Андран и Андраёнок. Деревенская проза

Андран и Андраёнок. Деревенская проза
Сергий Чернец

Рассказы в книге «Андран и Андраёнок» – это классический пример деревенской прозы, столь редко встречающейся в наши дни. В нем есть завораживающий колорит деревни, ее размеренный быт, ее сказовость. Главный герой – дед Андран – пастух, рассказывающий истории из своей жизни, подобно Шахерезаде из «Тысячи и одной ночи», очаровывает слушателей. Отсюда и ощущение, что рассказ будто оборван внезапным словом «конец», безапелляционным и пронзительным.

Андран и Андраёнок

Деревенская проза

Сергий Чернец

© Сергий Чернец, 2019

ISBN 978-5-4496-9093-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Андран и Андраёнок

Деревенская проза

Вместо вступления

Рассказ «Андран и Андраёнок» – это классический пример деревенской прозы, столь редко встречающейся в наши дни. В нем есть завораживающий колорит деревни, ее размеренный быт, ее сказовость. Главный герой – дед Андран – пастух, рассказывающий истории из своей жизни, подобно Шахерезаде из «Тысячи и одной ночи», очаровывает слушателей. Отсюда и ощущение, что рассказ будто оборван внезапным словом «конец», безапелляционным и пронзительным.

Андран и Андраёнок

Заезжему городскому человеку наши места могут показаться лесными и тёмными. Уже давно не стало былых сосновых лесов, когда высокие ровные деловые-строевые сосны росли вдоль быстрой реки. Сейчас всё поросло мелколесьем, березняком и осинником, и кустарниками. А вместе с лесами повывелся и прежний лесной зверь: даже соболь и куница водились, и хищники – рысь да волки и медведи.

Былое осталось только в памяти стариков, да ещё поныне кое-где держится в деревнях прежний быт, хоть немало вклинилось нового. Заборы из профнастила, железными листами заводской покраски…, но всё же держится старое и старинное – на праздниках и на свадьбах старые песни поют, одевает деревня старые наряды, сарафаны и яркие рубахи с подпоясками мужикам.

А раньше, повторимся, – стояли около быстрой речки леса сплошной стеной от дальних болот до самого горизонта. И не было редкостью видеть такие деревья, – что только взглянуть вверх, на вершину – так сама собой валилась с затылка шапка. И на памяти старых людей – медведи забредали под самые огороды. Не раз, пойдя в лес за малиной встречали девки и бабы в густом непролазном малиннике «михайло топтыгина» – и бежали с визгом разбросав свои лукошки.

Леса наши вырубались нещадно, а река служила артерией лесоторговли. Весной, в большую воду, по ней сплавляли заготовленный за зиму лес.

___________________________

Один раз в два месяца приходил к нам в дом пастух – дед Андран-вачи и его внук подпасок «Андраёнок», как его называла бабушка, мальчишка лет двенадцати. По «чередУ» выходило, что каждый дом в деревне должен был «столовать», кормить, пастухов, которые пасли стадо деревенское, в котором было разнообразие скота: тут были коровы и овцы, и козы с козлятами. Так постановили на общей деревенской сходке.

______________

Лет семь назад, малый хутор, деревенька, в домов пятнадцать, в стороне от всех дорог, в которой жил Андран-вачи, сгорела вся полностью. Пожар случился ночью и сгорели родители Андраёнка вместе с домом, так как пожар начался с соседнего с ними дома, и сухие старинные дома вспыхивали бесшумно и сразу, как спички. Родители даже не проснулись как весь дом загорелся. Внук был в соседней деревне, с дедом пастухом, где «столовались», там и задержались ночевать на сеновале. Всё равно утром идти надо было пасти стадо с нескольких деревень.

Андран-вачи с внуком поселился в нашей деревне, – всем колхозом построили ему новый маленький дом, сразу у поворота дороги в район, с краю деревни.

_______________

Приходил Андран-вачи и утром рано (пока стадо собиралось) – чай попить и с собой продукты взять для перекуса, которые бабушка приготавливала с вечера.

