Город Брежнев

Город Брежнев
Шамиль Шаукатович Идиатуллин

Совсем другое время
Шамиль Идиатуллин – прозаик, журналист, дважды лауреат премии “Большая книга”, автор романов “Город Брежнев”, “Бывшая Ленина”, “Последнее время”. Город Набережные Челны, он же Брежнев, в восьмидесятые годы знаменит грузовиками “КамАЗ” и уличными подростковыми бандами. Завод, на который работает почти весь полумиллионный город, спешит выпустить армейский грузовик к очередному съезду КПСС, а милиционеры пытаются задавить в зародыше молодежный бунт. Артур, подросток из благополучной семьи, мечтающий о настоящей любви и верных друзьях, под напором обстоятельств становится участником жестких конфликтов. Он взрослеет и учится биться насмерть, чтобы выжить “в лучшем в мире городе лучшей в мире страны”, которая незаметно для себя начинает умирать. На дворе 1983 год…

Шамиль Идиатуллин

Город Брежнев

Серия «Совсем другое время»

Художественное оформление – Андрей Бондаренко

© Идиатуллин Ш.Ш.

© Бондаренко А.Л., художественное оформление

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Пролог

Ноябрь. Кого знаешь

От остановки «Седьмой комплекс» прямой автобус до Ленинского проспекта – и дальше, к сорок пятому. Почти до дома. Я очень хотел домой, всем избитым телом и головой. Но понимал, что сразу домой лучше не ехать. Хамадишин наверняка дал команду всем постам – или как там у них говорится, – так что сейчас по округе начнут ловить помятых пацанов, а если не поймают, будут выяснять у прохожих и проезжих, куда поехал помятый пацан. Поэтому я ждал не прямо на остановке, а чуть поодаль, хотя народу под навесом почти не было, и сел в первый подошедший автобус. Это оказалась трешка, которая шла по проспекту Мира.

Автобус был полупустым – это у нас редкость, даже в «гармошках». Пассажиры дремали или пялились в окно. На меня никто не обратил внимания. И правильно, подумал я, пробрался в стык салонов, самое темное место, и осторожно привалился плечом к вертикальному поручню. В середину груди будто лом влетел, но почти сразу стало терпимо. Из трещин в резиновом рукаве, соединявшем половинки автобуса, дуло прямо в лицо. Сквознячок убавил боль и позволил дышать, не пугаясь немедленной рвоты. Сердце перестало стучать словно отбойный молоток. Может, поэтому я начал зябнуть. И ноги в сапогах как будто подмокли – во всяком случае, пальцы скользили по меху, будто по сырой говядине. Видимость сквозь запотевшие стекла была неважной, но проспект казался обыкновенным – полупустым и слабо освещенным. Как будто ничего не произошло. Как будто мир не рухнул два раза подряд.

А может, он и впрямь не рухнул, подумал я, разглядывая приближающиеся огни длиннющего дома шесть ноль один, где «Ташкент». Никто ведь, кроме меня, не заметил. Вон, едут, дремлют, по улицам бродят и по домам телик смотрят. Наверное, и Саня дома сидит, кино зырит – по первой что-нибудь толковое показывают, детектив или комедию, воскресенье ведь. Странно, конечно, что кто-то может сейчас зырить комедии с детективами. Я-то точно не могу. Но Сане что. Он, наверное, и на похоронах не был, Серого ведь не знал и всего остального тем более знать не может. Зайду к нему или в «Ташкент» минут на пять хотя бы, решил я, а домой вернусь – смогу честно ответить родителям, что был у одноклассника.

Соскочил я, получается, на третьей всего остановке, подивившись на лету, почему у нас вечно всё вприпрыжку, даже шестой и седьмой комплекс не рядышком, как должны бы по идее, пятый и восьмой между ними вклинились. Соскочил слишком бойко, череп как будто ударился сводом о палку, торчащую из шеи. Стало больно и гадостно, да еще нога подкосилась, и я чуть не сыграл под заднее колесо автобуса. Ладно, он успел отъехать, напоследок вонюче фыркнув мне в нос. Я закашлялся так, что натурально наизнанку вывернуло – пришлось забежать за павильон.

Вообще, ненавижу такое и презираю тех, кто гадит на улицах, а теперь вот сам нагадил. Позорище, подумал я, шамкая горящим ртом и мучительно пытаясь подобрать липкие проводки слюны, свесившиеся, кажется, ниже ворота. Хорошо хоть остановка пустая, не видит никто. Я оперся рукой о тыльную стенку навеса из некрасивых стальных листов. Листы были погнутыми, мусорно-синяя краска лупилась, как плечи на курорте.

Я постоял, пытаясь понять, в каком месте мне особенно худо. Выходило, что в этом, на остановке «Шестой комплекс». Живот болел, ноги тряслись и мерзли, а затылок горел. Что-то совсем непонятное было с руками: пальцы в варежках скрючивались, как будто я их в канцелярский клей макнул. Я стащил варежки и обнаружил, что кисти у меня неровно бурые, как у чумазого индейца. Чтобы рассмотреть получше, пришлось подойти к фонарю. Я некоторое время туповато рассматривал руки, куртку, огладил карманы, вжикнул молнией и только после этого поверил, что мне не кажется, будто куртка на животе залита кровью, а карман ее изрезан.

