В тени голубых облаков

Угощение было традиционным, домашним – винегрет, селедочка, буженина, соленые огурчики и квашеная капуста, а на горячее – знаменитые мамины вареники с картошкой и луком, на постном масле. Под такое не грех в 11 утра выпить с отцом обжигающей домашней настойки, с золотым отливом оттого, что батя настаивал на перегородках грецких орехов. И расспросы, расспросы под неотрывный пронзительный взгляд мамы то с беспокойным прищуром, а то распахнутый от восторга и восхищения сыном. Как будто не уезжал… Уговорили прилечь после обеда. Спал как сурок. Закончили обильным чаепитием, без алкоголя, с хрустящим маминым печеньем из песочного теста и с вареньем из черной смородины. Такого в Европе не делают. Вот и все… Воскресенье пролетело, а с ним и встреча в родительском доме. Расставание опять надолго. И опять они будут жить одни в тревоге за детей и счастливые оттого, что у них ТАКИЕ дети. К счастью, через пару месяцев из длительной загранкомандировки должна вернуться сестра Тамара с двумя внуками. Ее муж Павел оттрубил три года советником по науке и технике в российском посольстве в Анкаре. Значит, в Женеву можно возвращаться с облегчением… Целуя сына на прощание, мама не плакала. Крепкая женщина! Отец тоже держался, пытался шутить. Молоток!

Вечер воскресенья после визита к родителям был свободен, и Кранцев решил, не откладывая, заняться контактами. Около часа ушло на рытье в оставленной в Москве старой записной книжке с адресами из прошлой жизни. Он выписал несколько имен и подключил к сети новенький комбайн с телефоном и факсом – какие-то номера гудели, но не ответили, а другие оказались просто отключены. Откликнулся один, и не напрасно.

С Олегом Бережным они закончили один курс, но разные факультеты. Артем – международных отношений, а Олег – международного права. Дружили с перерывами, несколько раз вместе с курсом, в феврале, ходили в трудные походы на лыжах. Получив дипломы, разбежались в разные стороны, не виделись и не слышались больше десяти лет. Мужественный голос Бережного не скрывал искренней радости.

– Артемий! Привет, чудило! Вот это сюрприз! Я дома случайно, простудился, лежал несколько дней. Завтра уже выхожу на службу. Неужели ты в Москве? Надо увидеться! Прямо завтра же! Сможешь? Отужинаем в хорошем месте, приглашаю! Пиши адрес и подгребай часа в четыре. У меня гибкий график, а кабаки в Москве принимают в любое время… Горю от нетерпения узреть твою морду! Все подробно расскажешь! И я тоже…

Кранцев записал адрес и не совсем понял, но не переспросил, почему встреча состоится возле резиденции Патриарха РПЦ на Даниловском Валу. Место он хорошо помнил, так как в прежние годы не раз бывал на Даниловском рынке и издалека любовался строениями монастыря на другой стороне площади. Но посетить монастырь так никогда и не собрался… Ждать пришлось меньше суток, и на следующий день он ровно в четыре, все еще недоумевая, топтался у входа в Данилов монастырь. Бережный опоздал на пять минут, извинился, бросился тискать товарища и сразу поволок его внутрь монастырского двора, мимо импозантной резиденции Патриарха, к невысокому современному зданию о трех этажах, приговаривая:

– Как я рад, как же я рад тебя видеть, старичина!

Худой, загорелый, в безупречно кроенном, приталенном, сером костюме и голубой рубашке с серебристым галстуком он смотрелся успешным топ-менеджером. Или плейбоем.

– В замечательные времена живем, брат мой, – приподнято заявил Бережный, входя в подъезд современного здания, – любые чудеса возможны. Мне вот диплом юриста-международника не очень пригодился, ни в МИД, ни в ООН я не попал, но успел переквалифицироваться на гражданское и предпринимательское право. Теперь уже три года пашу в нехилой адвокатской конторе, обслуживаем бизнес. Это здание на территории Патриархата – новенький деловой центр, сдает помещения под офисы, есть залы для переговоров и конференций. И наша контора тоже здесь. Сейчас покажу…

Офис, занимающий половину третьего этажа, действительно стоило посмотреть – совершенно западный вид, разбит на ячейки матовыми стеклянными перегородками, в каждой ячейке – от компьютера и разных телефонов до факса и копировальной машины. Отдельно – зал заседаний и кабинет руководителя.

– Нашего руководителя Клауса Шутцера, – продолжал хвалиться Бережный, – нам сам Бог послал… Австриец, классный мужик, светлая голова, ровный в обращении, знает Россию, жил здесь в юности с отцом-дипломатом. Быстро скумекал, что здесь теперь золотая жила. К нам валом валят деловые люди из-за бугра, которые хотят закрепиться в свободной России…

Закончив осмотр офиса, друзья вернулись к лифту, спустились на первый этаж, где Бережный длинным коридором привел Артема к узорчатым дверям, из-за которых аппетитно пахнуло качественной едой.

– Наша трапезная, – сияя, объявил Олег. – Перекусим, чем бог послал…

Зал, оформленный в классическом стиле русского питейного заведения прошлого века, распирало от аромата вкусной и полезной пищи. Сели, заказали, естественно, царскую уху и осетрину по-монастырски, в горшочке. В Европе такого не поешь. Искристая «Старка» отлично вписалась в меню. Бережный неумолчно продолжал излагать свои взгляды на текущий момент и на жизнь вообще.

– Платят нам на счет в деревянных, а в конверте – долларя, которые я откладываю. Уже набралось энное количество, когда можно подумать о перестройке бабушкиной дачки в капитальный дом. И это в двадцати пяти кэмэ от окружной. Деловая жизнь в Москве бурлит, только успевай ловить момент. Я вот думаю, на кой мне рваться за кордон и что мне там делать, если у меня все будет здесь, родное. Свой язык, свои реалии, свои люди, друзья, подруги… Зачем вкладывать в чужой стране, вживаться в чужой, непонятный мир, где тебя наверняка никто не полюбит. А если захочется пройтись по Елисейским полям или прокатиться по Лазурному берегу – отщипну немного зеленых из конверта и нате вам… на пару недель. А потом домой, к осетрине по-монастырски… Вот только женщину моей судьбы никак не найду… Одни свиристелки или стервозы попадаются, летят на бабло, как мухи на мед… А та самая еще ни разу не встретилась… Но какие мои годы…

Слушая артистический баритон товарища, возбужденного своим же рассказом или встречей с другом студенческих лет, Артем вдруг почувствовал, как его сердчишко екнуло. Действительно, на кой черт из кожи вон лезть, чтобы закрепиться и освоиться в чужой стране, даже в такой благополучной, как Швейцария. Русские нигде и никогда на Западе не будут персона грата, даже при деньгах. Да, но Олегу легко говорить, он с самого начала вписался в контекст новой России, а если у других не случилось такой оказии, приходится брать то, что ближе к рукам, и там, где есть. Например, в Женеве. Каждому свое…

Он сжато изложил товарищу свою ситуацию, и тот отреагировал также бодро. Такой характер. Никогда не пасовать перед трудностями. Преодолевать и идти только вперед.

– Это даже клево, что ты в Женеве! – заявил Бережный. – Заключаем устный договор о партнерстве. Позже подпишем письменный. На первых порах я помогу тебе с контактами в Москве. Организую два-три прямо на этой неделе, чтобы ты мог порадовать своего греческого… или как там его… британского друга. Офис поможем вам найти прямо в этом же здании, но надо спешить с арендой, площади уходят быстро. А ты меня свяжешь со своим адвокатом… итальянцем… и вместе будете на меня выводить швейцов, которые хотят обосноваться в Белокаменной… Интерес обоюдный… По рукам?

Кранцев позавидовал деловой хватке сокурсника и с готовностью пожал его протянутую руку. Сам он такого бизнес-ража не испытывал, но сейчас, после полбутылки «Старки», охотно пошел бы за Бережным в огонь и воду, с реющим стягом в руках… Запив ужин двойным кофе (какой ужас, на ночь!), Олег попросил официанта вызвать своему другу такси и, прощаясь, протянул Артему изящную визитную карточку.

– Дай мне утро, чтобы прозвонить кое-кому… Звони мне завтра после обеда или дай мне свой домашний… я сам звякну, когда что-то нарою…

В ясном взоре адвоката не было и следа выпитого. Похоже, его и впрямь воодушевила встреча с родной душой… и с прошлым. «Если это новый тип русского предпринимателя – совсем неплохо», – подумал Кранцев. В такси его укачало, и он чуть было не заснул. Засыпал дома на широкой кровати, столько раз служившей ему со Светой ареной любви. Но сейчас думалось о другом: «Если Олег организует хотя бы пару встреч, считай, поручение Джона я выполнил на все сто».

Бережный позвонил до обеда. Половина вторника и вся среда ушли на разъезды по Москве в такси, на визиты, о которых он договорился. Посланца Женевы везде встречали охотно, всем были нужны выходы на Швейцарию. Джону, а заодно и Франко Рицци можно будет доложить о «надежных и полезных контактах в Москве». Таким образом, четверг и пятница оставались для самого желанного мероприятия – посещения любимой дачи под Дороховом… Скромные шесть соток Кранцеву удалось получить в далеком дачном участке министерства перед самым отъездом в Женеву за год до отмены Союза. Стандартный жилой двухэтажный летний дом, вдобавок к воздвигнутому сразу под видом хозблока уютному флигельку с верандой, достраивала после его отъезда жена Света. Она застряла в Москве на целый год ради поступления в вуз Аннушки и со своей буйной энергией и упорством занималась стройкой, несмотря вызванное сменой эпох обрушение рубля. И за год достроила-таки ровно к отъезду к мужу с дочерью, окончившей первый курс. И вот теперь необжитые дом и флигель покорно и терпеливо ждали появления хозяев.

Чтобы попасть на свою дачу, не имея своей машины, надо было сначала пилить на электричке до забытой богом платформы Театральная, хотя не было ясно, какая тут связь с театром, а потом шлепать по шоссе минут пятнадцать до дачного поселка «Зарницы». Зато как грела мысль о своей даче и томило желание поскорее ее обжить! В электричке было темновато, грязновато и скверно пахло, а солнце за мутным окном казалось искусственным, бутафорским. Вспоминалось, как в далеком детстве, с родителями, приходилось не раз переезжать из города в город в таких же неухоженных вагонах и отчаянно гудящих поездах. Или как студентом, чтобы развеять одиночество и сбить то и дело налетавшую хандру, он частенько садился в электричку и, отъехав километров сто от Москвы, выходил на перрон незнакомого города и, осмотрев достопримечательности, возвращался назад, в общежитие…

* * *

Мальчик, родившийся в Виннице в семье военного юриста, пошел в первый класс на Урале, в Перми, потом сменил еще три школы (в Днепропетровске, Луганске и Владикавказе), потому что с отцом и мамой кочевал по СССР, и закончил среднюю школу в Караганде. Город, всем известный по крылатой фразе: «Где? Где?..», стал для Тёмы Кранцева второй родиной. Спросите почему? А потому, что после бурного выпускного вечера с подбитым глазом до поступления в московский вуз юный романтик два года оттрубил в местном НИИ угля. Сначала как лаборант, обязанный с датчиком опускаться в окружавшие город шахты, чтобы долгими часами в полумраке зябкого штрека замерять вибрацию воздухозаборных насосов для последующего исследования учеными. Потом помощником библиотекаря в библиотеке того же НИИ, где была собрана только научная литература по добыче угля и машиностроению. Ни в вибрации, ни в машиностроении Тёма так и не разобрался. В свободное от работы время руководил городской пионерской комнатой, неплохо освоил владение рапирой в городской сборной по фехтованию, собирал коллекцию марок, учился играть на гитаре и баяне, много читал и хотел быть мушкетером. Следует уточнить, что ни о каких жизненных дорогах он тогда еще не смел и не умел мечтать. И не мог себе даже представить, что его дальнейший путь по жизни будет состоять из случайностей, парадоксов и чудес.

Еще в выпускном классе, после приписки в военкомате, с некрасиво стриженной головой, «мушкетер» откликнулся на призыв военкома и записался на поступление в Ленинградское военное кораблестроительное училище, хотя об устройстве кораблей и их предназначении имел еще меньше представления, чем о вибрации. К его счастью, на отборочном медицинском осмотре вращение на центрифуге оказалось для него фатальным – сильно закружилась голова – и отряд военных инженеров-кораблестроителей недополучил «ценного специалиста». И тут однажды в их мальчишеской компании появился франтоватый и полноватый, но молодой еще человек, поразивший всех не только рассказами о дальних странствиях, но прежде всего своими невиданными галошами, которые, в отличие от традиционных советских, твердых и черно-красных, были серыми и мягкими, так что, сняв, их можно было убрать в мешочек или в карман. Новый товарищ рассказал, что проучился четыре года в Московском институте международных отношений (МИМО), изучал кхмерский и китайский языки, побывал на практике в экзотической Камбодже и недолго в Пекине, но был отчислен, потому что в конце концов не осилил китайский. А в Караганду приехал, чтобы поступить в местный политехнический и жить у дяди. Профессию инженера он теперь считал более надежной и востребованной.

А через короткое время после этого разговора случилось первое чудо, возможное только в незабвенные советские времена. В «Комсомольской правде», которую выписывал примерный комсомолец, опубликовали объявление с приглашением поступать в тот самый загадочный МИМО (тогда еще слова «государственный» в названии вуза не было). Карагандинский смельчак послал свои документы по указанному адресу и вскоре получил подтверждение о допуске к экзаменам. Прибыв в назначенный срок в Москву и остановившись у родной тети, решительный провинциал не осознавал до конца, куда и зачем он поступает. А проводивший с ним предварительное собеседование преподаватель или аспирант скорбно глядел на него и советовал не тратить попусту время, возвращаться в казахстанские края и поступать там. К экзаменам пришельца все же допустили, но вышел он из них пораженцем – пятерка была только по немецкому (в карагандинской школе его преподавали носители). Три четверки не спасли, так как по сочинению была тройка. В итоге получилось мимо МИМО.

Весь следующий год ушел на тщательную подготовку ко второй попытке. Из принципа, так как понятия о профессии дипломата Артем имел весьма расплывчатые, но, как филателист, увлекался географией, языками и тоже мечтал о путешествиях в далекие и желательно экзотические страны, где бывали герои прочитанных им приключенческих книг. Его заявление о поступлении в престижный вуз было снова принято, но это уже не было чудом. Сыграли роль два солидных довеска: справка о двухгодичном трудовом стаже и направление республиканского комитета комсомола. Не подвели и отметки на экзаменах – четыре пятерки и четверка по сочинению. Не обошлось и без маленького чуда. Протиснувшись на прием к председателю экзаменационной комиссии, настырный карагандинец спросил, каковы недостатки его сочинения. Председатель, в прошлом известный литературовед, достал из пачки «труд» приезжего юноши, внимательно пролистал и исправил красным карандашом четверку на пятерку. Возможно, у парня был жалкий вид, а возможно, так распорядилась судьба.

Свершилось и второе советское чудо – посланца казахских степей зачислили в престижный московский вуз. Кроме детей номенклатуры и дипработников, поступать которым было легче, в рядах советской дипломатии соблюдался принцип квот с учетом социального происхождения – для рабочих, солдат, нацкадров, школьников-медалистов и т. п. С пятерками по всем предметам, рекомендацией республиканского комсомола и двумя годами рабочего стажа Артем Кранцев, видимо, прошел по квоте «трудовиков». На собеседовании после экзаменов его спросили, какие языки он хотел бы изучать. Романтик не раздумывая ответил: любимый немецкий, арабский или японский. На сей раз чуда не случилось, но он не очень огорчился, увидев себя в группе креольского и французского. Улыбнулся, вспомнив, что на креольском говорят только в экзотических и тропических странах, ну а французский вообще язык королей, мушкетеров и куртизанок. Последовал окончательный короткий заезд в Караганду, в жаркий казахстанский июль, трогательное слезливое прощание с родителями и волнующее возвращение к началу занятий в Москву, в чистую маленькую квартирку, снятую вместе с приятелями на окраине города, в новостройках.

Креольский как профилирующий оказался выигрышным лотерейным билетом – не сложный для изучения в отличие, например, от корейского или сингальского, на экзаменах обеспечивал сплошные пятерки. Французский вообще давался легко. Это подтягивало отметки и по другим предметам. Пять лет напряженной учебы пролетели незаметно, и очередное чудо произошло – получено распределение в МИД с предварительной стажировкой на тропическом острове в Индийском океане, в республике гордых туземцев, строящих социализм. Одновременно новый сотрудник министерства наделялся правом на прописку в Москве по возвращении. Конечно, назначение было не таким престижным, как если бы в Париж, но для вчерашнего карагандинца стало началом большой, интересной жизни и профессиональной карьеры.

В общем, начинать пришлось не в посольстве в Париже, а маленьким секретарем в маленьком генконсульстве, в никому не нужном маленьком портовом городке на берегу большого океана, что все же выглядело везением.

Страдая без любви, стажер отправил с острова лирическое письмо знакомой студентке младшего курса по имени Светлана, с которой платонически и стеснительно пересекался в институте, не решаясь, как безлошадник, на откровенные признания. Месяцы грустного одиночества в тропиках, среди пожилых и не всегда любезных сослуживцев, подсказали ему верный путь к сердцу избранницы, и несколько дополнительных нежных писем завершили дело. Влюбленные наметили и сыграли красивую свадьбу сразу же по окончании стажировки и зачислении знатока креольского языка в Управление стран Африки в МИДе. Больше всего Артема поразила готовность девушки-мгимовки из благополучной московской семьи отправиться с мужем фактически в любую африканскую дыру, хотя другие выпускники приглашали ее в куда более заманчивые и «жирные» места на глобусе. Значит, сильна была любовь, и игра стоила свеч. Так началось личное счастье Артема Кранцева. В Управлении Африки он проявил старание и быстро продвинулся по службе, но это была уже не случайность и не чудо. Через три года исправной службы в коридорах министерства и регулярных переводов на высшем уровне с креольским языком хотелось забыть об Африке и начать думать о новой командировке, желательно с французским. Особенно тянуло к мушкетерам.

Желание материализовалось с руки знакомого генконсула в Марселе. Очередное чудо, случайность или парадокс? На время летних каникул в вузе бывший руководитель пионерской комнаты в Караганде предпочитал работу вожатым в мидовском пионерлагере под Москвой вместо увлекательного, по рассказам друзей, ударного труда в стройотрядах в далекой Сибири. Сибирью казахстанца было не удивить. Среди подопечных пионеров случайно оказалась Лиза, дочка будущего генконсула в Марселе, тогда еще первого секретаря в совпосольстве в Бурунди. Девочка обожала своего веселого вожатого, и папа этого не забыл. Почти двенадцать лет спустя их встреча в приемной Управления по Африке была искренней и теплой. Простая фраза «Давай ко мне, Артем, у меня есть вакансия» прозвучала магически. Марсель – город Эдмона Дантеса, графа Монте-Кристо. Романтично. Но на собрании партячейки, которая должна была утвердить характеристику на выезд, один коллега, будущий большой начальник, сухо заметил: «Хочешь ехать в Марсель с понижением, подрываешь статус мидовца?» Ответом было: «Ну, если вы меня направите с повышением в Париж, я не откажусь». Посмеялись и характеристику утвердили. Парадокс?