Вечером, уже перед закатом, заходил он в наш дом, (да и в любой другой по «чередУ»), запросто – как в свой. Клал у порога котомку, у печки ставил палку свою и садился в своём зипуне, в костюме длинном, за стол. Усаживал рядом внука, – худого, волосатого мальчишку, с длинными, никогда, наверное, не стриженными, пропахшими дымом темными волосами.

Вечером задерживался Андран-вачи потолковать про старое-бывалое, любил он поговорить с людьми. И приходили к нам соседи, послушать рассказы деда Андрана-вачи, те, кому вчера не досказал, не окончил историю.

После еды, дед оглядывался на ожидающих его рассказов, подмигивал бровью и говорил:

– Ну, чайком побалуемся, да поболтаем потихоньку. – Тут он улыбался так, что среди усов сверкали его желтые крупные зубы.

– Ну и зубы-то у тебя – не выдержал я.

– А вот, дружок, зубы у меня крепкие, как будто молодой я, не смотри, что седой, – говорил дед смеясь. – зубы у того плохи, кто сладкое ел-пил, а мы на голых картохах жизнь прожили. —

За столом он казался небольшим, лёгким. На деле дед был крепкий и довольно высокий для меня, выше бабушки моей на голову, хотя бабушка была метр пятьдесят всего росточком.

Я подсаживался поближе и от деда пахло соломой и хлебом, – видно в полдень, где-то на стогах отдыхал, пока стадо у берега реки прилегло, на водопое. Их я не раз видел в тех местах, мы ходили рыбачить с деревенскими пацанами.

Андран-вачи пьёт чай из блюдца, куда наливает из поданной чашки, не спеша он дует и в прикуску чмокает кусочком сахара во рту. И сахар не рафинад из пачки, «городской», а колотый от большого куска, который долго тает. Такой сахар в деревнях, в районах ещё продается, в городе уже не всегда он есть.

Андрана-вачи не надо было просить дважды: рассказывал он обо всём с некоторой весёлостью, с одному ему понятным юмором. Даже ужасные вещи казались ему смешными.

С особенным выражением рассказывал он о «пьяном индюке», который однажды вывел индюшат.

– Милые мои, – оглянувшись на слушателей громко говорил он, – вот, ни одна баба до этого не додумается. Бабы – они же не пьют и к вину отрицательные. А вот какая в хозяйстве вышла история. – Сидела на гнезде, на яйцах, индюшка, и с ней стряслась беда, – одной недели только не досидела, а околела от куриной лихорадки. Вижу, – пропадут яйца в гнезде. Хотели бабы курицу посадить, – но ни одной рассидевшейся на дворе не нашли. А индюк-то, говорю я бабам, у нас есть. Он что делает: по двору ходит сопли распустив. А давайте-ка ему хорошую чарку водки в рот зальём, как всем мужикам. Заснёт после чарки, а мы его, пьяненького, на гнездо и посадим. И сделали так. Утром очухается, проснётся, – мы его водичкой холодной с похмелья потчуем, овсом накормим, да опять ему чарочку! – и снова на гнездо спать. И что вы думаете? – заканчивал свой рассказ Андран-вачи, – ведь, вывел десять индюшат у нас. Вывел пьяненький индюк тот. Вот какое дело получилось! Только заболел он, ведь неделю его спиртом почти поили, я наливал первак-самогон, а он под 70 градусов будет! Все ходил пьяный наш индюк, даже от воды пьяным делался. Завалится в крапиву и лежит пьяный. А индюшки рядом ходят: «клюк, клюк, клюк!». А под конец он околел, дня через три. – дед Андран-вачи смеялся тихим смехом, как бы шептал: «хих-хах, хих-хах».

– Расскажи дед про старину, как вы лес сплавляли.

– Ну, что тебе рассказать – и смотрит с прищуром на меня.

Глаза у деда зоркие, с голубинкой, и когда он щурится от глаз бегут по лицу лучики морщинки. На голове густо спутанные, седые с серым, волосы приглажены на вершине до половины крУгом, отмечая место, как одевался его картуз, а ниже круга волосы торчали. Как клочки сена. Большими, заколяневшими на работе руками он неловко держал блюдце и отпивал чай, перекатывая во рту ещё не растаявший маленький кусочек сахара. Внук его, прозванный «Андраёнком» сидит тихо, слушает, и смотрит ясными широко открытыми голубыми глазами. Он тоже пьет чай, но из горячей чашки, держа её за ручку, и потягивая кипяток смОргает, а отпив вытирает кулачком выступивший под носом пот.

– Ходили, сплавляли, – говорит дед, и перестав щуриться на полном серьёзе начинает рассказывать.

_________________

Весь их хутор – домов с пятнадцать, состоял из семей сплавщиков. Наука сплава, собирания плотов, их вязка и всё искусство плотогонов передавалось от отцов к сыновьям. Династии были поколения на три.

– Да уж, ходили сплавом каждый год, – говорил дед, наливая в блюдце вновь налитый в чашку горячий чай. Он всегда пил по несколько чашек, как принято у деревенских.

– Тогда, дружок, не такие леса стояли по нашим местам. Сейчас это всё чапыжником да березняками поросло. И лес рубили. Раньше всё купцы да управляющие-лесозаводчики командовали. Помню, был один «лесозаводчик» – Бурнов, кажется, звали. Прикатит на пристани-затоны, брюхо выставит, глотка – как труба ерихонская, кричит на всю реку, у мужиков с голов шапки слетают – бегом бегали по его приказам… Много душ на тот свет отправлялись. Падали да соскальзывали под брёвна, пока лес-то молем гнали. Плоты они спереди да сзади. И то, – придут на большую реку, в устье, заводчики лес продадут да по кабакам сидят, а плотогоны, мы, дуем пешим ходом повдоль реки и по бездорожью. Сто пятьдесят километров и шли… —

У деда Андрана такое лицо делается, точно вспоминает он о чём-то очень приятном, памятном, а голос при рассказе громче становится, будто не за столом сидит, а кричит на реке с плотов.

– Лесу тогда гнали – беда сколько!.. Бывало и воды не видать всё плоты и моль идёт. По весне вся наша местность, все мужики на плотах ходили. Оставались в деревнях бабы да ребятёнки несмышлёныши. Сколько вдовами оставались… Я сам двадцать вёсен подряд отходил. Три раза под плотами воду глотал да чуть без головы не остался. —

– Как же так – под плотами? —

– А так вот, – говорит Андран-вачи, – второпях, знаешь как, да когда дело не ладится; дыбом брёвна встают, как из затона на быстрину выгоняешь «молю». Стал я с «плёнки» на «плёнку прыгать, а брёвна в воде – они склизкие, поскользнёшься и головой промеж плотов. Зажал в грудях воздуху, держусь, а надо мной плоты идут и «моль», – куда ни ткнусь – головой в брёвна. Сколько я там под плотами пробыл, чего натерпелся, с белым светом попрощался, – рассказать невозможно. На счастье случился просвет: вынырнул, как чёрт из воды, и сноровкой, быстро-быстро, да прижался к брёвнам плота. Четыре «плёнки» тогда надо мной прошли. Вот оно как… —

И дед опять смеётся своим тихим смехом, как бы про себя, но все улыбаются вымученными улыбками, глядя на весёлого деда. Окружающим слушателям не очень-то смешно.

– Так-то был у нас на плотах мужичонко один. Ростом метр с колпаком, а сила в нём была медвежачья. Перевяжет себя по груди вожжами кожаными, поднатужится – тресь (!), и рвутся вожжи. Показывали его купцы, как потеху. И то, – затиснуло его раз, мужичка этого, промеж брёвен на моих глазах. Добежать к нему не поспел никто – кишки ротом вышли. А Бурнов на берегу над ним, когда потом достали да вынесли его ещё живого на берег, – как коршун над цыплёнком, – руки в стороны распустил и машет словно крыльями: «спасите работника, спасите работника». А как спасёшь, – умер в одночасье. Тот Бурнов сам же и гнал мужичка в затор на «моли» убрать. По крайним плотам скакал мужик. —