Особняк с видом на счастье

Я очнулась в раю. Родителей рядом не было. Наверное, мама меня не узнала, ведь она видела меня, лишь когда мне было 4 года… Но папа-то должен был меня найти и ей показать! Зато рядом со мной сидел ангел с большими крыльями – но только крылья были не белого, а розового цвета. Не знала, что бывают розовые ангелы… И вдруг ангел занялся совсем не ангельским делом: стал капать из флакончика в стакан с водой и протягивать этот стакан мне. И я поняла, что встреча с родителями откладывается, а вместо ангела передо мною жена хозяина, Нина, в розовом ночном пеньюаре.

Господи, как же болит голова! Я спрашиваю Нину: «Что со мной случилось?». И она отвечает, что на меня упала книга. «Какая ещё книга?!». «Старинная». Да, исчерпывающий ответ. Потом пришёл домашний врач Колывановых. Стучал молоточком, задавал глупейшие вопросы – например, сколько у него пальцев на руке и хочу ли я есть. Более глупого вопроса в три часа ночи, на мой взгляд, придумать невозможно. Но доктор продолжал приставать с едой, расспрашивал о моём любимом блюде.

Чтобы он отстал, я брякнула первое, что пришло в голову: швейцарский шоколад, очень надеясь, что вопрос закрыт. Но, к моему несказанному удивлению, и даже, можно сказать, ужасу, по указанию доктора через несколько минут появилась хозяйка дома в своём розовом пеньюаре с широкими рукавами, которые я приняла за ангельские крылья, и поставила передо мной поднос с чаем и большими кусками шоколада! При этом Нина серьёзно произнесла: «Извините, ради бога, шоколад бельгийский. Завтра, точнее, уже сегодня с утра, к кондитеру пошлём за швейцарским». Да, они все тут сумасшедшие: и Нина, и доктор, и я сама, потому что на меня упала старинная книга, и теперь нужно есть бельгийский шоколад среди ночи.

Решив, что с больными спорить не стоит, я съела шоколад и запила его чаем. Чем очень порадовала доктора, и он наконец-то убрался, пообещав прийти завтра. Нина, взмахнув своими рукавами-крыльями, выскользнула за дверь. На секунду в коридоре мелькнуло взволнованное лицо Ульяны, а на пороге комнаты появился хозяин дома. Да, похоже, сегодня ночью никто не спит. Неужели из-за меня?

Мне очень не хотелось выглядеть перед Колывановым пуганой вороной, и я не стала рассказывать ему о голубом свечении и об исчезновении портрета. Я рассказала только, что услышала какой-то шум в гостиной, спустилась туда, и мне что-то упало на голову – по словам Нины Вениаминовны, старинная книга. Владимир Прохорович сказал мне, что, со слов доктора, у меня, слава богу, нет сотрясения мозга, а только очень сильный ушиб и нервное истощение. Затем он пожелал мне спокойной ночи, то есть невозможного, и удалился. А на меня вдруг навалилась странная усталость, и я будто провалилась в глубокую сонную яму.

Глава 8

Когда я проснулась, то поняла, что очень счастлива – голова не болела. Мой отец говорил: счастье – это когда уходит боль. Да, папа, ты был прав. В коридоре негромко разговаривали две женщины. Я осторожно подошла к двери и прислушалась. Один голос принадлежал экономке, а другой девушке, которая выполняла по дому много разных обязанностей. У Колывановых мало прислуги, и немногочисленный домашний персонал был перегружен работой, по крайней мере, на мой взгляд. Но, видимо, так и становятся миллионерами, экономя на всем.

К двери я подошла не зря: разговор был обо мне. «Ой, а правда, что новой учителке мозги стрясли?». «Дура, что ты такое болтаешь? Кто же это ей, по-твоему, мозги-то стряс?». «Да известное дело кто, Гликерья!». «Да ты сама, видно, себе мозги стрясла. Гликерья в земле стоко лет, царствие ей небесное». «Ну, не сама Гликерья, а признак её». «Сколько тебе повторять, деревня, что не признак, а призрак! Ну село оно и есть село…». «Пусть я село, хоть признак, хоть призрак, а портрет из рамы выходит и бродит по дому, потому такие дела и творятся». «Ну какие ещё дела?». «А то не знаете? К актрисе, к мегере этой, Татьяне, вчера такая личность приходила: не то из цирка, не то из тюрьмы. Она его называла вроде бы Федькой, но не по-нашему». «Как это Федькой не по-нашему?! «Фердик, во… Фердинанд». «А, ты, дура, помалкивай про хозяйские дела!». «Да уж, лучше помалкивать, особливо про Таньку-то, а то сама в тюрьме окажешься. Вот признак-то Гликерьи и мается, когда у дитёв такие дела».

Голоса смолкли, я в отчаянии опустилась на пол у двери. Ничего не понятно. Нет, кое-что понятно: Гликерья – первая жена Колыванова, мать его детей. У Татьяны какие-то странные знакомые, но это меня не удивляет. И они просят у неё деньги? Вот и версия, правда, пока очень шаткая и неясная. А вот с Антониной до сих пор ничего не понятно. Здесь какая-то тайна, и я должна раскрыть её. И ещё совершенно очевидно, что кому-то очень не нравится, что я поселилась в этом доме.

А на завтраке в столовой меня ожидал сюрприз. Когда я туда спустилась, остолбенела. В кресле сидела и пила кофе Гликерья. Нет, конечно, это была не Гликерья, а девушка очень похожая на неё. Но она была гораздо моложе женщины на портрете, с другой прической, иначе одета. Точнее, называть эту нечёсаную копну волос со множеством шпилек и синие бесформенные мешки, заменяющие блузу и юбку, прической и одеждой было большой натяжкой. Не глядя на меня, девушка закурила (что, по моему мнению, в доме Колыванова для женщины было просто недопустимо) и «нежно» обратилась ко мне: «Ну что вперилась в меня, ворона ты шпионская?»

На моё счастье, в этот момент голубым облаком вплыла Ульяна и залепетала: «Тонечка, детка, это…». «Я знаю, кто это!» – прорычала девушка и выбежала из комнаты. А до меня окончательно дошло, что это была дочь хозяина. Да уж, вид у мадмуазель Колывановой и её манеры таковы, что наш Антип по сравнению с ней просто герцог Савойский. И если остальные Колывановы просто терпят меня, то сейчас я столкнулась с откровенной ненавистью. И что теперь? Теперь я хотя бы знаю, кто изображает призрак Гликерьи, но появляется новый вопрос: зачем? Чтобы напугать прислугу? Или «учителку»? Но из разговора прислуги следует, что призрак неоднократно появлялся и до меня.

Прошла примерно неделя. Мои занятия с мальчиками проходили замечательно. Я попросила, чтобы для нас купили три большие доски, наподобие мольбертов, много карандашей и красок. Я сказала мальчикам, что рисование – это очень личный творческий процесс, и в нём самое главное – отразить свой внутренний мир, в который лучше никому постореннему не вмешиваться. Мол, рисуйте всё, что вам заблагорассудится, и как угодно, ведь самое главное в изобразительном искусстве – свобода самовыражения. И дети моментально вняли моим наставлениям и с удовольствием самовыражались, сожалея, что нельзя так же поступать на других уроках…

И вдруг опять пропали деньги, меньше чем обычно, но было очень неприятно, что это случилось при мне. Хозяин вызвал меня в кабинет и спросил: «Какие у вас предположения? Что удалось узнать за это время?». Очень хотелось ответить: то, что меня здесь ненавидят, хотят от меня избавиться любой ценой, пугают, могли покалечить или даже убить. Но я этого не сказала, а спросила в лоб: «Чем болеет ваша дочь?». И, к своему удивлению, получила такой же прямой ответ: «революцией». И Владимир Прохорович подробно рассказал, что его дочь – террористка, пока только по своим убеждениям, а не по конкретным поступкам. Но её несколько раз задерживала полиция, многие её друзья кто на каторге, кто в тюрьме, кто ждет суда.

В первый раз её арестовали в семнадцать лет, и на свободе она осталась, как сказал Колыванов, «благодаря вашему батюшке, царство ему небесное». А потом, когда мой отец уже не служил в полиции, Антонину её отцу пришлось два раза выкупать. Но долго так продолжаться не может, рано или поздно (скорее рано) она совершит то, что называет настоящим делом, и окажется на каторге, а, возможно, и на виселице.

Владимир Прохорович рассказал, что Тоня рано, в пять лет, осталась без матери. Её воспитывала сестра отца Клавдия Прохоровна. Что он сам уделял ей мало внимания. Сыновья тогда уже повзрослели насколько, что можно было их привлекать к работе в семейном бизнесе, и они всегда были рядом с отцом, а Тоня была вдали. Я слушала несчастного отца и думала о том, как похожи наши с Антониной судьбы. Мы обе остались без матери примерно в одном и том же возрасте, нас обеих воспитывали тётки. А отцам было не до нас. Только отец Антонины увеличивал свой капитал, а мой должен был просто прокормить семью. И, в отличие от дочери Колыванова, я не думаю, что настоящее дело убивать людей, а, наоборот, стараюсь предотвращать любые преступления и наказывать совершивших их… По крайней мере, содействовать этому.

