Путевые заметки. Рассказы

Мы дружили с Юркой со школьной скамьи. И многим я был ему обязан: а именно в учебе по математике. Юрка много мне помогал, объяснял в последний год учебы, когда проходили логарифмы, производные по алгебре. Я так и не понимаю до конца, что это такое, как не понимаю тангенсы и котангенсы, которые в жизни ни разу не встречались и знания о них ни разу не пригодились.

А наш друг, не только мой, а почти всех многих одноклассников, был очень умным, во всяком случае, гораздо умнее меня. Но его ум не стеснял, не подавлял общения со сверстниками. Юрка был легок, непринужден и весел со всеми одинаково. Он своим умом быстро схватывал в жизни, в людях, в книгах самое главное, самое характерное и подавал это окружающим друзьям то в смешном, то в трогательном лирическом виде: а злого и глупого он будто бы не замечал. Конечно, он был и «душой компании» что называется.

«Ну, когда я окончил школу с отличием, естественно встал вопрос куда поступать. В те времена, – ого-го! Мы мыслили другими категориями. Институт – он для меньшего ума человека! Политех, например, – что там? Будешь инженеришкой на каком-нибудь заводике…. Так же тогда мыслили? Мои родители в том числе. Вот я и решил идти в Университет. Чтобы стать ученым, доктором наук, академиком, в перспективе, – так им родителям думалось. И это решило дело. Поступил я в наш «центральный» (по названию местному) NГУ – N-ский Государственный Университет.

Другое дело, пригодилось ли мне это высшее университетское образование. Сам понимаешь, – перестройка и развал, и в те времена никто по своей специальности не работал. Я и теперь, вот, зам в одной фирме, как-то укрепился, но очень далеко от специализации, на которую учился. На Истфак – на исторический поступал» – так сбивчиво начал свой разговор Юрка-одноклассник у костра, вечером, после рыбалки.

И далее я приведу рассказ своего одноклассника в моем вольном переложении, так как он мне запомнился:

«Студентов отправляли в колхозы на уборку урожая, в виде шефской помощи. Для меня – городского жителя и для многих студентов, я думаю, воздействие природы на юные организмы было впечатляюще. Только месяц назад познакомившиеся студенты и студентки первого курса уже проявили симпатию друг другу. Девушки гуляли друг с другом, став подругами, а парни гуляли с парнями группами по вечерам. Пары (парень – девушка) находились не сразу. Чтобы девушка отважилась прогуляться с парнем, нужны были определенные обстоятельства.

А этим обстоятельством была совместная работа на поле по уборке картофеля. Впереди шел комбайн, который выкапывал картофель, пропускал его через дрожащую ленту и оставлял после себя на поверхности земли клубни. За комбайном шли студентки с вёдрами и собирали в ведра рассыпанный картофель. А рядом шли парни с мешками, в которые девушки ссыпали картофель. Полные мешки кто-нибудь из самых здоровых парней таскал на край поля, где мешки с картошкой загружали в машины. Процесс уборки, надо сказать, был тяжелый: поднимать вёдра полные картошкой для девушек было трудно, и тут помогали парни, девушка только придерживала мешок.

Так девушки ближе знакомились, и только по им одним известным принципам выбирали себе парней: кому-то нравился более сильный, кому-то веселый и шутливый, шустрый. Юрка воплощал все качества. Он весело шутил и веселил девчонок, и был физически сильным, и живым и шустрым. Так что с тяжелыми мешками быстро, чуть ли не бегом, ходил от середины поля на край его, чтобы вернуться к своей стайке девушек. На свой ряд, пропаханный комбайном, вставали три девушки и два парня. В «команде» с Юркой были три красавицы Света, Лена и Марина, а напарником был Вадим, худенький парнишка, но с амбициями. Он пробовал тоже уносить полный мешок с картошкой на край поля, но это было долго и девушкам приходилось его ждать или самим ссыпать вёдра в следующий пустой мешок, пачку пустых мешков они таскали с собой. Пустые мешки привозили им из овощехранилища. Там увезенную с поля картошку из мешков высыпали.

Тогда Юрка распорядился, решил, сразу став как «старший», командир, – что относить полные мешки будет он один, а Вадик оставался помогать девчонкам. И Юрке пришлось бегать. За это он заслуживал дополнительное восхищение и уважение от всех девчонок. А среди них уже шел спор: кому достанется Юрка – сильный и веселый. Это ему Вадик потом рассказал, что девчонки спорили. А спорили потому, – что скоро, буквально через день, как было объявлено, в ближайший выходной, в деревенском клубе будут танцы, после обычного просмотра фильма. И девушки решали между собой, кто пойдет с Юркой, а кто с Вадиком.

Вот примерно так решилось, что девичий спор выиграла Марина.

И на танцах Юрка был с Мариной, так они сблизились, вместе пошли гулять к небольшому озеру на краю деревни на природу, сидели, любуясь луной и звездами на природе: у девушки, осенью, замерзали плечи, а парень снимал свой пиджак и накидывал на нее, обнимались и целовались, как это водится. Это была первая симпатия, первая влюбленность, от которой у молодого парня кружится голова. Всё как в романах.

И Марина оказалась во многом активнее Юрки, может быть от того, что это у неё была не первая влюбленность, а Юрка «потерял голову и чувства реальности», от признаний девушки, сам он только внешне был балагур, на людях, а наедине был жутко стеснителен. А признания девушки запомнились ему, наверное, на всю жизнь. Примерно так:

«Я тебе должна признаться, – хотя это мне немножечко стыдно, – что когда я увидела тебя, то сразу же почувствовала, что ты будешь моей радостью и я буду твоей радостью. – Ах! Эти первые, быстрые, как искры в темноте, летучие предчувствия. Они вернее (точнее), чем долгие знакомства, длящиеся месяцами».

И был «сеновал», вернее стог сена в чистом поле, куда мы ушли от деревни. И этот запах сушёной травы, тоже опьянял, дозволяя нам сделать много глупостей. Конечно, в ответ я сказал, что люблю Марину и она сразу покорилась провидению или судьбе.

А на рассвете, в косых лучах восходящего утреннего солнца, она после бессонной ночи, вдруг так похорошела, так порозовела лицом, как роза расцвела и посвежела. Как представилось мне, – ну вот, как будто бы она в это утро каталась на коньках по морозному катку и вся благоухающая снегом и здоровьем предстала предо мной в этом холодном осеннем рассвете.

Она была в чём-то умнее, умудрённее что ли. И разговаривала будто не со мной, а со своим отражением в утреннем тумане. «Давать в любви обещания и клятвы… разве это не грех, это тяжкое оскорбление самого чувства любви, любовь бескорыстна», – ответила мне Марина, когда я обещал любить её вечно и любить только её одну. Ей вероятно известно было что-то большее в жизни, был опыт. А тогда мы провели с ней приятный месяц – «медовый», и работали и вечера все были рядом. Эти дни навсегда, неизгладимо врезались в памяти. Я помню каждое слово, каждую улыбку; теперь это – моя «тайная шкатулка с сокровищами».

– Вижу, дружище, что я тебя заговорил, – сказал тогда Юрка, увидев мое молчание и приняв его за смущение.

– Возможно у тебя есть своя история первой твоей любви. Но жизнь она полна умными вещами и каждое событие в жизни, как глава из учебника. А то был так называемый пубертатный период – сказать тебе умными словами. А как ты знаешь, я был всегда умнее всех в классе. И с годами вообще много философствую. Это «событие», в кавычках конечно, потому что это великое событие сейчас видится мне по-другому, и Марине я многим обязан.

