Английский гамбит

Английский гамбит
Сергей Жмакин

Молодой учитель Владимир Зуев подозревает в себе удивительную, страшную способность: любой человек, которого он начинает ненавидеть, непременно умирает. Работая в деревенской школе, Зуев подвергается издевательствам со стороны учеников. Чувствуя подступающую ненависть к одному из школьников и опасаясь за его жизнь, учитель, борясь с ненавистью, старается превратить ее в любовь.

Глава 1

Дети отобедали. В углу опустевшей столовой тихо болтали и посмеивались, допивая компот, девицы из «девятого». Зуев едва донес до стола металлическую миску с огнедышащим супом и дул на пальцы.

– Утром отключили ток по всей деревне, а включили, ироды, только-только, – ворчала повариха. – На завтрак холодный кефир, на обед всё с пылу, с жару. Плиты электрические, пока нагрелись, всю душу вымотали… Вам две котлеты положить?

– Да, можно две.

У Зуева было дурное настроение, и голод мучал, даже подташнивало. Сегодня Владимир Андреевич не завтракал – у него кончился хлеб. Хотел попросить у бабы Фроси, а она спозаранку куда-то запропастилась. Зуев отправился на работу пораньше, надеясь поесть в школьной столовой, но там было тесно от жующей ребятни, слышались окрики воспитателя, и он, застыдившись, поднялся в класс с неприятной пустотой в желудке.

Владимир Андреевич осторожно хлебал картофельный суп, подолгу дуя на ложку, и с горечью думал, что сегодня, кажется, его обозвали крысой. Когда он шагал по коридору в учительскую сквозь гулкую разноголосицу перемены, за его спиной злобно произнесли: «Вон крыса, крыса идет!». Словно плетью меж лопаток стеганули. Но, может, это не о нём? Он не посмел оглянуться и теперь каялся. В учительской, поправляя перед зеркалом галстук, Владимир Андреевич вгляделся в свое лицо и не нашел ничего крысиного. Короткая рыжеватая бородка, которую Зуев отпустил, чтобы казаться постарше, придавала его внешности оттенок благородной интеллигентности. Какая там к черту крыса!

Дверь вздрогнула, кто-то сунулся было в столовую из школьного коридора, но кто – Зуев заметить не успел. Дверь прикрыли, оставив щелку. Владимир Андреевич выловил в супе мясо. Кусок был великоват, поэтому Зуев попытался ребром ложки развалить его пополам. Ложка соскользнула, звякнув о дно миски, суп взволновался и немножко выплеснулся на стол. Угораздило! Чуть костюм не забрызгал. Зуев ломтиком хлеба промокнул лужицу. За дверью хихикнули. Владимир Андреевич удивился и, оставив мясо в покое, продолжал медленно есть суп.

– Вот из ё нейм? – спросил кто-то сквозь щелку противным гнусавым голосом.

Зуев понял, что обращаются к нему. От раскаленной миски дыхнуло жаром. Владимиру Андреевичу стало тесно в пиджаке.

– Хау ду ю ду! Эй, ты, чмошник! – изгалялся гнусавый голос.

Повариха в недрах кухни гремела кастрюлями. Зуев покосился в угол – девицы с насмешливым любопытством наблюдали за ним. Они еще плохо знали характер Владимира Андреевича, им было интересно, что он сейчас сделает. Зуев спокойно вынул из кармана платок, обтер лоб. Если ему внезапно вскочить и гепардом прыгнуть к двери, он тогда успеет пусть не поймать, хотя бы увидеть этого гнусавого. Но со стороны его прыжок будет выглядеть смешно, потом вся школа примет к сведению, какие забавные штуки вытворяет «англичанин», если его довести до белого каления. Унимая дрожь в руках, Зуев отодвинул дурацкую миску, взял вилку и принялся за котлеты с пшенной кашей.

– Во наворачивает! Молоде-е-ец! Давай, давай, мечи почаще.

В углу раздался девичий хохоток. Ого, это уже слишком! Зуев порывисто встал, перешагнул через скамейку. Распахнув дверь, услышал в пустынном коридоре эхо от резвого топота. С каменным лицом Зуев вернулся на место. Аппетит пропал, но Владимир Андреевич заставил себя продолжить трапезу – пусть имеют в виду: он на провокации не поддается.

Девицы убежали в интернат. Зуев ковырял котлету. «За что? – думал он в мрачной отрешенности. – Разве я в чем-то виноват?»

Дверь скрипнула.

– Хе-хе, гоу ту зэ блэкбод! – донеслось через щель. – Хватит кушать, рожа треснет. Стэнд ап! Шнель, шнель!

Зуева подбросило, и через мгновенье он несся по коридору, выкладываясь, будто на стометровке. «Зашибу-у гада», – стонал он, стиснув зубы. Владимир Андреевич успел заметить, или ему почудилось, как кто-то метнулся в дверной проем, где была лестница на второй этаж. Взлетев по лестнице, он увидел мальчика, который одиноко стоял у окна и что-то высматривал внизу, уткнувшись лбом в стекло. Зуев подскочил к нему, схватил за щуплые плечи, рывком повернул к себе. Это был Дёмин из «седьмого» – разгильдяй и двоечник. Испуганно отшатнувшись, он выставил локоть.

– Чего вы? Чего? – хрипловато спросил он и попытался вырваться.

– Ты почему, а? Почему, подлец, так делаешь?– тряс его Владимир Андреевич. – Ты же как последний подонок! Понимаешь?

– А я, что ли? Я? Откуда вы знаете? Может, не я!

«Вдруг не он?» – мелькнуло у Зуева.

– Врешь! – крикнул он. – Даже не покраснеешь, наглец. Ты только что от меня убегал, ишь как запыхался!

– Ха, я чего от вас-то забегал? Меня девки ловят, думают, что это я пудреницу у них украл… Отпустите, больно ведь!

Владимир Андреевич разжал побелевшие пальцы.

– Почему же ты меня испугался? – раздраженно и недоверчиво спросил он.

– Не фига себе! – Дёмин, морщась, мял плечо. – Вы налетели, как ястреб, я аж вздрогнул… А чего случилось-то?

– Ничего. У тебя совесть есть?

– При чем тут я? Чуть что, на меня все шишки.

– Ну-ка, пойдем, покажешь, кто за тобой гоняется.

Когда они спускались по лестнице, сзади на Дёмина с визгом напали пигалицы из «седьмого».

– Ага, попался! Отдавай, отдавай сейчас же!

Дёмин было рванулся, но они повисли у него на руках, а девочка покрупнее других взяла в горсть его растрепанную чёлку.

– Отдашь?

– Пусти, эсэсовка! Владимир Андреевич, чего они издеваются?

– Хватит баловаться, – хмуро выдавил Зуев.

– Он пудреницу своровал. Отдай, Дёмин, а то хуже будет.

– Отпустите сначала.

– Ага, ты убежишь.

– Не убегу. Она у меня не с собой, я её спрятал. Ладно уж.

Зуев остался один. Он вернулся в столовую, выпил остывший компот и отнес посуду на мойку.

– Плохо покушали, – сказал повариха. – Или не вкусно?

Глава 2

Когда глаза уставали читать, Зуев поворачивался в кровати на бок и смотрел в окно. Он видел часть огорода с замерзшими голыми грядками, и за ветхой изгородью – обтрепанный клен. Когда Владимира Андреевича определили на постой к бабе Фросе, дерево светилось золотой листвой. В деревню Зуев прибыл с опозданием. Прабабушка вся исстрадалась, в общагу прибегала: «Не пущу в армию! Смерти моей хочешь?» Читала ему статьи об ужасах дедовщины. Зуев и без нее много чего уже знал. Но думал: это же не везде так, кому-то просто не повезло, а ему повезет. Но потом прабабушка устроила ему встречу с родственником подружки, который недавно дембельнулся. Парнишка, ударившись в воспоминания, со смехом рассказывал, как в начале службы подговаривал «салабонов» к восстанию против «дедов». Но кто-то «дедам» стуканул, заговор был раскрыт, и бунт был подавлен в зародыше – решительно и жестоко. «Главное, полгода продержаться, а там новый призыв придет, сам будешь куражиться».

За деревом, на котором плясали под ветром редкие, обмороженные листья, стояла на развилке улиц краснокирпичная разоренная церковь. Темные стены её были исковырены, побиты временем и поколениями деревенских пацанов. Тупой разломанной верхушкой уткнулась в небо колокольня.

– Зачем я здесь? – спрашивал Зуев.

Церковь угрюмо молчала.

Глава 3

Подозрение влезло в душу Зуева, когда умер одноклассник Кудяшин. На уроке географии они сидели на последней парте и потихоньку играли в «секу» – по пяточку и в долг, чтобы не звякать мелочью. Зуеву в тот день везло в карты, масть шла за мастью, и к звонку хмурый Кудяшин был должен триста рубля. При себе у него таких денег не набралось, пообещал отдать потом. Это «потом» затянулось. Зуев всегда честно платил карточные долги, и его задело, что Кудяшин не отдает. В задымленном школьном туалете, где Зуев в очередной раз напомнил про трёшку, Кудяшин вдруг сильно толкнул его в грудь и прошипел: «Деньги? Какие деньги? Я у тебя их брал?» Кудяшин был парень крепкий, и дружки его курили рядом. Посрамленный, Зуев молча ушел. Казалось, у него сердце разорвётся от приступа ненависти. Ночью ему не спалось, хотелось плакать.