Как можно тактичнее спрашиваю Колыванова: «Ведь эти орудия убийства, наверное, дорого стоят? Чтобы соорудить взрывное устройство, нужны ведь разные приспособления?». А про себя подумала: «Ой, сейчас он взорвётся без всяких приспособлений». Но мой собеседник сказал, что именно поэтому и не обратился в полицию, а нанял меня. Умом он понимает, что это может быть Антонина, а сердце подсказывает, что это не она. И к тому же, добавил мой работодатель, ей было бы трудно вскрыть сейф. Тут я с ужасом понимаю, что до сих пор даже не поинтересовалась, как открывается сейф с деньгами! Ничего себе сыщик! Но лучше поздно, чем никогда.

И Колыванов мне поведал, что сначала у него на сейфе был новейший кодовый замок «Эврика», запатентованный американцами только в 1862 году, а у нас он появился примерно лет пятнадцать назад, и мой работодатель приобрёл его одним из первых в Москве. Но, поскольку стали пропадать деньги, он, небольшой любитель новинок, со временем окончательно разочаровался в кодовом замке и сделал замок с ключом. Замок тоже американский, а ключ такой сложный, с большим количеством бородок: и отмычку не подберёшь, и слепок не сделаешь. И носит он этот ключ всегда на шее на шнурке.

А вот это была очень интересная информация! Ещё я выяснила, что, после того, как появился новый замок, украли деньги только один раз, уже при мне. На вопрос, снимает ли Колыванов когда-либо с шеи ключ, был ответ, что только в постели и в парной. Несмотря на то, что в доме у Колывановых было несколько ванных комнат, хозяин для себя оборудовал парную на первом этаже в конце левого крыла здания за всеми подсобными помещениями. Да, призадумалась я, получив такую информацию, основательно. И последнее о чём я спросила в тот раз: какой код был на первом замке? «Дата рождения моей первой жены», – был ответ. «И хоть все в семье знали эту дату, мне кажется, Антонине было бы трудней всего вычислить такой код». Да, уж, вот такой бином Ньютона получился, как любила приговаривать фрау Кхиндель.

Глава 9

Ночью я решила всё-таки поймать привидение, хотя была уверена, что это никакое не привидение, а хозяйская дочь. Вот, внизу опять какой-то шорох, я осторожно выскальзываю за дверь. Свечу не беру, хотя мне очень не по себе. Я где-то прочитала, что настоящая женщина должна бояться темноты, мышей, привидений и мужчин. Мышей я боюсь до жути, мужчин точно нет, привидений до недавнего времени не встречала, но, оказывается, боюсь (пытаюсь внушить себе, что самую чуточку) и ещё открытие: темноту я боюсь тоже. И тут я увидела привидение. Он было неправильное, потому что черное, а не белое, и достаточно крупное, а в руке у него мерцал огонек.

«Это человек со свечой в руке», – уговаривала я себя. «Приведений не бывает, а тем более чёрных». И, когда оно приблизилось, я, стараясь, чтобы голос мой не дрожал (получилось так себе) спросила:

– Что вы здесь делаете?

И приведение спокойно (в отличие от меня) ответило:

– Я здесь живу. А ты кто?

– Я учительница, учу детей рисованию, – господи, теперь отчитывайся перед каждым привидением!

– Чему учишь, рисованию?! – и привидение засмеялось совсем по-человечески, – этому их учить без надобности, они это уже умеют, все стены в детской изрисовали, только недавно обои новые в очередной раз поклеили. Ну ладно, это очередная причуда моего брата. Хочет, чтобы внуки образованными были, как у дворян, музыка, рисование, языки разные, танцы…

– Ой, – обрадовалась я, – вы Клавдия Прохоровна, сестра хозяина?

– Точно, припозднилась я в дороге, только что приехала, – добродушно ответило приведение, теперь уже бывшее. – А звать-то тебя как?

– Матильда.

Женщина неодобрительно качает головой:

– Не христианское имя?

– Нет, – успокаиваю я, – христианское, только католическое, я полька.

– Ладно, хорошо, что христианское, – миролюбиво кивает Клавдия Прохоровна. – Господь един.

Я, пользуясь её добродушием, спрашиваю, знает ли она про голубое свечение и что портрет из рамы выходит. Тут моя собеседница становится серьёзной и какой-то грустной:

– Не верь, девонька, ни в какие приведения. Мертвые в земле. А это Тонька чудит, её дружки, студенты-химики какой-то дрянью свечки мажут, и получается голубой свет. А портрет она темным покрывалом накрывает, в комнате темно и кажется, что портрета нет, а потом она его снова открывает.

– Зачем? – спрашиваю я.

– Ох, девонька, кабы все люди понимали, что они делают и зачем…

– А вы вообще верите, что призрак умершего человека может по дому ходить?

Тут моя собеседница становится совсем мрачной и говорит:

– Я верю в то, что меня на том свете черти дожидаются, много чертей.

И трижды перекрестилась: «Ох, грехи наши тяжкие…» И потом спросила:

– А ты из этих что ли, из тех, которые ерунды всякой начитаются, а потом хлебом их не корми, привидений всяких подавай?

– Нет, – отвечаю я, – просто тяжело как-то и непонятно всё.

– Эх, девонька, ты даже представить себе не можешь, как тяжело может быть человеку. Жизнь она такая. Ладно, иди спать, больше по дому не шастай, а то от Тоньки, племянницы моей дорогой, чего угодно ожидать можно. Убить не убьёт, а напугать сильно может, чёрт их подери, этих революционеров.

И Клавдия Прохоровна пошла по коридору в свою комнату. С появлением нового персонажа ясности в этой истории не прибавилось, но мне хозяйская сестра понравилась. Простая, рассудительная, хотя кто их тут разберёт, что у каждого на уме.

Следующий день был у меня выходным. И я с утра воспользовалась случаем встретиться с Александрой и обсудить своё сыскное дело. В кофейном доме Шиншеевых мы с удовольствием нарушали обет не есть сладкого в количестве больше одного пирожного и обсуждали сложившуюся ситуацию с моим зашедшим в тупик расследованием. Я рассказала о приезде сестры хозяина, и мы решали, можно ли её убрать из списка подозреваемых (пока там находились все члены семьи плюс слуги). Во время последней кражи её дома не было, и вообще она часто уезжает. Александра считала, что исключать пока нельзя никого. Хотя я думала иначе. Клавдия Прохоровна одинока, живёт на всём готовом у брата в доме, очень набожная. В момент последней кражи в доме её не было, скорей всего, вор кто-то другой.

В этот ранний час кофейный дом бывает почти пуст. И в то утро посетителей было очень мало. Столики, расположенные по периметру зала, отделяются друг от друга бамбуковыми перегородками в восточном стиле, так что посетители не видят друг друга, но слышать ближайших соседей можно. В центре зала несколько не отгороженных столиков, но в тот раз они все были свободны. Рядом с нами сначала тоже никого не было, потом раздался звук отодвигаемых кресел. Тут же к вновь пришедшим посетителям подошел официант, взял заказ и ушёл.

Мы с Александрой были заняты своим разговором и пирожными и не обращали внимания на звуки за бамбуковой перегородкой. И вдруг я услышала оттуда знакомый женский голос. Я тут же замолчала и, приложив палец к губам, дала понять Александре, что ей тоже стоит замолчать, перестать жевать и стучать ложечкой по чайной чашке. И мы обе явственно услышали: «Я больше не смогу. Поступай, как знаешь, но не заставляй меня делать это. Лучше мне умереть». Незнакомый мужской голос грубо сказал: «Пошла вон». Мы сидели у окна, и через несколько секунд я увидела, как на крыльцо выбежала супруга моего нанимателя, юная Нина Колыванова, на бегу опуская на лицо густую вуаль. Она запрыгнула в экипаж и уехала.

Ну, дела! Мне тут же понадобилось попудрить носик, и я увидела спутника Нины, он как раз рассчитывался с официантом. Это был мужчина лет тридцати, обыкновенной внешности, не красавиц и не урод. Но одет он был очень щёгольски. Рядом с ним на столе лежала резная трость, изысканные серые замшевые перчатки и очень модная итальянская шляпа в тон перчаток. Такая называется не то «бурсалино», не то «бурмалино»… Сама я в мужской моде не разбираюсь, мне ни к чему, о такой шляпе я слышала от своей сестры, которая очень следит за всеми новинками и старается, чтобы её Парамон не выглядел провинциалом. И надо сказать, ей это удаётся. Когда я проходила мимо, спутник Нины бросил на меня такой характерный оценивающий взгляд, что с ним сразу стало всё ясно. Он был из тех, о ком говорят: ни одной юбки не пропустит мимо.

Вернувшись на место, я возбужденно начинаю обсуждать ситуацию. Вот так тихоня-скромница! Вот, уж, от кого не ожидала! Ведь это её любовник! И тут Александра остужает мой пыл: «Да, “пошла вон” звучит очень романтично». Но ведь и просто знакомым он быть не может, Колывановы очень тщательно выбирают себе окружение. Как мог попасть в него человек, который так обращается с женой Колыванова и что-то требует от неё, о чём она говорит, как о невозможном? Она сказала, что не может больше «этого» делать. Значит, уже делала? Тут к нам подходит за расчётом официант, и я, изображая слегка туповатую институтку, спрашиваю его: