Когда мы покинули Кубу

Постепенно он приходит в себя. Беззаботная улыбка, которая была на его лице до того, как он упал на колени, возвращается, став еще шире. По-видимому, он вернулся в естественное для него состояние полной удовлетворенности собой и своим миром. Я протягиваю ему руку, он хватается за нее липкой ладонью и, качнувшись, встает. С его губ срывается звук, похожий на хрюканье.

Он прищуривается. Его глаза теперь на одном уровне с моими. Ну или почти на одном: туфли, позаимствованные у Изабеллы, добавляют мне пару дюймов.

Блеском во взгляде Элек напоминает ребенка, который собирается устроить зрелищную истерику в отместку за то, что у него отняли любимую игрушку.

– Позвольте предположить: на Кубе остался кто-то, к кому вы неравнодушны? – спрашивает он так едко, что я кожей ощущаю покалывание.

На моем лице снова вспыхивает унаследованная от матери бриллиантовая улыбка. Блеск ее острых граней предупреждает: не подходи, я тоже умею кусаться!

– Вы почти угадали, – лгу я.

Презрительное фырканье, вздохи и шелест платьев, сшитых на заказ, свидетельствуют о том, что общество отвратило от меня свое высокое внимание. Ведь теперь один из них уже не стоит, преклонив колено, перед какой-то выскочкой, чье присутствие они вынуждены терпеть. Денег и влияния у нашей семьи достаточно (в Америке сахар почти так же прибылен, как на Кубе), чтобы нас нельзя было просто отрезать, но далеко не достаточно, чтобы местная светская публика не смотрела на нас, как стая лоснящихся волков на кусок мяса. По милости Фиделя Кастро мы столько потеряли, что уже за это я вонзила бы нож в его сердце.

Вдруг стены зала становятся для меня слишком тесными, освещение слишком ярким, лиф слишком тугим.

Прошел уже почти год с тех пор, как мы покинули Кубу. Изначально мы думали, будто отлучаемся на каких-нибудь несколько месяцев, однако потом мир понял, что Фидель Кастро сделал с нашим островом, и Америка приняла нас в свои любящие объятия. Почти.

Я окружена людьми, прячущими презрительное нежелание меня видеть за вежливыми улыбками и неискренними изъявлениями сочувствия. Они воротят от нашей семьи свои патрицианские носы, потому что мы не жили здесь со дня открытия Америки и не из Англии сюда приплыли. Моя кожа чересчур темная, манера речи выдает во мне иностранку, я чересчур католичка и фамилия у меня чересчур кубинская.

Пожилая женщина, и цветом, и чертами лица похожая на моего несостоявшегося жениха, молниеносно приблизилась к нам и увлекла его за собой, смерив меня уничтожающим взглядом, который, по ее замыслу, должен был сбить мою «спесь». Через секунду я, окутанная шлейфом ее духов «Живанши», вновь остаюсь одна.

Будь на то моя воля, наша семья не ездила бы на подобные вечеринки, не пыталась бы снискать расположение местного общества. Но дело не в том, чего хочу я. Дело в моей матери, в моих сестрах, в том, что отцу нужны связи, чтобы расширить свою деловую империю и защитить нас от новых ударов.

И, конечно же, как всегда, дело в Алехандро.

Подобрав край платья, чтобы не порвать тонкую ткань, я направляюсь к одному из балконов. Проскальзываю в открытые двери бальной залы и ступаю на каменную террасу. Мой подол подхватывает бриз. Чувствуется легкая прохлада, ясное небо усыпано звездами, светит полная луна. Вдалеке монотонно рокочет океан. Это звук моего детства и моей юности, манящий меня, как пение сирен. Я закрываю глаза, которым вдруг стало горячо, и представляю себя на другом балконе, в другой стране, в другие времена. Что, если махнуть рукой на эту вечеринку и отправиться на пляж: сбросить неудобные туфли, пройти, подгибая пальцы, по песку, намочить лодыжки в океанской воде?

По щеке скатывается слеза. Я никогда не думала, что человек может так тосковать по месту.

Отерев лицо тыльной стороной руки, я перевожу взгляд за балюстраду, на пальмы, качающие листьями.

Какой-то мужчина стоит, опершись о перила. Одна половина его лица скрыта темнотой, другая освещена лунным лучом. Он высокий, волосы светлые, с оттенком рыжего. Руки широко расставлены, плечи натягивают сшитый по мерке смокинг.

Я делаю шаг назад, он поворачивается.

Я застываю.

Вот это да!

Чем чаще ты слышишь от окружающих, что ты красива, тем меньше для тебя значат эти слова. В чем заключается «красота»? Если кто-то считает черты твоего лица приятными, это ведь только дело его вкуса! «Красота» не соотносится напрямую с другими качествами: с тем, насколько человек умен, интересен, смел. И все-таки…

Этот мужчина красив. Потрясающе красив.

Он стоит как на портрете, написанном широкими сочными мазками. Его лицо, словно бы обессмерченное свободными движениями кисти, кажется мне лицом бога, сошедшего на землю, чтобы вмешаться в людские дела.

Этот мужчина раздражающе красив.

Он производит впечатление человека, которому не приходилось беспокоиться о том, будет ли у него крыша над головой и не умрет ли его отец в клетке с восьмью другими заключенными. Он явно никогда не спасался бегством из единственного известного ему мира. Нет, он из тех, кому твердят, что они совершенство, с момента пробуждения и до тех пор, пока голова не коснется подушки.

Он тоже меня заметил.

Золотой Мальчик прислонился к балюстраде, большие руки скрещены на груди. Его глаза начинают путешествие по мне: от темных волос, над которыми мы с Изабеллой, проклиная отсутствие служанки, колдовали целый час, взгляд переходит на мое лицо, от лица на грудь, открытую глубоким декольте, на безвкусные фальшивые бриллианты (из-за них я сама вдруг начинаю казаться себе дешевкой, самозванкой), потом на талию и бедра.

Я делаю еще один шаг назад.

– Могу ли я называть вас кузиной?

Его слова остановили меня, как если бы он рукой удержал меня за пояс. Видимо, Золотой Мальчик привык без всякого труда подчинять других своей воле.

Ненавижу подобных людей.

Такая манера речи, как у него, в этой стране, насколько я успела заметить, служит своеобразным эквивалентом денег. Он говорит ровно, хрустко, без намека на акцент – по крайней мере на тот, который нежелателен. В голосе этого человека чувствуется уверенность в том, что каждое его слово собеседник впитает, как губка.

Я вздергиваю бровь.

– Простите?

Он отталкивается от перил, длинные ноги пересекают разделяющее нас расстояние. Когда он останавливается, мне приходится задрать голову, чтобы посмотреть ему в глаза.

Они голубые, как вода в глубоких местах возле гаванской набережной Малекон.

Не прерывая зрительного контакта, он едва дотрагивается большим пальцем до моего безымянного пальца без кольца. Это прикосновение резко развеивает тот сон, который на протяжении нескольких часов навевал на меня скучный вечер. Он кривит рот в улыбке, вокруг глаз появляются маленькие морщинки. Приятно видеть, что и у богов есть недостатки.

– Эндрю – мой кузен, – объясняет он таким тоном, будто мое недоумение кажется ему слегка забавным.

Именно слегка. По моим наблюдениям, те богачи, которые действительно по-прежнему богаты, умудряются строго дозировать веселость: как будто бы еще чуть-чуть, и это был бы ужасно дурной тон.

Эндрю. Вот, значит, как зовут того, от кого я получила пятое предложение руки и сердца. А тот, кто стоит сейчас передо мной? У него, вероятно, тоже есть имя, причем довольно громкое. Интересно, он сам Престон или, как Эндрю, связан с этим семейством дальним родством?

– Мы все затаив дыхание ждали вашего ответа.

Опять в его тоне слышится легкая насмешка – опасное оружие, если правильно заточить. Здесь все умеют быть колкими, только он, как мне кажется, смеется вместе со мной, а не надо мной – это приятная перемена.

Я вознаграждаю его улыбкой, слегка смягчив ее острые края:

– Ваш кузен превосходно владеет искусством собирать вокруг себя толпу и умеет выбрать для этого самое подходящее время.

– Кроме того, у него замечательный вкус, – отвечает Золотой Мальчик любезно, даже слишком любезно, и тоже улыбается – еще ослепительнее, чем раньше.

Он и до сих пор был красив, а сейчас это стало просто неприлично.

– Верно, – соглашаюсь я.

Ложная скромность мне здесь ни к чему: если сама за себя бороться не будешь, кто будет? Он еще чуть сильнее подается ко мне, как будто хочет доверить какой-то секрет.

– Неудивительно, что вы привели всех в бешенство.

– Кто? Я?