Кристин, дочь Лавранса

Женщины столпились вокруг них. Позади круга стояла Кристин, вся белая и обмершая. Халвдан, ближний слуга Лавранса, знавший Арне с самого детства, рассказывал, рыдая.

Это Бентейн-попович убил Арне. Вечером под Новый год слуги епископа сидели и пили в мужской трапезной, и туда же пришел Бентейн; он работал писцом в церкви Тела Господня. Слуги сперва не хотели впускать его, но он напомнил Арне, что они земляки; тогда Арне посадил его рядом с собою, и они стали пить. Но потом между ними началась драка, и Арне так яростно напал на Бентейна, что тот схватил со стола нож и всадил его в горло Арне, а потом несколько раз ударил его в грудь. Арне умер почти сейчас же.

Епископ принял это несчастье очень близко к сердцу; он лично позаботился о том, чтобы тело обрядили, и велел, чтобы весь долгий путь домой труп везли собственные епископские слуги. А Бентейна приказал заковать в цепи, отлучил его от церкви, и если его еще не повесили, то скоро повесят.

Халвдану пришлось рассказывать об этом много раз, по мере того, как стекались все новые слушатели. Лавранс и Симон тоже пришли в поварню, заметив волнение и суматоху в доме. Лавранс очень взволновался; он велел оседлать лошадь, так как хотел сейчас же ехать в Бреккен. Когда он уже собирался уходить, взгляд его упал на бледное лицо Кристин.

– Может быть, ты хочешь поехать со мной? – спросил он.

Кристин помедлила немного; дрожь пробежала у нее по телу, но потом она кивнула головой – она была не в силах произнести ни слова.

– Не будет ли ей слишком холодно? – заметила Рагнфрид. – Ведь завтра будет заупокойная служба, и тогда мы все пойдем туда…

Лавранс взглянул на жену; он заметил и выражение лица Симона, затем подошел к Кристин и обнял ее за плечи:

– Не забудь, что они молочные брат и сестра; может быть, ей хочется помочь Инге обрядить тело!

И хотя сердце Кристин сжималось от отчаяния и страха, ее согрела благодарность к отцу за его слова.

Рагнфрид сказала тогда, чтобы они поели каши перед тем, как ехать, раз Кристин отправится с отцом. Она пожелала также послать с ними подарки Инге – новую полотняную простыню, восковых свечей и только что испеченный хлеб, – и поручила передать ей, что придет сама и поможет в хлопотах по погребению.

За ужином мало ели, но много говорили. Напоминали друг другу об испытаниях, ниспосланных Богом Гюрду с Ингой. Усадьбу их разрушали то обвалы, то наводнения, многие из старших детей умерли, так что все сестры и братья Арне были еще детьми. За последнее время счастье как будто улыбнулось им, с тех пор как епископ назначил Гюрда своим управителем в Финсбреккене, и все оставшиеся в живых дети были красивы и подавали надежды. Но мать любила Арне много больше, чем всех остальных…

Все жалели также и отца Эйрика. Священник пользовался уважением и любовью, и население прихода гордилось им; он был ученым и искусным священником и за все годы своего служения церкви ни разу не пренебрег ни единым праздником, или мессой, или службой, которую обязан был отпеть. В молодости он был военным и служил под начальством графа Алфа из Турнберга, но имел несчастье убить какого-то очень родовитого человека и потому должен был искать прибежища у епископа в Осло; когда тот заметил его способности к книжной науке, он стал готовить его в священники. И не будь у отца Эйрика до сих пор врагов из-за этого давнего убийства, он, конечно, не сидел бы здесь при маленькой церквушке. Правда, он был очень жаден к деньгам, и для своей мошны, и для церковной, но зато теперь в церкви есть столько сосудов, и одеяний, и книг; а эти его дети – он никогда не видел от своего потомства ничего, кроме горя и забот. В сельских приходах считали несправедливым, что священники должны жить как монахи, раз им все равно нужна женская прислуга в усадьбах. И как им быть без женщины для присмотра за хозяйством? Ведь сколько им приходится совершать далеких и трудных разъездов по приходу, и притом во всякую погоду. Люди, кроме того, хорошо помнили то время, когда священники в Норвегии были женатыми людьми. Поэтому никто не считал особенным грехом, что отец Эйрик прижил троих детей с женщиной, присматривавшей за его хозяйством, когда он был еще молод. Но в этот вечер люди все-таки говорили, что, пожалуй, Бог хочет наказать отца Эйрика за нецеломудренную жизнь – так много горя видел он от своих детей и внуков! И кто-то заметил, что все же есть смысл в том, что священникам не разрешают заводить себе жен и детей, потому что теперь, наверное, возникнет неприязнь и вражда между священником и семьей из Финсбреккена, а раньше они были добрыми друзьями.

Симон, сын Андреса, отлично знал о поведении Бентейна в Осло и рассказал об этом. Бентейн поступил писцом к священнику церкви Святой Марии и, говорят, показал себя способным парнем. Он нравился также многим женщинам – глаза у него таковские, да и за словом в карман он не полезет. Иные считали его красивым мужчиной – все больше замужние женщины, которые думали, что им не повезло в мужьях, да и молодые девушки – из таких, что любят, если мужчины вольно обращаются с ними. Симон засмеялся: вы, конечно, понимаете? Ну так вот, Бентейн был настолько хитер, что не заходил слишком далеко с такого рода женщинами; с ними он довольствовался одними разговорами и поэтому заслужил славу целомудренного человека. Но дело в том, что король Хокон, господин благочестивый и нравственный, хотел приучить и своих людей к добродетельному и приличному поведению – во всяком случае, молодежь; с остальными, конечно, ему труднее справиться. И вот теперь так заведено, что придворный священник всегда осведомлен обо всех тайных проказах молодых людей – будь то кутеж, игра, или пьянство, или что другое в этом роде; бедокурам приходилось исповедоваться священнику в своих грехах, и нести потом наказание, и выслушивать строгие выговоры – да, двое-трое самых отчаянных парней были даже выгнаны вон. Но тут вышло наконец наружу, что среди них был этот лис – Бентейн-секретарь: он посещал тайным образом все пивные и еще более скверные дома; выслушивал исповедь девок и давал им отпущение…

Кристин сидела рядом с матерью; она пробовала есть, чтобы никто не заметил ее состояния, но руки у нее так дрожали, что она расплескивала толоконную кашу каждый раз, как набирала ее в ложку, а язык во рту казался таким толстым и сухим, что она не могла проглотить ни одного кусочка хлеба. Но когда Симон начал говорить о Бентейне, ей пришлось перестать притворяться, будто она ест, и схватиться обеими руками за скамейку, на которой она сидела, – такой ужас и отвращение овладели ею, что она почувствовала головокружение и тошноту. И вот он-то хотел… Бентейн и Арне, Бентейн и Арне… Больная от нетерпения, ждала она, когда кончится ужин. Она страстно хотела увидеть Арне, прекрасное лицо Арне, упасть на колени около его тела, предаться горю и забыть обо всем на свете.

Помогая Кристин одеваться, мать поцеловала ее в щеку. Кристин уже так отвыкла от материнской ласки, что ей стало от нее легче; на мгновение она положила голову на плечо Рагнфрид, но не могла плакать.

Выйдя во двор, она увидела, что еще несколько человек собирались ехать с ними – Халвдан, Йон из Лэугарбру, Симон и его слуга. И мысль, что двое чужих тоже поедут с ними, причинила ей невероятную боль.

В этот вечер стоял жестокий мороз, так что снег громко скрипел под ногами; частые звезды искрились, как иней, на черном небе. Проехав немного, они услыхали дикие крики, вой и бешеный топот копыт, несшиеся с лугов к югу от них, – несколько дальше по дороге их нагнала буйная ватага всадников и прорвалась вперед мимо них, оглушая звоном металла; запах дымящихся, заиндевелых лошадиных тел ударил в лицо, хотя им и пришлось съехать в сторону, в глубокий снег. Халвдан окрикнул дикую толпу – это была молодежь со дворов южной части прихода; они все еще праздновали Рождество и выехали испытать лошадей. Некоторые из них, чересчур пьяные, чтобы понять что-либо, промчались с шумом и гамом мимо, барабаня по своим щитам. Но двое-трое расслышали те вести, что Халвдан прокричал им вслед; они отстали от других, затихли и присоединились к спутникам Лавранса, шепотом разговаривая со всадниками, ехавшими позади всех.

Наконец они увидели перед собою усадьбу Финсбреккен, лежавшую на холме по ту сторону речки Силь. Между постройками светилось что-то – посреди двора в снежные сугробы были воткнуты смоляные факелы, и отблеск пламени играл красным светом на белом склоне, а темные дома казались измазанными запекшейся кровью. Одна из маленьких сестер Арне стояла на дворе, прыгая с ноги на ногу и скрестив руки под плащом. Кристин поцеловала заплаканного, иззябшего ребенка. На сердце у нее лежал тяжелый камень, и ей казалось, что ноги налиты свинцом, когда она поднималась по лестнице на чердак стабюра, где было положено тело.

* * *

Звуки пения и блеск множества зажженных свечей встретили их в дверях. Посреди горницы, покрытый простыней, стоял гроб, в котором Арне привезли домой; доски были положены на козлы, и гроб поставлен на них. В головах стоял молодой священник с книгою в руках и пел; кругом были коленопреклоненные люди, прятавшие лица в складках толстых плащей.

Лавранс зажег свою свечу об одну из горевших у гроба, прилепил ее на доску помоста и опустился на колени. Кристин хотела сделать то же самое, но никак не могла поставить свечу; тогда Симон взял свечу и помог ей. Пока священник читал, все стояли на коленях и шепотом повторяли за ним слова молитв, так что пар клубом шел у всех изо рта – на чердаке был ледяной холод.

Когда священник закрыл книгу и все поднялись с колен – в горнице, где лежал покойник, собралось уже довольно много народу, – Лавранс подошел к Инге. Она уставилась на Кристин и, казалось, не слышала того, что говорил ей Лавранс; в руках у нее были переданные им подарки, но она держала их, как будто не сознавая, что держит.

– Так и ты тоже пришла, Кристин? – сказала она странным, сдавленным голосом. – Может быть, тебе очень хочется взглянуть на моего сына, каким он вернулся ко мне?

Она отставила в сторону две-три свечи, схватила Кристин за локоть дрожащей рукой, а другою сорвала покров с лица покойника.

Оно было желтовато-серым, как глина, а губы свинцового цвета; они немного разошлись, так что видны были ровные, мелкие, белые, как кипень, зубы, и как будто насмешливо улыбались. Из-под длинных ресниц чуть виднелись остекленелые глаза, а на щеках у висков выступали черные синяки – не то следы от ушиба, не то трупные пятна.

– Может, хочешь поцеловать его? – спросила Инга тем же голосом, и Кристин послушно нагнулась и прижалась губами к щеке мертвеца. Щека была влажной, словно от росы, и Кристин показалось, что она чувствует слабый запах тления; и впрямь, он начал оттаивать от жара стольких свечей.

Кристин продолжала лежать на коленях, опираясь руками о доску гроба, и не в силах была подняться. Инга еще дальше отвернула покров, так что стала видна большая ножевая рана под ключицей. Потом она повернулась к собравшимся и сказала дрожащим голосом:

– Люди лгут, вижу я, когда говорят, будто раны у мертвеца открываются, если его коснется тот, кто был причиной его смерти. Он теперь холоднее, мой мальчик, и не так красив, как в тот последний раз, когда ты выходила к нему навстречу на дорогу. Я вижу, тебе теперь не нравится целовать его, но я слышала, что тогда ты не брезговала его поцелуями!..

– Инга, – сказал Лавранс, подходя к ней, – ты с ума сошла – или ты бредишь!..

– Да, вы все стали такими важными у себя в Йорюндгорде… Ты слишком богатый человек, Лавранс, сын Бьёргюльфа, чтобы сын мой посмел подумать о честном сватовстве к твоей дочери… Да и она-то сама, Кристин, наверное, сочла, что он недостаточно хорош для этого. Но он был достаточно хорош, чтобы ей бегать за ним ночью по большим дорогам и играть с ним в кустах в тот вечер, когда он уезжал… Спроси у нее, увидим тогда, посмеет ли она отпереться здесь, когда Арне лежит мертвый – и тому виной она и ее распущенность…

Лавранс не стал спрашивать; он повернулся к Гюрду:

– Уйми свою жену – она сама себя не помнит!

Но Кристин подняла свое бледное лицо и с отчаянием окинула всех взором:

– Я вышла навстречу к Арне в последний вечер, потому что он просил меня о том. Но не было между нами ничего непозволительного. – И вдруг, словно собравшись с духом и сразу поняв все, она громко закричала: – Я не знаю, что ты хочешь сказать, Инга, неужели ты клевещешь на Арне, когда он лежит тут перед нами? Он никогда не искушал меня и не соблазнял!..

Но Инга громко рассмеялась:

– Не Арне, нет! Но Бентейн-попович – он не позволил тебе так играть с собою! Спроси-ка у Гюнхильд, Лавранс, которая смывала грязь со спины твоей дочери, спроси у любого из тех, кто сидел под Новый год в людской у епископа, когда Бентейн насмехался над Арне, что тот дал ей уйти и остался с носом, одураченный ею! А потом она позволила Бентейну идти с собой под одним плащом и хотела поиграть с ним в ту же игру…

Лавранс схватил ее за плечо и зажал ей рот рукою.

– Выведи ее вон, Гюрд! Стыдно тебе говорить так у тела этого доброго и хорошего юноши, но если бы даже все твои дети лежали тут мертвыми, все равно я не стал бы слушать, как ты клевещешь на мое дитя; а ты, Гюрд, ответишь мне за слова этой сумасшедшей женщины.

Гюрд взял жену за руки и хотел было увести ее, но сказал Лаврансу:

– Однако Арне и Бентейн действительно говорили о Кристин в тот вечер, когда мой сын лишился жизни. Ты, понятно, не слыхал об этом, но по приходу еще осенью ходили разговоры.

Симон ударил мечом по стоявшему около него сундуку:

– Нет, добрые люди, вы должны найти другой предмет для разговоров в этом скорбном покое, а не болтать о моей нареченной невесте!.. Священник, разве вы не можете унять этих людей, чтобы здесь соблюдался должный порядок?..

Священник – Кристин разглядела теперь, что это был младший сын из Ульвсволда, приехавший домой на Рождество, – раскрыл книгу и снова встал у помоста. Но Лавранс закричал, что он заставит всех, кто говорил о его дочери, кто бы они ни были, пожалеть о своих словах, а Инга завопила:

– Возьми, возьми мою жизнь, Лавранс, как она отняла у меня всю мою радость и утешение, и сыграй ей свадьбу с этим сыном рыцаря, но все-таки люди знают, что она стала женою Бентейна на большой дороге!.. На! – И она швырнула Кристин через гроб простыню, которую Лавранс подарил ей. – Не надо мне полотна от Рагнфрид, чтобы обряжать Арне в могилу! Сделай себе из него бабью повязку или спрячь пока, чтобы пеленать своего пащенка, и ступай к Гюнхильд да помоги ей горевать о повешенном сыне!..

Лавранс, Гюрд и священник схватили Ингу. Симон пытался поднять Кристин, которая лежала, упав головой на помост. Но она резко оттолкнула его руку, выпрямилась, стоя на коленях, и громко вскрикнула:

– Помоги мне, Господь мой спаситель, это неправда! – И, протянув руку, стала держать ее над пламенем ближайшей свечи у гроба.

Пламя как будто приникло и отклонилось в сторону. – Кристин почувствовала, что взоры всех устремлены на нее, – ей показалось, что это тянется очень долго. И вдруг сразу ощутила жгучую боль в ладони и с пронзительным криком упала на пол.

Она подумала, что теряет сознание, но поняла, что Симон и священник поднимают ее. Инга выкрикивала что-то; Кристин увидела испуганное лицо отца и слышала, как священник кричал, что никто не должен считаться с таким испытанием, так нельзя призывать Бога в свидетели!.. И тут Симон понес ее из горницы вниз по лестнице. Его слуга побежал к конюшне, и скоро все еще полубесчувственная Кристин сидела на седле впереди Симона, закутанная в его плащ, а Симон скакал вниз к поселку во всю прыть.

Лавранс нагнал их почти у самого Йорюндгорда. Остальные всадники с грохотом скакали за ними далеко позади.