Снегом бы почиститься, но он с ноябрьских весь стаял. Точно надо к Сане, замываться, подумал я, сделал шаг и замер. А если его родители увидят? Или кто угодно – присмотрится и поймет, что куртка у меня на животе не просто так мокрая. И в милицию позвонит. А я, получается, Саню подставлю.

Я поспешно ушел в тень, еще раз внимательно осмотрелся и подумал, что фигня все это. Куртка темно-синяя, живот темно-темно-синий, прорези узкие, никто ничего не заметит. А и заметит, ничего страшного – может, меня автобус обрызгал или я в лужу свалился. В любом случае сегодня по проспекту Мира ходила куча самых разных пацанов в самом разном состоянии и с самым разным содержимым карманов, я на этом фоне вряд ли сильно выделяюсь. Хотя содержимое лучше бы, конечно, выбросить. Прямо сейчас.

Я огляделся, вытащил из кармана нож, с трудом присев, повалял его в ближайшей луже, в которой обмыл и руки, вытер все варежками, повалял и обтер нож снова, опустил в урну. Он даже не звякнул – значит, урна не пустая. Тем лучше. Выжал варежки, затолкал по карманам вместе с окоченевшими руками и побрел к Сане. Чтобы хоть немного согреться.

Оптимист. Сани не было дома – мотался где-то с кем-то, видимо. Или в гости вместе с родителями ушел. В такую погоду мотаться не очень интересно. Я бы и сам сейчас куда угодно ушел, хоть с родителями, хоть один. Хоть в гости, хоть на Северный полюс.

Я поцарапал ногтем дутую шляпку гвоздика на дерматиновой обивке двери, неглубоко вздохнул и пошел на улицу.

Меня встретили сразу за аркой, в которую я свернул, покинув подъезд. Трое пацанов: двое моего возраста, третий помладше или просто кушает плохо. Одеты в стандартную униформу «шестаков» – широкие драповые штаны, телогрейки с блестящей застежкой от подтяжек вместо верхней пуговицы, белые лыжные шапки с помпоном и козырьком. Моя вьетнамская куртка с кроличьей шапкой была для пацанов, наверно, как неоновая вывеска «чушпан». Обычно меня это не трогало, но сейчас я не в том состоянии, чтобы позволить себе неприятности.

– Какой комплекс? – спросил тот, что справа, мелкий и худой.

– Сорок пятый, – сказал я спокойно, почти не соврав.

– Зашибись. Десять копеек есть?

– Нету.

– А если найду? – осведомился второй, покрупнее, с красивыми светлыми глазами. Наверное, голубыми.

– Зубы жмут? – уточнил я.

– Не понял! – хором воскликнули оба.

Третий пока молчал – видимо, основной.

– Объяснить? – сказал я и улыбнулся.

Видимо, нехорошо улыбнулся – мелкий, явно готовившийся, как ему и положено, врезать мне в нос и либо отскочить, либо отлететь в сторону, даже отшатнулся. Это его смутило, и он набрал в грудь промозглого воздуха, чтобы зайтись в истерике. Тут вступил третий:

– Кого знаешь?

– Пятака знаю, – сказал я, чуть расслабившись.

– Пятака все знают, – справедливо отметил голубоглазка. – Жопой чую, бздишь ты, как Троцкий. Кого еще знаешь?

– Оттавана знаю, Бормана, Кису, Пуха. Хватит жопе твоей, нет?

– Ты чё, блин, автор, что ли? – поинтересовался голубоглазый и слегка вышагнул левой ногой.

– А ты проверить решил? Айда, проверь, – предложил я, обозначив встречное движение.

Голубоглазка дернул глазами в сторону основного и вернул ногу на место. Получилось, просто топтался. Зато ко мне рванул мелкий:

– Ты чё, блин! Я борзых таких!..

Основной скомандовал:

– Спокуха, Скиппи. – И уже у меня спросил: – Отвечаешь за свои слова?

– Отвечают только пидарасы, – устало сказал я.

– Я не всосал, ты самый смелый тут? – не выдержал голубоглазка.

– Сомнение бар?[1 - Есть (тат.).] – поинтересовался я.

Пацаны явно припухли от моей наглости, потому что не могли врубиться, мозги я отстудил или такой дерзкий оттого, что действительно знаюсь с перечисленными авторами, – а если и впрямь знаюсь, почему сам из сорок пятого и почему они меня не знают. А я и сам не понял, зачем даю крутого. Махаться ведь совсем не хотел и почти не мог – хотя, если начнется, отобьюсь, наверное. А может, и не стану. Сильный урон мне не грозил – железа у пацанов с собой вроде не было, моя одежда и их варежки должны смягчить удары. Зато получится, как говорят в детективах, железное алиби: был в шестом, был бит, бежал с позором. Если, конечно, никто не догадается садануть мне в грудь или в ухо. От боли я могу не выдержать и пойти в настоящий отмах, и тогда фиг знает, что будет.

До этого не дошло. Вообще ни до чего не дошло. Главный решил не рисковать. Он померил взглядом мой рост, еще раз вгляделся в лицо (хотя вряд ли что приметное увидел – под моим малахаем да в неровном свете недобитого фонаря-то) и сказал: