Ледяной клад

– Да ты хоть объяс…

– Конец!

– Ты скажи только…

– Поленом по башке захотел?!

Максим плюнул и пошел спать.

Теперь Михаил бесился, сам изнемогая от желания что-нибудь узнать о Фене – Федосье. Но в открытую спрашивать Максима не хотел и не мог. Максим же, помня грозный приказ Михаила, помалкивал.

А рассказать бы он мог многое.

Он побывал на квартире у самой Фени и довольно долго разговаривал, Феня лежала, вся огороженная подушками. Щеки, багровые, распухшие, делали странно широким и плоским ее лицо, блестевшее от аптечных мазей, сменивших теперь гусиный жир. Девушку лихорадило, она то и дело подтягивала к подбородку ватное одеяло, перехватывая его забинтованными руками. Максима она сразу узнала и очень ему обрадовалась. Максим поздоровался, спросил, как она себя чувствует, и предупредил: если ей больно или запрещено разговаривать, пусть молчит, он скажет ей то, что ему необходимо, и уйдет. Феня запротестовала: мало ли что больно! Больно, конечно, но говорить она может и хочет. Сказала, что чувствует себя лучше и что ей стыдно теперь, как по-глупому все тогда получилось. Максим великодушно взял всю вину на себя, доказал, что вполне мог бы вовремя остановить Михаила, но вот как-то так… А в общем, Феня поступила очень правильно, и он сам бы… Только нельзя же было в такой мороз… Феня спросила: «Мне следовало подождать оттепели?..» Нет, не оттепели, а… Словом, если она хочет, Максим притащит Мишку сюда и заставит его просить прощенья. Но сначала пусть она скажет, что хотя на него, на Максима, действительно нет у нее нисколько обиды…

Феня больше не перебивала, лежала тихо, слушала молча, и Максим, поощренный этим, как-то незаметно для себя и, во всяком случае, осознанно не желая за счет Михаила выставлять напоказ свои достоинства, стал открывать Фене одну за другой дурные черты в характере Михаила, такие черты, которых у него самого, у Максима, не было. И тогда Феня вдруг подняла руку.

– Зачем вы так на него? – спросила. – Он хороший.

У Максима загорелись уши. Что же это выходит: он продает своего друга?

– Да-а, Мишка очень хороший! – мужественно сказал он. – Вы меня, Фенечка, просто неправильно поняли.

Мог бы обо всем этом по-дружески рассказать Максим Михаилу? Мог бы. Но как рассказывать, если Михаила это совсем не интересует, больше того – злит, а Максиму больно отдавать Фенино имя для грубой издевки! К этому даже и дружба уже не обязывает.

И Максим держал себя так, словно вовсе и не заходил проведывать Феню.

И это было, пожалуй, первое в его жизни, что он утаил от Михаила.

Зато с подробностями, каких, может быть, в действительности и не было, разрисовал, как познакомился с новым начальником рейда. Впрочем, тоже умолчав об одной лишь подробности: с Цагеридзе он встретился на квартире Баженовой. Тот вошел, когда Максим уже прощался с Феней.

– Понимаешь, – так изобразил Максим эту свою встречу, – уже совсем собираюсь я уходить из… этого… ну, медпункта. Вдруг появляется – высокий, черный и малость прихрамывает. Грузин. «Здравствуйте!» – «Здравствуйте!» Понимаешь: новый начальник, вместо Лопатина. Дальше такой разговор: кто я, откуда? Ну, я ему – всю нашу полную биографию. Удивляется. «А вот именно, – говорю я, – добровольно поехали в самую глушь». Он головой качает, говорит: «Здесь, насколько я географию знаю, вовсе не самая глушь. В Сибири бывают места куда глуше – пятьсот километров пройдешь, рассказывают, и человека не встретишь. Только во имя чего вам бы даже и в такие места было ехать? Со страхом бороться? Вот, дескать, вокруг тайга дикая, звери всякие, пурга, мороз, а мы – герои, живем вдвоем и ничего не боимся? Одного, – говорит, – такого героя как раз недавно я видел – даже сам черт его не берет». Я ему говорю: «Правильно рассуждаете, точно так и мы с Мишкой решали». Он говорит: «А меня бабушка бороться со страхом заставляла иначе. Посадит, замкнет одного в темной комнате, ночью, и велит на ощупь искать чертей, за хвост их ловить. Результат одинаковый. Но для государства таким способом трусишек от страха лечить дешевле, выгоднее, чем по комсомольским путевкам в тайгу везти». Ну, я тут было поднялся. Говорю: «Это оскорбительно. Насчет страха – шуточки. Мы поехали, чтобы Сибирь осваивать, поехали на передовую линию, где труднее». А он: «Передовая линия не всегда там, где глуше, и труднее тоже не обязательно там, где глуше. Во всяком случае, на нашем рейде, раз вы сюда приехали, передовая вовсе не на Ингуте, а скорее тут, где заморожен во льду миллион. Этот миллион обязательно вытащить нужно, и это похитрее, чем подстрелить рябчика». Я ему говорю: «Вообще, верно. Но как понимать: это намек, чтобы мы с Ингута сюда переехали?» Он говорит: «Начальники не намекают, а приказывают. Я приказывать не хочу». Говорю: «Так ни я, ни Мишка – оба мы никакой специальности не имеем». Он: «Я, между прочим, тоже ничего не умею, а вот начальником даже назначили». Смеется. Зубы у него белые-белые. Говорит: «Не приказ, а совет – подумайте». Я говорю: «Ладно, подумаем, сразу сказать ничего не могу, нас ведь двое, а голова у двоих одна…»

