Город Брежнев

– А что я делать-то должен?

– Делать так, чтобы я не порвал.

– Драться, что ли?

– Поможет, думаешь? – спросил он с интересом. – Давай попробуем.

Я отбежал на метр.

– Во, теплее, – сказал Витальтолич.

– Так что, всегда сматываться надо? Да ну. Западло.

– А сдыхать не западло?

Я пожал плечом.

– Смотря за что.

– Во-первых, не обязательно бегать – можно убалтывать или, я не знаю…

– Гы, – сказал я, и Витальтолич опять хлопнул меня ладонью по лбу. Вернее, мазнул, я успел голову убрать.

– Вот, – сказал он удовлетворенно. – Или вот так.

– Вы же сами говорили, что я защищать должен. Защищать – или бегать и уклоняться вот так?

– А какая разница? Ты мужик, значит, должен защищать. Себя и своих как бы: семью, родню, землю. Даже которую только что отвоевал. Друга.

– А если друг – мудак и сам нарывается?

– Ну… Это надо друзей нормальных выбирать.

– Да как их выбирать? – удивился я. – По красоте, что ли, или по тому, что анекдоты прикольно рассказывает? Друг – это ж не самый умный или там самый красивый. Этот тот, за кого ты любому пасть порвешь. И он за тебя. А то, что он мудак и дебил, вопрос второй.

– Ну да, – сказал Витальтолич с сожалением. – Ты какой-то дикий идеалист, Вафин, но прав, наверное. А тогда скажи, с порванной селезенкой ты кого и как защитишь? Ты башкой не мотай, ты слушай. Я про во-первых сказал, теперь дальше. Во-вторых, жить не западло. Вот подыхать по глупости или из гордости, без разницы, – это да. Никогда не давай себя убить. Никому. Без предупреждения, с предупреждением – не волнует. Нет такой вещи, из-за которой ты это позволишь.

– А мамка? – спросил я.

– Ну, мамка, – повторил Витальтолич, запнувшись. – А мамке легче, что ли, будет, если ты как бы того? Бред.

– А Родина?

– Родина – мать, – сказал Витальтолич и, кажется, опять разозлился. – Упор лежа принять, пятьдесят отжиманий.

Я застонал и обвалился на пол.

И так почти неделю.

Мы пропустили три дискотеки, День Нептуна и «Зарницу», которую Пал Саныч все-таки решил провести – под общим руководством Валерика. Да и пофиг. Ясли это все по сравнению с нашими сборами.

Зато я с чистой совестью отказался рисовать стенгазету – она ж про «Зарницу», а откуда я знаю, что да как там было.

Зато Вован проспорил мне ножик на пять лезвий (говорил, что я пять сложенных вместе шиферин ребром ладони не разобью), а Серый – олимпийский рубль (говорил, что я ему «Речфлот» ногой с башки не сшибу).

И зато я успел на «Королевскую ночь». Только я не знал, что она королевская, это только девки знали. А мы всё продрыхли. Так жалко. Не потому, что девки вымазали нас зубной пастой, как площадку в школе юных инспекторов дорожного движения. А потому, что меня мазала лично Анжелка – сама сказала. И была она, сказала, в простыне на голое тело. Врала, наверное.

А может, и нет.

На прощальной дискотеке Анжелка сама меня пригласила на медляк, и мне было пофиг, что все смотрят, – тем более что никто и не смотрел, а свет, кажется, сам погас.

Впервые в жизни мне хотелось остаться в лагере. Дико хотелось.

Потому что Анжелка осталась на третью смену.

И мое сердце осталось – или, не знаю, диафрагма, селезенка, еще какой-то кусок мяса, который выдрался из самой моей середки и без которого было пусто и тоскливо. Навсегда, наверно, осталось.

А я уехал.

11. Все равно тебе водить

– И это все, что ты можешь мне предложить? – спросил Федоров.

Он упорно тыкал Павлу Александровичу, а тот упорно не желал отвечать тем же. Я вам не кум и не сват, и вообще первый раз в жизни вижу и не отношусь к любителям брудершафтов и лобызаний с высокими гостями, тем более с ревизорами и уж совсем тем более с явными столичными «парашютистами». И это вы меня об услуге просите. Так что могли бы быть и повежливее. А не смогли – ну, вам жить, как уж хотите. И я буду как хочу. Хочу, например, с одним затруднением справиться. И справлюсь, хоть вы истыкайтесь.

– Петр, э, Степанович, у меня тут вообще-то пионерлагерь, а не автотранспортное предприятие. И вообще – это я, что ли, вам командировку готовил? И их водителя лихачить тоже не я заставлял. Так что…

– Но у тебя же нормальный водитель есть.

– Да, на договоре. И автобус есть. И детей полтораста человек, сто сорок восемь, чтобы точно. Их в баню возить надо, на экскурсии, в походы, я уж молчу про подвоз продуктов. Это крупа, масло, мясо, макароны – вы на себе предлагаете таскать? Или пионеров цепочкой каждое утро ставить, чтобы из рук в руки…

– Ладно, ладно, понял я все, – недовольно сказал Федоров, вытирая огромной ладонью плешь, как будто успевшую подрумяниться. – Парень хоть толковый?

– Вполне. Толковый, надежный. Вспыльчивый слегка, ну и…

Павел Александрович запнулся и решил не уточнять, что Виталий бывает упрямым до тупости, при этом порой ведет себя, как избалованный карапуз в гостях у престарелых тетушек: искренне верит, что ему все заведомо должны, а тех, кто устоял перед его обаянием, похоже, презирает до ненависти.

Федоров, к счастью, запинки не заметил, к тому же Павел Александрович немедленно развернул тезис по поводу вспыльчивости, поведав историю побиения нечестивых местных. Гость выслушал историю с явным удовольствием и констатировал:

– Понятно, почему ты его удалить хочешь.

– Ну да. Фингалы прошли, а осадочек остался. Хотя, кстати, и не прошли – я одного из этих видел в станице недавно, до сих пор в гипсе. Нас, правда, по кривой обходит.

– Вот и хорошо. А чего тогда от героя избавляешься, если стороной обходят?

– Так зачем провоцировать. Мне тут из поселкового совета приходил… Аксакал такой. Говорит, я все понимаю, наши сами нарвались, и вообще, безобразие это, шалить на территории детского учреждения, но вы, говорит, меня тоже поймите: общественность негодует, к тому же мы тут все сватья-братья, а в гипсе, например, мой племянник внучатый. Родня меня пилит. Давайте, говорит, что-нибудь придумаем. И тут по вашему поводу звонят.

– То есть ты скажешь, что уволил хулигана-драчуна, – догадался Федоров. – Умно, согласен. И волки, и овцы.