казармы. Длина такой казармы была сто пятьдесят метров. Там было три отделения и в каждом отделении было по роте солдат, по сто человек. Матрасов не было, вернее, они были соломенные. И соломенные одеяла и подушки. Нам выдали старые шинели, ботинки больших размеров. Короче говоря, мы были там как заключенные.

И проходили военную подготовку как настоящие заключенные. Кормили нас очень плохо. Мы писали про это письма, я тоже писал. И вот, моя мать как-то сумела добраться до этого лагеря и привезти мне вещмешок с домашними припасами. И вот так нас наши родители поддерживали примерно полтора месяца.

За это время появились «слабосильные роты». Что это такое. А то, что люди не могли вставать, не могли одеваться и уже не могли идти. Это все от такого питания. А кого родители поддерживали, те могли заниматься: бегать, зарядкой заниматься.

А у других из восьмидесяти человек тридцать положили в больницу. Такое положение, конечно, было не нормальным. Мы, новобранцы, решили, что здесь какое-то вредительство, чтобы солдаты не попали на фронт. Собрались и решили, что нужно что-то предпринять.

И ночью, после отбоя, мы посовещались где-то около часа, и решили: или бежать на железнодорожную станцию и ехать на запад, или напишем письмо командованию, прямо Сталину. Судили-рядили и остановились на письме. А как отправить? Цензура-то не пропускала такие вещи.

И мы узнали, что завтра уходит маршевая рота на фронт. Мы написали письмо от руки химическим карандашом, запечатали в треугольник и передали одному бойцу, который шел с маршевой ротой на фронт. Удивительно, но письмо до Москвы дошло очень быстро, и через неделю к нам приехал генерал-майор с тремя офицерами.

В тот день, когда они приехали, мы были на стрельбище, стреляли из автоматов. Конечно, мы не знали, что такая комиссия приедет. Они к нам приехали, генерал поздоровался с нами и спрашивает:

– Ну как, ребята, отстреляли?

– Хорошо, товарищ генерал!

– Ну а все же, у кого отличная стрельба, пятерка, поднимите руку!

И около семидесяти процентов стреляли отлично. Генерал обрадовался, достает из кармана наше письмо в треугольнике и спрашивает:

– Кто написал вот это письмо? Это ваше письмо?

Ну кто же скажет, что это он написал? Конечно же, никто не сознался. Он говорит:

– Ну ладно, с цензурой у вас тоже правильно. А то, что здесь написано – все правильно! Мы уже разобрались. Вас кормили из рук вон плохо, пьянствовали тут.

А наш командир полка рядом с ним стоял. Он был без руки, полковник. И молчал, потому что сказать ему было нечего. И вот генерал говорит:

– С сегодняшнего дня вы все это обмундирование с себя снимите и вас переоденут. А сейчас идите обедать. После обеда мы с вами еще встретимся.

Мы пришли обедать в столовую. Заходим – е-мое, все деревянные столы и скамейки выбросили. Стоят настоящие столы, стулья, на столах большие «пузатые» кастрюли, из них пахнет так хорошо и приятно. Миски новые. Вот как хорошо поработали за одну ночь.

И вот, сели за стол. Впервые рисовую кашу с маслом поели. Впервые компот выпили. И впервые белый хлеб попробовали, целых двести граммов. И вот, после этого вышли, построились. Генерал говорит:

– Ну что, товарищи бойцы, обед понравился?

– Да, товарищ генерал!

– Наелись?

– Никак нет, товарищ генерал. (Смеется).

– Вот что, ребята. С сегодняшнего дня вас так, как сейчас, будут кормить две недели. А через две недели вас отправят маршевой ротой. Занимайтесь, не обижайтесь на командование! У вас тут было вредительство. А вашего начальника продовольствия мы расстреляли.

А кто-то говорит:

– Товарищ генерал, а почему без суда и следствия? Перед нами его надо было расстрелять!

– Правильно говоришь. Но мы не вытерпели такого издевательства перед вами. Я, – говорит, – сам лично взял его и застрелил!

Но как? То ли правда, то ли нет. Может быть, и правда. Его же отстранили, может где-то там кокнули. Но, вот так.