Капитан Хорнблауэр. Под стягом победным

Хорнблауэр молча зашагал к переходному мостику правого борта, на ходу вынимая из кармана молитвенник. Здесь спеленатые в свои гамаки, по двое на решетчатом люке лежали четырнадцать убитых; в ногах каждого гамака было зашито по ядру. Хорнблауэр протяжно свистнул в свисток, и все работы прекратились на то недолгое время, пока он торопливо читал заупокойную молитву по погибшим на море.

– «И мы предаем их тела пучине»…

Хорнблауэр читал заключительные слова, кок и его помощники по очереди приподнимали решетчатые люки, и тела с глухим всплеском падали за борт. Закончив, он снова свистнул, и работа возобновилась. Ему безумно жаль было нескольких потраченных минут, но ничего не попишешь – бесцеремонно выбросив тела за борт, он вызвал бы негодование матросов; подобно другим необразованным людям, они чрезвычайно серьезно относятся к обряду.

А вот и новая досадная помеха. По главной палубе пробирается леди Барбара, маленькая негритянка цепляется за ее юбку.

– Я приказал вам оставаться внизу, мэм, – крикнул Хорнблауэр с переходного мостика. – Палуба – не место для вас.

Леди Барбара оглядела бурлящую палубу и, подняв лицо, ответила:

– Я знаю это и без напоминаний, – сказала она, потом, смягчась, добавила: – Я не имела намерения путаться под ногами, капитан. Я собираюсь запереться в своей каюте.

– В вашей каюте?

Хорнблауэр засмеялся. Каюту изрешетили четыре бортовых залпа с «Нативидада». Мысль, что леди Барбара запрется там, показалась ему неимоверно комичной. Он хохотнул еще раз, и еще, прежде чем остановился, увидев перед собой разверстую пропасть истерики. Он взял себя в руки.

– Вашей каюты больше нет, мэм. Сожалею, мэм, но вам больше некуда идти, кроме как туда, откуда вы пришли. На корабле нет другого места, где бы вы могли расположиться.

Леди Барбара, глядя на него снизу вверх, вспомнила только что оставленную канатную кладовую. Непроницаемая тьма и теснота – сидеть можно только скрючившись на склизком канате, – крысы пищат и мечутся под ногами, бешено мотает из стороны в сторону, Геба хнычет от страха, оглушительно гремят выстрелы, прямо над головой грохочут пушечные катки. Она вспомнила отдавшийся по всему судну душераздирающий треск, с которым рухнула бизань-мачта, полнейшее неведение о ходе битвы (она и сейчас не знала, выигран бой, проигран или на время прерван), вонь, голод и жажду.

Ей страшно было и помыслить о возвращении. Но она видела лицо капитана, серое от напряжения и усталости, заметила, как истерически он смеялся, как резко оборвал смех и с каким усилием заставил себя говорить спокойно. Капитанский сюртук был порван на груди, белые штаны испачканы – кровью, вдруг поняла леди Барбара. И тогда она его пожалела. Она поняла, что смешно говорить с ним о крысах, вони и бессмысленных страхах.

– Очень хорошо, капитан, – сказала она и пошла обратно.

Маленькая негритянка захныкала было, но леди Барбара дернула ее за руку, и она смолкла.

XVI

– Готово, сэр, – сказал Буш.

Команда «Лидии» потрудилась на славу. Пушки были закреплены, с главной палубы убрали почти все следы боя. Парус, протянутый под днищем, значительно уменьшил приток воды. Теперь на помпах работали всего двадцать человек, и уровень воды в льяле быстро падал. Парусный мастер приготовил новые паруса, боцман – такелаж, плотник – все, что требовалось от него. Гаррисон уже поставил людей к брашпилю, мачта была готова к подъему.

Хорнблауэр огляделся. Вся эта безумная горячка оказалась напрасной, ибо шторм не собирался стихать, а при таком ветре нечего и думать о преследовании. Он жестоко подгонял своих людей – загонял их, – а теперь очевидно, что торопиться некуда. Тем не менее работу можно закончить и сейчас. Он окинул взглядом замерших в ожидании матросов: каждый знает свои обязанности, в каждой узловой точке стоит офицер, готовый проследить за выполнением приказов.

– Очень хорошо, мистер Буш, – сказал он.

– Подымай! – крикнул Буш матросам у брашпиля.

Лебедка повернулась, тросы застонали в блоках, мачта, провожаемая взглядами, поползла вверх. Дикие прыжки корабля грозили погубить все. Была опасность, что верхушка мачты вырвется из удерживающих ее стропов; была опасность, что шпор мачты соскользнет с обломка бизань-мачты, в который упирается. Надо было уследить за всем, принять все предосторожности, чтобы ничего этого не произошло. Буш смотрел за гарделями, Джерард на грот-стень-салинге – за стропами. Гэлбрейт стоял на бизань-руслене с одной стороны, Рейнер – с другой. Боцман и плотник с тросами и толстыми палками приготовились у шпора мачты, но только капитан, облокотившийся на шканцевый поручень, следил, чтобы все детали это сложного механизма работали согласованно, и именно ему команда поставила бы в вину возможный неуспех.

Хорнблауэр это знал. Он наблюдал за беспорядочными движениями судна, за дрожащей на стропах мачтой, слышал, как скрежещет по палубе шпор, ерзая между двумя брусьями, принайтовленными к обломку в качестве упоров. Требовалось усилие, чтобы мыслить ясно, и усилие это давалось лишь крайним напряжением воли. Ему было худо, он устал и нервничал.

Главное, чтобы матросы у вант и бакштагов выбирали ровно столько слабины, сколько высвобождают гардели, и не натягивали тросов, когда крен судна наклоняет мачту на них. Но именно это они упорно делали, сводя Хорнблауэра с ума, – так прониклись они необходимостью держать тросы натянутыми. Дважды таким образом возникала опасность для строп, державших верхушку мачты, и Хорнблауэр на несколько секунд напрягался до последнего предела, следя за бортовой качкой, чтобы выбрать в точности то мгновение, когда следующий крен судна устранит опасность. Он охрип от крика.

Топ мачты медленно полз вверх. Хорнблауэр, просчитывая натяжение тросов и силу противодействия, понял, что приближается критический миг, когда гардели не смогут больше поднять мачту, и ее придется вытягивать бакштагами. Следующие несколько минут были самыми сложными: мачту предстояло лишить поддержки строп. Гардели надо было отцепить от брашпиля и их работу довершить бакштагами. Наклонную временную мачту и вертикальный обломок обкрутили двумя канатами. Матросы готовы были по мере подъема мачты шпилевыми вымбовками закручивать их, как жгуты. Но пока бакштаги располагались под механически невыгодным углом и, попытайся команда поднять мачту непосредственно с помощью лебедки, конечно, не выдержали бы приложенного напряжения.

Надо было воспользоваться движениями корабля. Хорнблауэр тщательно наблюдал эти движения, призывая матросов ждать, пока «Лидия» прыгала и моталась из стороны в сторону. И вот нос оторвался от пенного моря и начал уверенно подниматься к небесам. Теперь надо было заставить матросов у брашпиля, у жгутов и строп враз начать и враз остановиться, как только нос вновь пошел вниз и тросы опять напряглись. Дважды Хорнблауэру это удавалось, потом удалось и на третий – хотя тут неожиданная волна приподняла корму «Лидии» и чуть не погубила все дело.

Четвертый раз решил все. Мачта стояла теперь почти вертикально, так что натяжение вант и бакштагов было приложено под механически выгодным углом. Теперь можно было выбирать тросы, не обращая внимания на движения корабля. Оставалось как следует закрепить ванты и бакштаги, временную мачту надежно соединить фишами с обломком – самое трудное осталось позади. Хорнблауэр, изнемогая от усталости, оперся на поручни, дивясь, как его железные подчиненные находят силы кричать «ура!», доканчивая работу.

Он увидел рядом с собой Буша. У того голова была обмотана окровавленной тряпкой – мачта, падая, рассадила ему лоб.

– Позвольте сказать, сэр, это было сделано великолепно, – произнес Буш.

Хорнблауэр пристально посмотрел на него. Он знал свои слабости и поздравления всегда выслушивал с опаской, словно ожидая подвоха. Но Буш, как ни удивительно, был совершенно искренен.

– Спасибо, – нехотя ответил Хорнблауэр.

– Поднять мне стеньгу и реи, сэр?

Хорнблауэр снова взглянул на горизонт. Шторм все бушевал, и только серое пятнышко на горизонте указывало положение «Нативидада», тоже сражавшегося с ветром. Никакой надежды прибавить парусов, никакой надежды возобновить бой, пока противник не очухался. Эту горькую пилюлю надо проглотить. Легко вообразить, что скажут во флотских кругах, когда прочтут его рапорт. Фраза «корабль получил сильные повреждения и ввиду сильного шторма не мог возобновить преследование» вызовет снисходительные усмешки и понимающие кивки. Это – избитое оправдание, вроде неотмеченного на карте рифа, на который списывают навигационные огрехи. Трусость, вот как это назовут, – за десять тысяч миль отсюда никто не сможет оценить силу шторма. Хорнблауэр мог бы отчасти снять с себя ответственность, если бы попросил Буша высказать свое мнение и письменно его зафиксировать, но это значило бы обнаружить свою слабость перед подчиненным.