О, как много она мне дала и какой я перед ней неоплатный должник. В любви Марина была, мне кажется, истинной избранницей. Знаешь ли, какая мысль приходит теперь мне часто в голову? Думаю я так: инстинкту размножения неизменно подчинено всё живущее, растущее и движущееся в мире, от малой клеточки до Царей-Кесарей. Но только человеку, этому цветущему перлу и вершине творения, ниспослан полноценно великий дар Любви. И посылается совсем не так уж часто, как это нам кажется, – будто бы все молодые испытывают это чувство. Я встречал многих, которые и понятия не имели о любви.

И ты знаешь! Все эти случаи о высокой, самой чистой, самой преданной любви – выдуманы талантливыми поэтами и писателями, которые жаждали такой любви, но никогда не находили её, потому что в жизни её не бывает. Есть мимолетное недолгое умопомрачение – и всё.

(Я был не склонен к философии, был примерным слушателем и все рассуждения Юркины почти дословно «записал в своей памяти).

Видишь ли: все мы мыслим, думаем, философствуем, я полагаю, каждый, непрерывно, в течение всей жизни. Но настоящих философов человечество знает не больше десяти – двадцати. Все мы умеем рисовать фигурку человечка: два кружочка, один с двумя точками-глазами, и вместо рук и ног четыре палочки. Миллионы художников рисовали картины намного лучше, а иные и гораздо лучше, но ведь есть пределы такие до которых никто не мог добраться, – есть Леонардо да Винчи, Рембрандт, Рафаэль. Кто из нас не умел бы промурлыкать легонький мотивчик или подобрать мелодию одним пальцем на пианино? Но наши музыкальные способности не сравнятся с гениями – с Бетховеном, Моцартом или Вагнером. Так мы не можем сравниться с гениями ни одной общей душевной чертой.

Иные люди от природы наделены большой физической силой. Другие родятся с острым зрением, что свободно видят даже кольца Сатурна в ночном небе. Так и Любовь. Она – есть высочайший и самый редкий дар неведомого бога.

Подумай-ка. Сколько миллиардов людей от сотворения мира сходились, наслаждались, оплодотворялись-размножались и занимались этим в течение миллионов лет. Но много ли раз ты слышал о большой и прекрасной любви, о такой любви, которая выдерживает всякие испытания, преодолевает все преграды и соблазны, торжествует и над бедностью, болезнями и клеветой и долгой разлукой. Это воспето только в поэмах и в сказаниях, как мечта, а было ли на самом-то деле?

Покажется тебе, что я несу бред. Не спорю. Может быть я тут выпил чуточку лишнего. Но была такая эпоха, напомню тебе. Когда человечество вдруг осознало всё болото грязи, мерзости и пакости, которое засосало любовь, и сделало попытку вновь очистить и возвеличить её в виде идеала женщины. Это была эпоха рыцарства средневекового, о рыцарях вспоминают теперь при каждом слове о любви. Рыцари поклонялись перед прекрасной дамой сердца. И как жаль, что это почти священное служение женщине выродилось в карикатуру Возрождения – в Дон Кихота Ламанческого, в шутливую трагедию.

Но кто знает, кто знает грядущие судьбы человечества? Оно столько раз падало ниже всякого животного…, как в Египте при Клеопатре были развращенные оргии, как в Римской империи было попрано чувство любви: можем видеть на раскопанных Помпеях, где на домах и на дорогах указатели к развратным утехам найдены, и все знают о разврате и оргиях патрициев. Может быть, человечество снова поднимется в божественный рост. Может быть, опять придут аристократы духовные, жрецы любви истинные, поэты и рыцари, целомудренные её поклонники?!

Вот и все – разочаровано сказал он в конце своего философского рассуждения. – Я уже говорил тебе о двадцати философах в истории. И мне не быть двадцать первым. Тем более что одни из философов как-то сказал: «помолчи – и будешь философом».

Я потерял мою любовь очень быстро, даже полгода не хватило. Она уехала, отец её из воинской части переехал далеко в Сибирь, и она перевелась в другой университет. То ли в Красноярск, то ли в Новосибирск.