– Стоп! – заорал Михаил. – Вот не знал я. Выходит, ты без головы, Макся?

– Ну… я же в переносном смысле… я имел в виду – общая… Понимаешь, мысль общая, единая. Как, будем думать?

– Думать, Макся, всегда нужно. Полезно.

И теперь, в сотый раз любуясь багровой, с синеватым отливом, блестящей кожей на больной руке, Максим, тоже, наверно, в сотый раз, завел свой разговор:

– Давай все-таки думать, Мишка. А?

Михаил, как солдатиков, расставил патроны. Сперва в одну шеренгу, потом перестроил, так сказать, повзводно: мелкую дробь, крупную дробь, картечь, жаканы.

Он не спешил отвечать, но по лицу его было видно, что разговор этот вообще ему нравится и только, может быть, жаль – не сам Михаил его начинает.

– Думать… Не думать, Макся, а все заново взвешивать, – наконец медленно проговорил он и втолкнул последний жакан в последний патрон. – Думано было, брат, еще когда мы с тобой комсомольские путевки получали. Не такая разве и тогда уже была у нас с тобой «общая мысль» – работать там, где интересней и где труднее?

– Раньше всего, где нужнее, – добавил Максим.

– Надо слушать. С этого я и начал – где нужнее, Стало быть, все уже было думано? Было! А взвешивать, согласен, давай. На весах у нас Ингут и сам рейд Читаутский. Начинаем. Первое: где интересней?

– Для меня – на рейде, – без колебаний сказал Максим.

Михаил поутюжил пальцами свой длинный нос, подергал его за кончик, словно проверяя – нельзя ли вытянуть еще немного.

– Ну-у… Это, брат, называется чистой эмпирикой. Я – за движения души, но все-таки чтобы и не против логики. Поэтому выкладывай доказательства. Чем интересней?

Если бы такой вопрос Максиму задал гипнотизер, погрузив предварительно в сон и совершенно выключив его волю, Максим, вероятно, ответил бы: «На рейде – Феня. Этим и интересней». Михаилу он так ответить не мог. И не потому, что хотел бы скрыть от него это в действительности больше всего манящее обстоятельство. Просто он сам не считал его главным, во всяком случае – главным, подлежащим, по требованию Михаила, логическому обоснованию. И начал загибать пальцы на здоровой руке.

– Народу там больше. Будут друзья. Общение, разговоры.

– Раз, – сказал Михаил. – Малоубедительно. Здесь мы тоже не робинзоны… Людей видим. Говорить не разучимся. Зато на Ингуте мы среди первозданной природы. А на Читауте все уже вытоптано. Дальше?

– На рейд из Покукуя каждую неделю привозят кинокартины, а радиоприемники имеются почти в каждом доме.

– Два, – сказал Михаил. – Не годится. Быть среди живой природы лучше, чем видеть ее на экране, плоскую и серую. Попереживать над судьбой человеческой? Пожалуйста, бери на рейде в библиотеке книги, приноси сюда, читай и переживай. В кино, раз в неделю, и отсюда на рейд сбегать можно. А радио – ну, давай купим! Деньги же есть. Дальше?

– Там чему-нибудь нас выучат, а здесь – чему? Так и Цагеридзе сказал. А я бы, например, с удовольствием – мотористом на катер. Здесь, как ни считай, мы с тобой чернорабочие.

– Разнорабочие, – поправил Михаил, – черной работы не существует и белой тоже. Любая работа – труд. А работа, которая никаких знаний не требует, та – «разная». Но мотористом на катер, прямо сказать, и я бы не прочь. Может, тебе лучше бы в рулевые?

– Ну, там разберемся, – миролюбиво проговорил Максим. – А на катере, понимаешь, плоты отводить, буксировать илимки с грузом… Главное производство! Река. Тайга. Воздух. Солнце. И, понимаешь, настоящая рабочая специальность.

– Ладно, я в рулевые пойду, – сказал Михаил, словно для этого не хватало только его согласия. – Рулевой на катере, иными словами, – капитан корабля. – И спохватился: – Давай еще доказательства.

– Все. Больше нет. Подсчитываем очки. Из трех предложенных доказательств я принял три, ты – одно. Не приняли: я нуль, ты – два. Складываем все это вместе, в одну душу. Получается, плюсов четыре, минусов два. Так?

– Математика, конечно, тут не годится, но, скажем, так, – не очень охотно, а все же подтвердил Михаил. – Пошли дальше. Доказывай теперь, где труднее.

И Максим опять обосновал три своих доказательства и снова набрал четыре плюса и два минуса. Плюсов могло бы оказаться и больше, если бы Максим сумел убедить Михаила в том, что работа моториста, в общем, труднее, чем работа «смотрителей дорог». Михаил упрямо повторял, что Максим путает два понятия – трудность и интересность и что работа моториста попросту интереснее, а не труднее. Он щупал свои бицепсы и кричал: «Кому больше они нужны – рабочему на дорогах или мотористу?» Максим протестовал: «Не меряй трудности только на силу рук. Голова! Голове где труднее?» И Михаил резал его под самый корень: «Голове труднее всего спорить с тобой, Макся».

Вопрос «где нужнее» рассмотрен был почти при полном обоюдном согласии. Только одно очко было засчитано «против». Если перебираться на рейд с прицелом работать на катере, так не нужнее ли они пока здесь, при дороге? До лета еще далеко, а возят лес каждый день, Максим, ссылаясь на Цагеридзе, правда, пытался доказывать, что вырубить и вытащить изо льда замороженных бревен на миллион рублей – дело никак не менее нужное, чем вывозка к реке леса, подсобного для сплавных нужд, но Михаил и тут его смял: «Разве может, государство рассчитывать на то, что уже, считай, пропало, и на второе место ставить нормальный план сплава! Надо, Макся, мыслить, а не просто красивые слова говорить».

Они еще поспорили по пустякам, но в главном договорились: конечно, если все брать относительно, так передовая линия трудового фронта проходит все же намного ближе к самому Читаутскому рейду, чем к лесовозной дороге через Ингут. Стало быть, и можно и должно переехать на рейд.

– Помнишь, Макся, у Николая Островского: жизнь человеку дается один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы… Может, Макся, мы с тобой ошиблись с самого начала – не поехали на целину, или на Братскую ГЭС, или куда-нибудь на еще большую стройку. Может, там и вернее сошлись бы все наши три «где» – где труднее, где нужнее и где интереснее. Но порхать, как мотыльки, от одного огонька к другому мы не должны. Приехали сюда – точка! Надо сперва здесь по-настоящему проверить все свои три «где», а там уже решать – по нашим ли, Макся, с тобой умишкам и всему прочему ехать еще куда-то. Оно ведь и на Братской ГЭС можно так, как мы сейчас, дороги только чистить. Первый класс рабочей жизни мы с тобой, давай считать, закончили, подаем заявления во второй класс – на специальности рулевых, мотористов. – Михаил костяшками пальцев постучал по столу, сгреб, свалил в одну кучу все расставленные было, как солдатики, патроны, сдвинул туда же банки с порохом, с дробью, выбежал на середину избы, крутанулся на одной ноге. – Э-эх, черт! – и давай пинать, гонять по полу валенки, сброшенные Максимом возле печки. – Макся, а ведь жаль будет все-таки уходить отсюда! Хорошо здесь жилось! Там на рейде, к примеру, так же не поохотишься. И вообще там – полтайги только. Если не четверть.

– До Ингута от рейда по прямой десять километров всего, – заметил Максим. – Два часа легкого ходу.

– И дисциплина там, что ли, такая будет, как здесь?

Максим что-то хотел сказать, возразить. – Михаил заорал на него:

– Молчи! Сам я всего не понимаю, что ли? Ты резиновый. Тебя надави, отпусти, и ты опять как был. А я стекло. Лишнего нажми – сломаюсь, черкани алмазом – навсегда царапина останется.

– А ты знаешь, – вдруг обозлясь, закричал и Максим, – а ты знаешь, что ты после той ночи, как у нас ночевала… ты стал не стекло, а пустая железная бочка! Из-под бензину. Чуть дотронься – и загремит! А зажги спичку около – разорвется, как мина. И еще ты стал…