– Нет, – сказал он без всякого выражения. – Пока погода не улучшится, мы останемся в дрейфе.

В налитых кровью глазах Буша мелькнуло восхищение. Буш был прав, восхищаясь капитаном, который без долгих слов принял решение, так близко затрагивающее его доброе имя. Хорнблауэр заметил это, но, по своему проклятому складу характера, не смог правильно истолковать.

– Есть, сэр, – сказал Буш. Нахмуренный лоб капитана подсказал ему, что не следует продолжать разговор. Однако он не удержался и добавил: – Раз так, сэр, почему бы вам не отдохнуть? Вы выглядите смертельно усталым, сэр, честное слово. Позвольте мне послать матросов – пусть отгородят вам занавеской место в кают-компании.

У Буша дернулась рука – он чуть было не совершил чудовищный служебный проступок, похлопав капитана по плечу, и еле-еле сдержался.

– Чушь собачья! – буркнул Хорнблауэр.

Как будто капитан фрегата может прилюдно сознаться, что устал! А Хорнблауэр и вовсе не позволял себе обнаружить малейшую слабость – он отлично помнил, как в начале карьеры тогдашний первый лейтенант пользовался его промахами.

– Уж скорее вам нужно отдохнуть, – сказал он. – Отпустите правую вахту, идите вниз и поспите. Пусть сперва кто-нибудь перевяжет вам лоб. Пока неприятеля видно, я останусь на палубе.

Почти сразу Полвил явился досаждать ему – Хорнблауэр тщетно гадал, по собственному почину или его послал Буш.

– Мне пришлось помочь ейной милости, – сказал Полвил (Хорнблауэр только что пробовал подступиться к вопросу, что делать с леди Барбарой на поврежденном корабле, подготовленном к бою). – Я им занавесками отгородил чуток места в кубрике, сэр, там раненые почти уже затихли, сэр. Подвесил койку – забились туда, как птичка, сэр. Они и покушали, сэр, – что осталось от холодного цыпленка, и капельку вина выпили. Они и не хотели, сэр, но я их убедил, значится.

– Очень хорошо, Полвил, – сказал он.

Какое облегчение узнать, что хоть одна забота свалилась с его плеч!

– А теперь насчет вас, сэр, – продолжал Полвил. – Я вам сухую одежду принес, из сундука в вашей кладовой, сэр, – боюсь, последний бортовой залп все в вашей каюте перепортил. И еще я принес вам плащ, сэр, все сухое и теплое. Желаете переодеться здесь или внизу, сэр?

Полвил умел многое подать как непререкаемую истину и вкрадчиво добиваться остального. Еще минуту назад Хорнблауэр опасался, что всю ночь будет таскать по шканцам усталое тело в тяжелой и мокрой одежде, а поискать другой выход ему мешало нервное напряжение. Откуда-то возник парусиновый стульчик леди Барбары, Полвил принайтовил его к поручню, уговорил Хорнблауэра сесть и поужинать сухарями с ромом. Полвил укутал его плащом, полагая решенным, что Хорнблауэр будет сидеть здесь, коли уж твердо вознамерился не уходить вниз.

Он сидел, брызги ударяли ему в лицо, «Лидия» подпрыгивала и кренилась, и вот чудесным образом голова упала на грудь, и он уснул. Это был дерганый, судорожный сон, но на удивление укрепляющий. Хорнблауэр просыпался каждые несколько минут. Дважды его будил звук собственного храпа. Несколько раз он резко открывал глаза, смотрел, не улучшилась ли погода; иногда его вырывали из забытья бегущие сквозь сон мысли – это случалось, когда во сне он приходил к очередному пугающему заключению, как Англия и команда «Лидии» будут теперь его воспринимать.

Вскоре после полуночи моряцкое чутье окончательно разбудило Хорнблауэра. Что-то происходило с погодой. Он тяжело встал. Корабль все так же мотало, но, понюхав воздух, Хорнблауэр понял – погода улучшается. Он подошел к нактоузу. Из темноты возник Буш.

– Ветер отошел к югу и слабеет, – сказал Буш.

Переменившийся ветер вздыбил атлантические валы – «Лидия» дико подпрыгивала и моталась из стороны в сторону.

– Все равно черно, как в ботфортах у князя тьмы, сэр, – проворчал Буш, вглядываясь во мрак.