А моя волшебная Марина, была создана богом любви, именно для большой, счастливой любви. И она остается у меня в памяти навсегда».

Но любовь крылата! как говорят все поэты. И знаешь, я был разочарован в своей способности к любви в дальнейшем. Еще не раз я пытался найти любовь, вторую и третью. Но оказался не способен обрести такую же, как та. А та, первая любовь будто имела два белоснежных лебединых крыла и летала в небесах вместе с птицами. А все остальные мои влюбленности были, как полеты пингвина, который только и мог бежать по земле, расправив свои небольшие крылышки. Земные бытовые вопросы всё время не давали мне оторваться и вспорхнуть. Другие женщины, которые мне встречались оказывались как пчёлки, которые и способны были летать, но от цветка к цветку, собирая пыльцу и принося домой свой мёд. Они всё собирали в дом, в дом.

А у каждого человека в душе, где-то в её плохо освещенных уголках, бродят такие полутёмные, полумысли, получувства, полуобразы, о которых стыдно и стеснительно говорить вслух даже другу.

«Теперь вот я одинок» – заключил Юрка.

И в душе моей сохранилось много, много сладких чудесных воспоминаний, заветных кусочков нашей неповторимой любви с Мариной. Её любовь была проста, невинна и свежа, как дыхание цветущего растения. Она любила меня так же радостно и беззастенчиво, как в первое свидание. У неё не было любимых словечек, ни привычек в ласках. В одном она оставалась постоянной: в своем изяществе, которое затушевывало и делало незаметным все грубые, земные детали любви.

Да. Дружище. Это – целая книга. И перелистывая страницы её в душе, я испытываю жестокое уже, жгучее наслаждение, – точно бережу рану. Мучаюсь мыслями о невозвратном времени, и в этом моя горькая утеха.

Юрка был дважды женат. И оба раза не имел детей, «до этого не доходило», как он сам выразился. Вот таким воспоминанием он поделился во время нашей встречи.

    Конец.

Кризис (рассказ)

Известны в последнее время разговоры про энергетический кризис.

Но это не во всем мире. Мир планеты Земля слишком разный. Одни люди от дела к делу перелетают самолетами, по работе, и настолько это стало их бытом, что едва входят в самолет, сразу же спинку кресла в положение «полулежа», темную повязку (специально возимую) – на глаза, «тампоны» в уши: чтобы и свет не беспокоил, чтобы и шум не будил. И успевают выспаться за перелет, и выходят из самолета в месте назначения бодрыми, с первой минуты готовыми функционировать.

Другие люди живут будто бы в прошлых веках – для них и сейчас еще не настал век колеса.

Но то что называют Западом, что само себя именует цивилизованным миром, – эта часть света ощутила вдруг толчок тревоги.

Пока всё также бегают во всех направлениях по телу Земли сотни миллионов машин. А Земля со всем скарбом, что растет на ней и что воздвигнуто человечеством за тысячелетия, – всё также вращается вокруг Солнца и ночь сменяет день, а зима сменяет лето, но, кажется, во всей природе поселилась новая тревога, переволновался и сам климат Земли. Таким вдруг зависимым, непрочным показалось всё наше человеческое сооружение. Чуть тряхнуло из глубины, чуть повеяло ураганом-двумя, и зазвенели люстры, люстрочки, все эти стеклянные подвесочки: чем больше, тем страшней.

А бывали полуанекдотические предупреждения еще в прошлом более тихом веке. Однажды крысы перегрызли центральный городской кабель в городе миллионнике, вызвав короткое замыкание огромной силы – и жизнь остановилась. В шахтах небоскребов повисли лифты, остановились поезда в туннелях метро, прекратилась подача воды, воздуха, которые подаются всё той же электрической силой…. Потом всё завелось, еще ослепительней вспыхнуло светом, когда кабель восстановили. Но в те часы без электричества дано было людям испытать, на какой тонкой ниточке подвешено их благополучие. Единственные из всего животного мира люди, окружившие себя искусственной средой обитания, становятся беспомощными, как только перестает работать на них электрическая энергия, которую они привыкли вызывать нажатием кнопки. Без электричества уже и ведра воды негде добыть себе: в городе всюду асфальт и бетон, скважины за городом.

