Бывшая Ленина

Стул не поехал. Стоял как вбитый. Будто на нем сидел кто.

Не будто.

Оксана вздрогнула, отпрыгнула на метр и обернулась, поспешно пряча нейлоновый комок за спину.

Митрофанов не отреагировал: так и сидел, сгорбившись, спиной к Оксане и ко всем, локти на коленях, в правой руке пивная бутылка, каких не было на столе, где взял только, в левой – пустая тарелка.

«Отвернуться успел или действительно ничего не заметил?» – подумала Оксана, переступила по не особо холодному, но и не особо чистому полу, разозлилась на себя и вместо того, чтобы тихонечко смыться к туфлям и покою, шагнула вперед, к соседнему стулу, который, оказывается, стоял неподалеку и был по-настоящему пуст.

– Что не веселимся со всеми, Даниил Юрьевич? – прокричала она, присаживаясь на ловко подложенные колготки и убирая босые пятки под сиденье.

Митрофанов посмотрел на нее, не меняя наклона корпуса, отсалютовал бутылкой и сказал:

– Я веселюсь. Я так веселюсь, правда.

Негромко сказал, но слышно. Оказывается, можно было не кричать. Нашел человек акустический пузырь и наслаждается чем может, молодец.

Митрофанов снова пялился в далекие цветные переливы. Оксана, моргнув, поняла, что это отражение цветомузыки на затененной дальней стене, и усмехнулась. Настоящий буддист найдет повод для медитации даже в сердце карнавала. А начальница буддиста поддержит его страсть к смирению.

– Даниил Юрьевич, вы уж извините, но я пока не дала вашему предложению хода. Вы не думайте, я рубить его не собираюсь, идея хорошая. И присвоить, не дай бог, тоже не собираюсь.

Она усмехнулась, ожидая бурных возражений и заверений, что нет-нет, я бы никогда. Но Митрофанов лишь слегка кивнул, не поворачиваясь. Оксане это не понравилось, но раз начала, надо договорить:

– Просто тема тонкая, а Балясников, сами видите, на психе. Рубанет наотмашь – и нет перспективной идеи. Так что пусть полежит чуть-чуть, время выберем – двинем. Договорились?

Митрофанов пожал плечом. Да и черт с тобой, гордец, подумала Оксана и собралась уже встать, оставив ценного подчиненного наедине с картинной печалью, и веселиться дальше. Но Митрофанов неожиданно заговорил – не меняя позы и не отрывая глаз от мутного цветного копошения вдали:

– Вот это самое обидное, между прочим. Что для перспективных идей надо выбирать время. И для правильных действий. И для хороших людей. А для всякой дури любое время годится. Сама прорастает, цветет и пахнет.

– Особенно пахнет, это точно. Но это же всегда так – кроме запаха то есть. Дурак вечно напролом лезет, а героям приходится в обход, песенка даже есть.

– Ну, не вечно. То есть согласен, в любой замкнутой системе так получается, что сорняк растет всегда, везде и много, а культурные растения, и вообще что-то со смыслом, знай чахнут, требуют, чтобы поливали, лелеяли и так далее. Но в мое время, – Митрофанов невесело усмехнулся и пояснил: – Как это принято сейчас говорить, в лихие девяностые и тучные нулевые… Было окошко возможностей для всех.

– И кто в это окошко пролез?

– О да, – согласился Митрофанов. – Кто только не. На самом деле всё ведь этим и объясняется: сорняк занимает все возможное пространство и забирает ресурсы под себя и собственное воспроизводство. Смыслу места не остается. Культурным злакам места не остается. Социальные лифты не работают, потому что загружены отпрысками тех, кто уже наверху. Это как раз не оригинально. В моем детстве примерно так же было, колхоз «Минуя капитализм» всегда сползает в средневековье. И вот в рамках ленной системы и нового феодализма единственный способ выдвинуться – либо стать вассалом, либо бросить вызов лорду и не сбросить его, конечно, – это запрещено, – но потеснить на верхнем этаже. Успеть закрепиться, пока не задушили или пока сам не сдох.

– От запаха, например, – вставила в паузу Оксана, в основном чтобы перебить ощущение дурного сна. Митрофанов работал под ее началом почти два года, был типовым серым клерком: ни фантазии, ни человеческих реакций, ни, подозревала Оксана, умения поддерживать беседы на отвлеченные или просто неодноклеточные темы – и вот вам здрасьте. Неделю назад в магазине Митрофанов оказался носителем заметного темперамента и даже страстей, позавчера – умным профи с неожиданным бэкграундом и внезапными скиллами, теперь вот – речистым смутьяном. Дальше что? Трусы поверх трико и умение перемножать восьмизначные числа на санскрите?

– Запах – это отдельная примета времени, конечно, – продолжил Митрофанов, к счастью, не на санскрите, но и не на том языке, носителем которого его считала Оксана. – В моем детстве этого не было, но остальное было. И протесты были, да и теперь – не было бы у нас ТБО, другая бы тема возникла, правильно? Выборы, выбросы, гастарбайтеры, мухлеж в вузах или школах, что угодно. Раз госкапитализм и автократия толстеют, остальные должны худеть, а где тонко, там и рвется, ассортимент на выбор. И все понимают, что протестовать бесполезно, что это навсегда. И в моем детстве понимали.

Митрофанов ухмыльнулся и глотнул из бутылки.

– И… что? – уточнила Оксана.

– И все. Если народ безмолвствует и нет ни обратной связи, ни механизмов разрешения противоречий, нормальных и работающих, ни смазки для них, кроме коррупции, то рано или поздно власть зарвется, а народ взорвется. И вот тогда по-настоящему вони не оберешься.

– А сейчас прям… Но если честно, Даниил Юрьевич, вы меня поражаете. Революционер просто.

– Старый просто.

– Ой-й.

– Оксаночка, вам, простите, сколько? Тридцать три? Вот как совпало. Не слышали про роковые числа – двадцать семь, тридцать три, тридцать семь, сорок два? Мне сорок три. Вот. Это по нынешним временам типа пустяк, полсрока до пенсии, а если по-нормальному – ужас же. Высоцкий уже умер, Пушкин – тем более, Лермонтов сгнил, даже старик Чехов готовился помирать.

– Даниил Юрьевич, вам не идет кокетничать.

– Никому не идет. Как там положено: вырастить сына, посадить дерево, построить дом? С сыном у меня как бы не получилось, зато дочь такая, что ни на какого сына не променяю. Дома два, считай, построил – один остался, ну и бывшая Ленина.

Оксана не поняла, но решила не переспрашивать – какая разница-то. Митрофанов продолжал, все так же глядя в отсвет цветомузыки на дальней стене:

– Деревьев тоже пересажал, спасибо маме, хоть, это самое, волков разводи. Получается, все, что положено, сделал. И жизнь прошла.

Он коротким глотком опорожнил бутылку и точно перескочил несколько страниц:

– Мама умерла, дочь взрослая, я ей ни на фиг не нужен, жена… Жене, думаю, я до смерти надоел, и она… В смысле, и сам я на работе ничего нужного, чтобы всерьез прям, не сделаю, так? Время не то, глава не в духе и так дальше. Осталось тихо тлеть да внуков ждать. Я и внуки, прикол.

– Так не ждите, – предложила Оксана, наливаясь почему-то гневом. Разговор этот ей и надоел уже, и цепанул слишком сильно – до раны, которую она не собиралась светить перед малознакомым человеком, тем более подчиненным. Дополнительно раздражал зажатый в руке телефон, который беззвучно трясся и мигал на разные лады. Она положила телефон на колено экраном вниз и договорила: – Вперед, с песней. Забирайтесь на верхний этаж, не побеждайте, но тесните. Становитесь феодалом и хозяином положения.

– А смысл?

– Чтоб дочь зауважала и могла расти. Чтобы жена сказала: «Вах». Чтобы мир лучше стал. Чтобы, ну елки-палки, это же вы мужик, а не я, ставьте цель – и айда пошел, как один мой знакомый говорил. Раз жизнь прожита, терять уже нечего – про самураев знаете, да? Украсть – так миллион и королеву, так же у вас говорится?

Митрофанов фыркнул, Оксана, не сдержавшись, ухмыльнулась тоже и манерно сказала:

– Мужчина, угостите даму сигареткой.

– Да я не курю давно, – ответил Митрофанов, впервые обозначив тут же задавленное движение.

– Да я тоже, – призналась Оксана. – Тогда попить принесите, что ли.

Она была уверена, что Митрофанов примется, как положено его психотипу, нудно уточнять, что именно принести, и как-нибудь да продемонстрирует смесь подобострастия или хотя бы чинопочитания с презрением быдломана к усосавшейся и капризничающей бабе-командирше. И это развеет кисею странного чувства, паутинкой повисшего в темноте между двумя стульями с высокими спинками.

Митрофанов кивнул, встал и ушел. Золотницкая в такт оглушающему умц-умц проорала, что будет каждый день прибегать к своим любимым-прелюбимым девчонкам.

Оксана посидела немного, соображая, что чувствует и почему, а потом все-таки посмотрела в телефон. Искал ее только Тимофей, зато в четырех мессенджерах сразу.

Оксана не стала открывать ни одно из сообщений, погасила экран и снова попробовала додуматься сама не зная до чего. Не успела – Митрофанов вернулся.

Он протянул стакан воды, холодной и без газа. Оксана припала. Оказывается, она страшно хотела пить, так что вытянула полстакана в один глоток, а вторым и третьим остудила горящее нёбо. А Митрофанов вдруг наклонился к ее ногам.

Оксана не отшатнулась лишь потому, что не успела заметить его движение – а когда заметила, страшно испугалась, как девочка просто. Бог знает какая дичь представилась, чуть коленки к подбородку не вскинула. Митрофанов уже выпрямился, шагнул к своему стулу и сел, глядя все на тот же отсвет. Оксана, кипя извилинами и нервами, собралась вызвериться на него – заминка была только за тем, чтобы убедиться, что владеет голосом, испуг показывать нельзя, это закон выживания. А пока убеждалась, посмотрела все-таки под ноги. Там стояли ее туфли.

Так, подумала Оксана почти в панике. Так.

– С-спасибо, Даниил Юрьевич, – сказала она, влезая ногами в туфли и судорожно соображая, что тут еще можно сказать.

Телефон спас.