Балтиец

Балтиец
ШаМаШ БраМиН

Главные изменения после февральской революции 1917 произошли не во дворцах и коридорах власти. Они произошли в головах людей. Хлынувшая свобода одурманила рухнувшую империю. Но свобода не просто дар, свобода – испытание. Какие бы изменения не происходили в жизни, смерть не изменить. Истина о том, что жизнь всего лишь подготовка к смерти, объясняет самое трудное испытание – испытание свободой.

ШаМаШ БраМиН

Балтиец

Майское солнышко приятно тешило ноющую голову. Лучи нехотя пробивались сквозь редкие зазоры между мешками. Балкон буржуйской дачи, переоборудованный в пулеметную точку, выходил на юг, на набережную Невы. Похмелье почти прошло и Шура с удовольствием впитывал ласковую мощь звезды. Открывать глаза не хотелось. Не хотелось чтобы непотребный мир ввалился в чистый, или как говорил корабельный врач – стерильный, мозг. То, что нынче Шурины извилины стерильны, сомнений не было. «Балтийский теребенчик» вычистил мозжечок похлеще чем банник с керосином выдраивает ствол орудия.

Привычный уличный шум заглушил рокот подъезжающего авто. Глаза пришлось открыть. Первое, что увидел «вычищенный мозг», чайка. Наглая птаха восседала на верхнем мешке бруствера. Как только тарахтение мотора, на верхней ноте, заглохло, мартын обвинительно крикнул и взлетел.

Шура привстал. Выглянул за бруствер. На площадке, перед парадной, стоял запыленный Паккард.

– Колян! – позвал Шура дремавшего напарника. – Колян, сучья твоя бога душу мать, вставай!

Матрос, не открывая глаз, припал к рычагам «Максима»

– Хорош! – Шура предостерегающе положил руку на плечо. – Не пальни с дуру!

Коля открыл слипшиеся глаза. Забормотал не проснувшимся языком:

– Это что за штуцера на втулке?

– Бес их знает.

– Пальнуть?

– Погодь. Пущай вылезут.

В штабе анархистов на Полюстровской набережной оставалось человек семь. Кроме пулеметного расчета еще два братка у шнифа. Двое часовых внизу у парадной. И художница. А она никогда не расстается со своим наганом. Всё. Остальные на демонстрации. С другой стороны, если прикинуть, в Паккард при всем желании набьются человек десять. Маловато. «Из штаба нас не выбить. Не сдюжат» – справедливо решил Шура и что есть мочи заорал:

–Эй в авто! Руки в гору и выходьте по одному! Не то пуляем без душевных разговоров!

Дверца авто отворилась. Знакомый бас отчеканил:

– На душевный разговор не претендую!

– На те, – равнодушно констатировал пулеметчик. – Сам генерал пожаловал.

Командный голос узнал и Шура. Еще бы. Пару месяцев назад, вскочил бы по стойке смирно. От почтения и страха, забыл бы как дышать. Но теперь хрена с два. Другие времена.

– Какие люди на палубе?! – матрос старался добавить в голос нотки презрения. – Неужто ваше высокопревосходительство решили в анархисты податься? Милости просим, за борт не бросим.

Шура рассмеяться. От натуги смех получился фальшивым. Генерала не смутился. Неспеша вышел из авто и поднял на балкон тяжелый взгляд.

– Матрос первой статьи Грабарь, – узнал он Шуру. – Не думал что вы так просто смените восьмидесяти семимиллиметровую пушку на пулемет.

– А я, ваше превосходительство, не тока пушку сменил. Я … – подходящее слово вылетело из головы. Такое с Шурой часто случалось. Непривычные слова вроде как понимал, и даже запоминал, а вот использовал со скольжением. – Это … как их? Взгляды … О! Туда-сюда.

Все-таки присутствие большого начальства сказывалось. Страх, сколько его не прогоняй, остался. Матрос разозлился на малодушье и, чтобы показать решимость, с воодушевлением выпалил, казалось бы, заученный на зубок лозунг:

– Свобода, братство и …, – нужное слово снова куда-то подевалось.

– Равенство, – подсказал генерал.

Вконец разозленный Шура выкрикнул:

– Все! Баста! Кончилась ваша сила!

– Коли так, – господин Бригер заложил руки за спину, – спускайся, поговорим. Как равный с равным.

– Ага, – Шура снова засмеялся, на этот раз искренне, – благодарствуйте. Видели мы как ваши с адмиралом Карцовым поговорили. Под белы рученьки и к стенке.

– Ну, матрос, во-первых Виктора Андреевича не расстреляли. Во-вторых рановато вам себя с адмиралом сравнивать. Ну и в-третьих, даю вам слово офицера, никто насильно увозить вас не станет.

– Что скажешь, Колян? – в полголоса спросил Шура напарника. Тот, кажись, опять уснул. Головой на рычагах. Должно быть теребенчик еще не отпустил. – Ясно все с тобой, – разочаровался матрос и крикнул генералу. – А об чем говорить желаете?

Бригер хмыкнул.

– О службе. О чем же еще?

Матрос хохотнул:

– Какая служба, ваше высокопревосходительство? Говорю же, кончилась служба. Всё! Нынче свобода!

– Одно другому не мешает, Грабарь. Уверяю, никто на вашу свободу не покушается. Вы можете служить как и прежде, оставаясь свободным человеком. Свобода не означает безделье. Каждый должен исполнять свой долг.

– Я, ваше высокопревосходительство, никому ничего не должен. У вас своя свобода, у меня своя.

– Это почему? Свобода одна, как и правда. А правда в том, что мы, солдаты, выполняем свой долг. Защищаем Отечество.

– А вот и нет, – тут Шура почувствовал, что не зря слушал треп товарища Блейхмана, – Вы … это … – слова снова пытались убежать, но на этот раз матрос их удержал, – имейте одну свободу для нас, для пролетариев, а другую для себя, для буржуев. Это … Для нас вы приготовили свободу от. Ну, от чего-то, значиться. А себе оставили свободу для. Для чего-то. А мы, анархисты, – эти слова матрос произнес с особой гордостью, – хотим свободы для. И для всех.

Сказал и понял, что сказал непонятное. Попытался исправить, но получилось еще хуже.

– Я в том смысле, что хотим свободы для того чтобы делать что хотим … но для всех людей. Для пролетариев, для буржуев … для баб.

– Баб? – в недоумении переспросил генерал, но решил не заострять на этом внимание. – Бог весть. Не суть. Моя просьба, матрос Грабарь, ни в коей мере не умилит вашей свободы ни «для» и, тем паче, ни «от». Я прошу вас, заметьте не приказываю, а по-человечески прошу, вернутся на «Рынду». В «вас» я подразумеваю всех матросов учебного корабля.

– А на кой нам это надо? – ухмыльнулся Шура, поддев за плечо спящего напарника. Тот продолжал спокойно спать. Жаль никто не заценит как генерал упрашивает простого матроса. Олухи у парадной – пара гарнизонных лаптей, прибившиеся к анархистам неделю назад. То, что часовые не участвуют в разговоре, значило, что они тоже спят. А братки у сейфа не слышат. Подвал глубоко, и с противоположной стороны дачи.

– Родине надо. Если подзабыл, я напомню. Идет война. На кораблях не хватает офицеров. А без вашей поддержки, без вашей службы, гардемарины так и останутся гардемаринами.

– А нам то что? – Шуре нравилась роль упрашиваемого.

– Пока ничто. Но если пустим немца, он не спросит анархист ты или эсер. Всех и каждого скрутит в бараний рог. Как тебе такая свобода, матрос первой статьи?

– Э нет, ваше превосходительство. Тут вы тоже мимо. Пролетарий пролетария завсегда поймет и зауважает. Будь то немец или … бурят, – сказал Шура и хихикнул, представляя как матрос Тудуп, адмиральский денщик, поймет какого-нибудь матроса Ганса. Хохма. Без теребенчика с двойным кикером не разберутся.