Другая сторона цивилизации живет почти «первобытно»: огромные территории пустующей Земли, а люди живут в поселениях даже безо всякого электричества. Есть страна Канада, например, где людей очень мало. В десять раз меньше чем в США, и на каждого человека в Канаде приходится по озеру. Где это еще встретишь: озер в стране столько же, сколько людей. Даже больше: на двадцать два миллиона населения двадцать три миллиона озер. Большинство озер – на севере Канады, в лесах, в пустынных тундрах. А города, дороги, людская жизнь только, в основном, в стопятидесятикилометровой полосе вдоль границы с США.

Ветер бывает и ураганный, особенно перед началом грозы, молнии которой мелькают уже недалеко среди темных дочерна туч. С другой стороны еще бросает солнечные лучи закат; они пробиваются сквозь заходящие за горизонт серые облака, гонимые черными тучами вслед заходящему солнцу. Оттого природа разделяется, на взгляд, надвое. Светлая её половина уменьшается, а со стороны грозовых туч погружается в темноту, так, что и леса не видно за сплошной пеленой дождя.

Предупреждение насчет грозы Николай Евдокимович слышал по радиоприемнику с вечера вчерашнего дня и все-таки вышел с утра к реке и теперь был рад, что синоптики хоть немножко ошиблись: сказали, что завтра будет гроза и штормовой ветер, но он целый день с удовольствием провел на рыбалке. Ветер был, и тучи были, скрывающие солнце, но гроза пришла только к вечеру, к самому закату.

Сейчас, приближающаяся и всё не решающая разразится гроза, своим сильным ветром, словно приплюскивала его к земле, когда он собирал снасти и упаковывал рюкзак. Что-то слишком быстро началось.

«Горе-рыболов, – что ж я сижу-делаю тут под деревом? – думает он. – Ведь даже школьник первого класса знает, что нет ничего опаснее, чем прятаться от грозы под деревом». И он поднимается, с трудом выпрямляя ноги и спину радикулитную, затекшие от долгого стояния полусогнутым к земле. Бесчисленные мурашки бегут под его кожей. «Вот, точно, как электрический ток, – думает Николай Евдокимович. – А почему бы и в самом деле этому ощущению не быть электрическим явлением? Некий разряд электрического тока пробегает по всему телу. А это в грозу опасно…, – только успел он подумать, как в темном небе и между крупными каплями начавшегося дождя сверкнуло ярким светом.

И в этот момент Николай Евдокимович тяжело падает на землю оглушенный и ослепленный яростными – молнией и громом. Небо, воздух и земля заволакиваются густым зловещим мраком. Ураганный ветер приносит секущие крупные струи дождя. Ревут два прибрежных дерева, между которыми он стоял на берегу реки. Трещат, ломаются ветки, с чертовским грохотом и стонами наклоняется ствол многолетней ветлы сломанной посередине ударом молнии, и с жалобным стоном падает в метре от него, выворачиваясь при падении и задевая его ветками. Раскачивается и второе дерево, поменьше, нагибаясь до земли, до невысокой крутизны спуска к реке. Молния и гром, не переставая ни на минуту, уже бомбят окраину лесополосы отделяющей речку от полей, в десяти метрах от воды, а потом уходят бомбить дальше.

Николай Евдокимович, весь промокший в минуту и не видящий пути-дороги, с великим трудом пробирается между деревьями, инстинктом памяти находя тропинку и вновь теряя её петляния. Когда он выходит на край лесополосы, молния словно шагает по полю, удаляясь к горизонту, и дождь становится ровным и мерным.