А впереди была долгая интересная жизнь – перевод из Марселя в Париж, учеба в Дипакадемии, переход в отдел прав человека в перестройку и, наконец, командировка в постпредство СССР и РФ при ООН в Женеве. Жизнь вроде бы удалась. А все началось-то с необычных галош…

* * *

От платформы Театральная до кованых ворот поселка «Зарницы» прошел бодрым строевым шагом. Едой отоварился в продуктовом ларьке у входа в поселок – кирпич черного хлеба, полбатона вареной, ветчинно-рубленой колбасы, два больших помидора, пучок зеленого лука на ужин и пакет кефира на утро. Подумал и прихватил еще бутылку водки с зеленой этикеткой, как в былые времена. Запас соли, сахара и растворимого кофе должен был сохраниться на даче… Притихшая дача встретила свежей зеленью кустов и деревцев, посаженных всего три года назад. Сирень, почти отцветшая, все еще излучала головокружительный аромат, а земля уже покрылась первым плотным слоем молодой травки, и по ней приятно было пройтись босиком. Утверждают, что это восстанавливает баланс электричества в организме и успокаивает нервы. Настроение и правда улучшилось, хотя нервишки не давали покоя, посылая, вопреки всему, сигналы негасимого беспокойства – что и как будет дальше? Возвращение в Россию, ко всему родному и знакомому, или продолжение бега в неизвестность в комфортной Швейцарии? Уравнение с двумя неизвестными. Когда стемнело, Кранцев с толстым бутербродом в руке уселся на крыльцо флигеля, поставил рядом стакан с доброй порцией водки и стал вглядываться в звездное июньское небо, как будто рассчитывал там найти ответы на тревожные вопросы… Ночь выдалась прохладной, он никак не мог согреться под тонким байковым одеялом, ворочался, часто просыпался. Водка, наверно паленая, совсем не помогла и даже наградила к утру противной тупой болью в висках. Морщась, кое-как добрел до платформы Театральная, долго ждал электричку и назад ехал разбитый, полусонный в переполненном душном вагоне, зато согрелся. А мелькавшие за окном картины, несмотря ни на что, не отпускали, манили чем-то своим, исконно родным, до боли знакомым и желанным…

На станции Кунцево, в Москве, Артем сошел уже вполне собранным для последнего броска, накупил в вокзальном киоске кучу свежих газет и журналов, поймал такси и, растянувшись дома на диване с чашкой настоящего, а не растворимого кофе, погрузился в чтение, чтобы убить время наступавшего дня. Без всяких планов. Свободная российская пресса, уже со времен перестройки и гласности привыкшая заваливать читателя тоннами крикливой, противоречивой и часто ошеломляющей информации, мало изменилась с наступлением капитализма. Душераздирающие призывы, гневные разоблачения, огульные обвинения и откровенные фальшивки по-прежнему составляли суть большинства репортажей и сообщений, что в целом давало возможность выявить приметы новой жизни в России. Вот примерный список: бессовестное, повальное разграбление и распродажа национальных богатств и мощностей, неандертальская грубость и деляческий цинизм, сродни американскому, в их присвоении (кто-то удачно назвал это прихватизацией), политические убийства, бандитские разборки, вакханалия рвачества, одержимость наживой, триумф алчности, пошлости, невежества, выставление напоказ и смакование жестокости и похабщины по телевидению и в кино. Особенно удручало стремительное падение могущества и престижа страны в глазах забугорных «партнеров»: достаточно было посмотреть, как заокеанский президент панибратски, с улыбочкой, похлопывает по плечу российского «царя». В общем, «свободная» пресса оставляла гнетущее впечатление – сплошная гниль, плесень, труха. Оптимизм внушала только суперактивность россиян по части предпринимательства. Казалось, что всем и сразу захотелось поучаствовать в базарной давке, даже вчерашним честным и тихим обывателям, – авось что-то перепадет…

Начитавшись, Кранцев поехал к родителям, прощаться. Хвалил мамин борщ с пампушками, пожарские котлеты, любимый кисель из клюквы. И, едва сдерживая слезы, поглядывал как бы со стороны на своих старичков, стараясь не потерять бодрую улыбку на лице. Опять остаются одни, наедине друг с другом, со своими неизбежными болячками, крохотными пенсиями, большими заботами и маленькими радостями… Почерпнутые из прессы «знания» он, в виде невообразимой каши в голове, внес в салон самолета, вылетевшего ранним субботним утром в Женеву. «Кашу» постепенно вытеснили имена и адреса, добытые им для начала бизнеса в Москве, а по мере продвижения в небесах к пункту назначения окончательно развеяла мысль, греющая сознание: «Есть чем порадовать старика Джона, его просьба выполнена. Что дальше? Будет видно».

* * *

В отличие от сумбурного положения дел на родине отношения со Светой радовали Кранцева своей спокойной гармонией, центром которой служила их драгоценная Анюта. У нее появились первые кавалеры сначала из школы при постпредстве, потом из университета, потешные своей серьезностью русские парнишки, соперничавшие фасоном недорогих джинсов, китайских кроссовок и расписных футболок. Аннушка называла их всех дурашками, но исправно выходила на свидания, протекавшие на виду у всех в клубе при школе и потом в облюбованном молодежью кафе. Это давало Кранцеву и Свете возможность побыть наедине, то есть с нежностью и пользой для здоровья провести несколько часов в объятиях друг друга. Прошлое, разделившее их по разным партнерам, постепенно угасало в сознании, что всякий раз повышало накал взаимного желания. Единственное, что досаждало Кранцеву, так это всяческое отсутствие инициативы со стороны Светланы, которая уготовила себе как бы роль вечной дичи, ожидающей охотника.

Быстро наступило лето – пора пикников. Теплое и стерильное швейцарское лето, практически без комаров, без запахов грозы, мокрой травы. Земля и лес тоже без запаха. Зато вкусно пахли колбаски и австралийская баранина на решетках и углях грилей, усеявших берега озера Леман и окрестные рощи. Всем местам работники российского постпредства предпочитали для этой цели озеро Жу, расположенное в сорока километрах от Женевы на плато близлежащих Юрских гор. Неглубокое озеро прогревалось как раз до температуры, позволяющей остудить, но не простудить горячие души и головы. Всем ясно, что русский пикник, в отличие от европейского барбекю, это прежде всего пьянка, независимо от количества и качества еды. Еды, как правило, бывал перебор, а питья хронически не хватало. Начинали с водки, несмотря на жару, полировали пивом, красным и белым вином, поэтому участники, вызвавшиеся сесть за руль, должны были проявлять чувство разумного самоотречения. После поедания жареного начиналось купание, в прохладную воду входили с истинно русским гиканьем, распугивая местных любителей виндсерфинга. Жены бдительно следили за тем, чтобы их спутник не набрался больше других – назавтра пойдут пересуды, – а главным образом, чтобы не потерял самоконтроль и не стал позволять себе вольностей в отношении других жен. Как правило, все заканчивалось здоровым, коротким сном мужчин в тени приозерных кустов под неусыпным надзором боевых подруг.

Пикники не были исключительной привилегией русских. Прочие инограждане, экспаты, да и местные жители устраивали их не менее регулярно, причем еды было просто достаточно, а выпивки в три раза меньше. Они отличались чинностью, спокойными разговорами о домашней политике, прежде всего финансовой, об общих профессиональных делах или о совершённых путешествиях. К австрийцу Мартину Хесселю в загородный огромный дом на пикник приглашали с детьми, те носились по участку как угорелые, бесились как могли, не вызывая никакой реакции у взрослых, и просто мельтешили в глазах. У голландца Пира Греера, наоборот, дети не допускались и, может быть, поэтому все проходило слишком ритуально и нудно. Ближе всего по характеру к русским посиделкам проходили пикники у красавицы Тины Ристонен, советницы финской миссии, иногда на них присутствовал ее пьяный муж Хейкки, представитель фирмы «Нокия» в Южной Азии, где он, как правило, в основном и обретался. Их взрослые дети учились в университете в Швеции, и поэтому между своими изящная Тина считалась одинокой и сексуально обделенной. Кранцева откровенно восхищала резвость ее голубых чистых, смешливых глаз, полускрытых копной светлых прямых волос, выразительный коралловый рот, не говоря уж о статном, упругом, словно наэлектризованном теле на тонких пружинистых ногах.

В другое время, не будь под боком дорогой сердцу жены Светы, он попытал бы счастья с Тиной, а так ему оставалось лишь любоваться на расстоянии ее открытой, щедрой улыбкой счастливой женщины, которая рада многочисленным гостям. С легкой завистью Кранцев наблюдал, как реагируют на хозяйку мужчины разных национальностей – кто многозначительно улыбался, а кто просто цепенел, как, например, горячие кубинцы. От пристального внимания Кранцева не укрылось и то, как украдкой, нежно и доверительно Тина погладила руку Саше Березину. Тот, несмотря на заморозку найма в ООН, каким-то образом смог перейти из постпредства на приличный пост в Бюро по урегулированию ситуации в Афганистане, как судачили, благодаря связям папы – большой шишки в ФСБ. С момента подписания контракта баловень судьбы беспечно жуировал жизнью, в основном по женской части, так как его супруга предпочитала подолгу оставаться в Москве, опекать великовозрастных детей-студентов и проводить время в теплом окружении коллег по частной компании. На одиночество и грусть Березин никогда не жаловался. Этот жеребец наверняка успел попользоваться северной красотой Тины, с легкой завистью подумал Кранцев. Ему все позволительно, и потому что он сам себе все позволяет и действует, когда другие только мямлят.

Чего не мог знать Кранцев, так это того, что Тина была болью души гуляки Березина. Да, представьте себе, на закате советской эпохи, возведшей адюльтер в партийное нарушение, а связь с иностранкой – в государственное преступление, отважный Березин умудрился влюбиться в свободную финку, благо что муж ее часто не навещал. Конечно, он и раньше погуливал, когда работал в Нью-Йорке, а в Женеве интимные и прочие отношения с сухой, прокуренной женой Мариной совсем разладились, но они договорились сохранять видимость брака ради сына, славного мальчишки-подростка, и ради накопления денег, которые, в случае чего, можно будет потом поделить. Поэтому Березин имел как бы индульгенцию на ухаживание за другими женщинами и, оставшись после краха КПСС вне партийного контроля, умеренно и избирательно пользовался своей относительной свободой. На самом-то деле Березина, как и прочих ооновцев, в первую очередь интересовали деньги, ну а девушки, а девушки потом. Репутация бабника закрепилась за ним скорее в силу его откровенной манеры заигрывать со всеми барышнями, которые и сами были не прочь полюбезничать с красивым, здоровым мужиком. На самом же деле побед у него было гораздо меньше, чем предполагалось, поскольку Березин не разменивался на что попало. Он, как и Кранцев, избегал неблагозвучного слова «трахать» и по-гусарски почитал своим долгом уестествить, освоить, ублажить даму, которая подворачивается под руку, но на практике вел себя более чем осмотрительно. Если так случилось, что он переспал с Пахомовой, то просто из милосердия, мол, мается одинокая миловидная цивилизованная женщина, товарищ по работе, ищет, кому бы отдать нерастраченный жар плоти, истосковавшийся по мужской ласке. Отчего бы не пойти навстречу пожеланиям ударниц труда ООН. Но в его планы отнюдь не входило завязываться с Пахомовой на постоянно, для чего спасительным предлогом являлось как раз наличие законной жены и взрослого ребенка.

Совсем другое связывало его с Тиной. Добившись однажды после бурной вечеринки ее одноразового благорасположения, искушенный Березин понял, что такой женщины у него никогда не было и, возможно, никогда не будет. Бог с ней, что финка, изъяснимся на английском. Тина не возражала иметь могучего Березина в любовниках, но ее пугали проявления подлинной страсти русского, как-никак она финский дипломат, жена финского бизнесмена, на кой черт ей все это надо и т. п. Но Березин тоже зацепил ее на крючок. Помимо умения обладать, он привнес в их связь весь свой поистине юношеский пыл и исконно русскую, немного наивную искренность чувств, которые так подкупают женщин в любви. В общем, Березин крепко запал. И дело было вовсе не в какой-то особой технике, которой владела Тина, каких-то особых позах или звуках, хотя для нее и не существовало каких-то табу. Она отдавалась просто, естественно, с желанием принадлежать мужчине, которого выбрала, о чем она сообщала тем таинственным языком тела, изобилием энергии, едва уловимыми движениями бедер и рук и разными другими необъяснимыми способами, которыми просто-напросто не владели другие женщины, известные Березину.

Чаще всего их объединяла не ночь, как принято считать, а день. Когда работа позволяла свалить часа на два-три под благовидным предлогом, они созванивались, причем предложения поступали с обеих сторон, садились в свои автомобили и мчались в Коппэ, пригород Женевы, где Тина занимала одна роскошную виллу, повернутую лицом к озеру и с лужайкой позади дома, где и проходили товарищеские пикники. Березин всегда выезжал чуть позже Тины, ставил машину на площади в центре города и бочком, незаметно старался пройти к озеру по узенькой и коротюсенькой улице вдоль глухих заборов. Нужная калитка была уже приоткрыта, оставалось лишь пройти метров десять по двору не таясь, так как забор здесь был тоже высокий и глухой, и войти в дом не через парадную дверь, где его ждала Тина, сияющая, соблазнительная, доступная. Времени всегда было в обрез, и они не откладывали то, ради чего встречались. Тина умела показать свое желание, но никогда не была вульгарной, не строила нарочитых томных гримас, в ней было нечто моментально вызывавшее прилив силы и нежности в Березине, которые он немедленно обрушивал на свою податливую, юркую подругу, и, пройдя первый круг, чувствовал в себе силы начинать снова и снова, и так до бесконечности, до полного изнеможения. Потом, вернувшись в свой рабочий кабинет и рассеянно наговаривая в диктофон перевод какого-то тупого ооновского текста, он снова и снова прокручивал в голове изумительный фильм их жаркой встречи. Он не расстанется с Тиной ни за что, он заберет ее у ее мужа, к черту условности с Мариной, придется откупиться, оставить ей квартиру, она только рада будет, кажется, тоже кого-то завела. Но для того, чтобы забрать и удержать Тину, надо много денег, прежде всего на новый дом, на путешествия, на подарки. Надо много денег, и их надо заработать. Вся надежда на Рицци, адвоката, их общего дружка с Кранцевым.

С предприимчивым адвокатом Саша Березин познакомился гораздо раньше, чем Кранцев, но в отличие от оного не проявил никакой щепетильности в вопросе о способах заработка. Его интересовало одно – бабки, бабки, бабки. Схема, которую предложил адвокат, когда получше узнал своего русского друга, была несложной для понимания. Березину открывают новый счет в банке под псевдонимом, куда ему периодически будут переводиться суммы из России или других стран «за оказанные консультативные услуги». Скажем, по налаживанию деловых контактов между партнерами. Или же будут передаваться определенные суммы наличности, которые надо будет класть на свой счет. Затем доверенное лицо банка будет размещать эти суммы, за вычетом комиссионных Березина и от его имени, в других банках, на счетах других клиентов – участников схемы и основных добытчиков. Разумеется, с оплатой услуг адвоката, задачей которого, в случае рутинного контроля, будет объяснять и доказать контролерам, что его клиент заслуживает полного доверия, что часть денег он выигрывает в казино или в карты. В казино у нас тоже есть свой человек, пояснял адвокат, хотя справку вряд ли оттуда потребуют, все-таки мы не в Советском Союзе, слава богу. Конечно, желательно было бы иметь еще одного-двух участников схемы, чтобы перебрасывать деньги друг другу по цепочке, запутывая картину, мало ли какие расчеты могут происходить между частными лицами, давать взаймы, возвращать долг… Так на ум Березину пришел Кранцев, с которым он и посоветовал адвокату познакомиться на ближайшем приеме.

* * *

Франко Рицци не выдался ни ростом, ни видом, ни «лица необщим выраженьем». Казалось, он стеснялся и порой ненавидел себя за свою неказистую внешность, считал себя неуклюжим в свете и невезучим в делах. Эту неуверенность он тщательно скрывал любезными улыбками, непрерывным движением рук, замашками занятого человека и пулеметной манерой разговора. При этом всеми делами в адвокатской конторе «Рицци и братья», расположенной в Лугано, заправлял его старший брат Марио, который не очень верил в способности младшего брата, но опекал его по долгу родственного старшинства и поэтому сначала пристроил его в Женеве в «Алреа» – могучую компанию по торговле недвижимостью. Там Рицци повезло, удалось провернуть несколько выгодных сделок и заработать свои первые гонорары, которые можно было назвать деньгами. Успех придал храбрости молодому, настырному адвокату, и он там же, в «Алреа», попросил руки у помощницы президента фирмы, очаровательной Жюли, а по совместительству дочери еще одного удачливого торговца недвижимостью. Свадьба была пышной, и молодые вскоре переехали в собственный дом под Женевой, а еще через несколько месяцев у них родился славный сынишка Маттео. На этом удача изменила адвокату: мощная, непоколебимая «Алреа» была объявлена банкротом, поскольку задолжала немыслимые суммы банку «Лионский кредит» в Париже в результате так нашумевшего «дела Пецетти», связанного с махинациями при покупке через подставных лиц крупной кинокомпании в Голливуде. «Алреа» ушла с молотка, ее президент Бардзини отправился в тюрьму, и Рицци выпала скромная и хлопотливая роль представлять его интересы во внешнем мире.

Но молодой адвокат не собирался сдаваться, прежде всего из стыда перед Жюли и ее отцом. «Я должен зарабатывать не хуже тестя», – постоянно твердил он себе и однажды решил, что такую возможность ему даст рынок, открывающийся в новой России. Пребывание в «Алреа» дало ему кое-какие выходы и связи, в основном первые русские дельцы обращались по поводу открытия фирм и счетов в швейцарских банках. Это была стандартная одноразовая услуга стоимостью в пять-десять тысяч долларов, то есть даже при многочисленных клиентах больших денег на этом не сделаешь. Главный интерес Рицци состоял в том, чтобы стать управляющим в нескольких русских компаниях, как того требовал швейцарский закон, и тогда уже от имени своих партнеров вести самостоятельно дела, распоряжаться фондами, вкладывать в многообещающие предприятия и играть на бирже. Только так можно сколотить приличный капитал, и адвокат горел желанием побыстрей добиться своей цели. Постепенно круг его русских клиентов расширялся и на полочки становились все новые аккуратные досье с шапками: «Белогортрейдинг», Проминвестбанк, Инкомбанк и др.

Пока все они нуждались только в косметических услугах по созданию, легализации и поддержанию своих структур в Женеве. До настоящего разворота дел было еще далеко. В данный момент свои основные надежды на прорыв неутомимый Рицци связывал с первым своим действительно крупным клиентом, неким Михаилом Сатаровым. Рекомендованный людьми из бывшей «Алреа» молодой бизнесмен лет тридцати пяти прибыл на роскошном двухместном «Феррари» из Парижа, где находился офис его фирмы «Актоль», и сразу взял быка за рога. Ему нужна была одна крупная компания для торговли продовольствием с Россией, другая поменьше для текущих расчетов по мелким сделкам и офшорка для увода прибыли от налогов. На эти цели он для начала распорядился перевести на счет конторы «Рицци и братья» в Женеве ровно один миллион швейцарских франков, что, разумеется, окрылило Франко, начавшего было уже закисать в ожидании «большой рыбы». Желая работать на доверии, Сатаров сообщил о себе адвокату максимум того, что тому полагалось знать. Поселился в Париже пять лет назад, женившись на дочери одного в прошлом известного советского писателя-эмигранта. Сначала занимался сбытом в СССР бытовой электроники: кассетников, музыкальных центров, видеомагнитофонов и т. п. Взял кредит, задолжал банку, прогорел. Кое-как выкрутился с помощью друзей, которые вывели его на продовольственного гиганта, французскую компанию «АгроИнтер».