– Так ведь я ж тоже Арник, – обрадовался часовой. – Я ж, когда родился, бабка рассказывала, своего брата – близнеца, за пятку схватил! Ха-ха!
Мужчина расхохотался. В ночной тишине хохот звериным воплем разнесся по округе.
– Тише ты! – осек его Лайа. – Тебя, должно быть, в Килие слышно.
Яков заглянул во внутренний двор крепости. На второй стене в лунном свете, виднелись несколько силуэтов гвардейцев. Услышав громкий звук, они ощетинили оружие.
– Дурень ты, Фома. У Якова, Арник не прозвище. Считай, и не фамилия. Титул. Сам Господарь его так величает. Ибо Яков – тень нашего князя. Идущий по пятам. Понял? Яков, ты не обижайся на дурака.
Арник слушал товарищей в пол уха. Он сосредоточенно высчитывал мелькающие силуэты внутренней стражи. Пытался по счету определить все ли на посту.
– Так я не со зла, – оправдывался космач. – Чего обижаться-то?
– Ты, Фома, сколько лет в дружине? – спросил десятник.
– Так, я ж младший в семье, – испугался мужчина, но тут же опомнился и с гордостью продолжил. – Старшие братья есть. Четыре. Вот до этого раза батька кого-то из них и брал в Великое войско. Меня берег. Не смотрите что молодой, у меня своих четыре ребятенка …
Косматый снова залился диким хохотом.
– Говорю же, дурак! – разозлился Лайа, и пнул бойца кулаком в пузо. Не сильно, но достаточно чтобы тот затих. – Ты пока на холмах под бабьей сиськой отсиживался, мы нехристей колотим. Ладно я. А Яков с младенчества при Господаре. Яков скажи дураку, сколько годиков пожил, когда в первый поход пошел?
Яков молчал. На угловой башне, в тусклом лунном свете, мелькнул силуэт стражника. Значит и этот на месте. Не спит. Да, внутренняя стена забота капитана. И Яков доверял ему как себе. Но, сердце ныло в тревоге. Так долго и так далеко от своего повелителя, Арник не прибывал никогда. От этого ему было не по себе.
– Первая осада Килии, – неохотно, в пол голоса ответил Яков.
– Ох, – удивился Лайа, – так это ж сколько лет назад? Тебе ж, поди, лет семь было. Как ты ж с булавой справлялся?
– Я за княжеский флаг был в ответе, – после долгой паузы ответил Арник. – Повелителя стрелою ранило. В ногу. Он велел мне не отпускать стяг. Держать пока жив.
– А! Значит это тебе Фахри–паша свой килич подарил? – спросил десятник.
– Много вопросов, Лайа, – отрезал Яков. Разговор делался ему неприятным.
– Паша? – переспросил косматый.
– Да, – подтвердил Лайа, – магометане тогда с нами были.
– А, сейчас что же? – удивление, подогретое возмущением, выперло из солдата, как сырое тесто из кастрюли, – Князь турка не уговорил, а мы значит, воюй? Кровь проливай.
Яков подошел к косматому и впился в него злым взглядом.
– Считаешь много навоевал? Много крови пролил?
– Я-то? – промямлил ополченец. – Я младший … У меня своих четыре …
– Замолкни, дурак! – десятник, зная нрав командира, понял, еще мгновение и наглый мужлан отправится к воротам рая. Или ада. – Отпусти глаза и слушай что говорит старший.
– Угу, – косматый потупил доброжелательный взгляд.
– Думай, что говоришь, – прошипел Яков, – Или язык у тебя, как крылья? Поможет с крепостной стены слететь?
Мужик молчал.
– Извини его, Яков, – заговорил десятник. – Дурак деревенский …
Лайю перебили торопливые шаги. По подмосткам бежал посыльный. Арник узнал его по вытянутой шапке.
– Арник-палач, – заговорил посыльный, разглядев в свете костра Якова, – Господарь ждет вас подле себя. Велено живо.
***
Тяжелые дубовые двери соборной залы стерегли. Узнав Арника, стражники негромко, в знак приветствия, постукали алебардами об пол.
– Повелитель в покоях, – сказал за спиной нарочный.
Яков отворил дверь. В зале оказалось темно. И в солнечный день через узкие бойницы сюда попадали редкие лучи. Ночью же озерцами света служили тусклая лампадка под образом в ближнем углу, да мерцание факела из-под дальней арки. Именно туда они и направились, оставив за спиной возвышался темной тучей престол. После поражения в битве, господарь на время оставил свои покои и почивал здесь, в обеденной, за соборным залом. В нее вел узкий проход. Вдвоем не разминутся. На случай беды, ближняя гвардия могла сдержать здесь целую армию.
Под сводом, освещенные факелом стаяли караульные. Рядом, на лавке, расположился посадник. Дан по-приятельски подмигнул Якову. Тот в ответ кивнул, поприветствовав знакомца. Посадник негромко доложил в темноту коридора:
– Яков Арник! – подумав, добавил. – Палач.
Через недолгое время, из обеденной отозвались:
– Пускай!
Яков нырнул в узкую темную арку. По установленным капитаном правилам, до входа в опочивальню, необходимо еще раз представиться. Собственным голосом.
– Яков Арник, – громко и четко произнес мужчина. Слово «палач» пропустил. Считал, любой солдат – палач. Нет не любой, а настоящий. Солдат забирает жизни и не отдает свою. А значит палач не должность, а обязанность воина.
Арник зашел. Один из стражников, закрыл за ним двери и шепнул:
– Хозяин сегодня не в духе. Тихонечко.
В нос ударил крепкий запах ладана. «Молился» – решил воин, вглядываясь в полумрак помещения. У дальней стены в глухом углу висел балдахин. За ним скрывалось походное ложе господаря. Рядом, над камином, коптил факел. Дальше, вдоль стены, припирали опору, древки оружия. Еще с начала осады сюда перенесли часть крепостного арсенала, да так и оставили. На внешней стене, стянутой сводами сразу двух арок, виднелся темный прямоугольник единственной в помещении бойницы. Прямо под ней горел еще один факел. В углу, в тусклых лучах лампад сиял позолотой иконостас. Посреди обеденной, как и полагалось стоял длинный дубовый стол. Лавок при нем не было. Все они мостились под внутренней стеной. Никто из присутствующих не смел восседать.
– … и это, милостивый князь, самое пристойное, что можно передать из их речей.
Тонкий, дребезжавший голосок не оставлял сомнений. «И этот здесь, – с раздражением подумал Яков. – Не мудрено, что ладаном как на похоронах несет»
Кроме настенных факелов, на столе горел канделябр из трех свечей. Достаточно чтобы осветить задумчивое лицо господаря. Штефан выглядел устало. Горечь недавнего поражения, тревога и сомнения отображались глубокими складками на переносице, красными глазами и тяжелыми, вспухшими веками. Из тени снова зазвучал голос игумена.
– Не смею сомневаться, крепость стен воиновых убежищ, делает веру в Господа нашего только сильнее …
– Без крепостей и солдат, – раздраженно перебил сановника господарь, – и веры не было. Ни сильной, ни слабой.
– Ха! – быстро перебирая короткими ножками, из-за выступа в кладке выбежал карлик. – Вера как глист, святой водой не изведешь!
Шут чувствовал себя привольно в любой обстановке. Но особенно Кечкенхан любил встревать в религиозные диспуты. Лавируя на грани, до жути раздражал придворных, чем веселил повелителя. Шуту прощали все. Ну, почти все. Хан Ахмат отправил бабая господарю много лет назад, как напоминание об убитом в битве брате и казненном сыне. «Пусть уродство, – написал крымский повелитель в сопроводительной грамоте, – напоминает тебе о подлости убийства, а карликовый рост – о низости содеянного тобой. Помни о грехах своих, и проси господа своего простить тебя, так как я просил тебя не убивать сына своего. А коли и недочеловека лишишь жизни, будет тебе позор на этом свете и проклятием на веки вечные» Хан рассчитывал, что господарь в ярости велит казнить уродца. Тем самым став в глазах всего мира кровожадным злодеем, как и его кузен Влад. Но Штефан и не думал убивать «напоминание». В насмешку над горем хана сделал карлика тронным потешником. Говорили, что Ахмат, узнав о назначении лилипута, в гневе отрубил гонцу голову.